О том, что завтра в Бухаресте ожидается путч профашистской "Железной гвардии", после которого отношения, безусловно, осложнятся, Альбрехт не знал. Но он видел, что Геринг, отвечающий за переговоры лично перед фюрером, сильно нервничает и, как всегда в таких случаях, становится совершенно невосприимчив к настроениям и чувствам других людей.
"Вот уж точно, что черт бы подрал… вас всех", - только и подумал про себя Альбрехт. И поехал за Леем, который, кстати, находился при исполнении своих служебных обязанностей: улаживал требования итальянских забастовщиков.
Лей побывал в бараках, где жили рабочие, согласился, что холодно, тут же распорядился привезти уголь и две сотни самых новых радиаторов, затем сократил рабочий день на час и, наконец, героически перепробовал несколько тех самых эрзацев, которые рабочие отказывались употреблять, заявляя, что все - и маргарин, и сосиски, и соевый шоколад - отдает резиной.
Альбрехт застал Лея в разгар попойки с темпераментными итальянцами. Все конфликты оказались улаженными, рабочие выглядели довольными, а Роберт еще здраво соображал и вполне мог бы решить пару-тройку необременительных международных проблем. С Хаусхофером он поехал без возражений, пояснив, что и сам уже собирался и планировал прибыть как раз после банкета, потому что напробовался тут такой дряни, что теперь два дня ничего в рот не возьмет, а Геринг истеричка хуже Риббентропа, и вообще нечего Альбрехту выполнять его "поручения" - много чести!
Так он ворчал всю обратную дорогу, а Альбрехт смотрел в темное окно машины и с грустью думал о том, как переменился за последний год Роберт и как незаметно это произошло. "А я сам… - вдруг больно кольнуло под сердцем. - Разве я… прежний я, вернулся бы в эту страну, где меня, по протекции, определили в категорию "особо ценный еврей"?"
- Давай выйдем, - неожиданно предложил Лей.
До площади мэрии оставалось еще метров триста, но Роберт все замедлял шаг. Он как будто проверял, не заговорит ли Хаусхофер первым. Но Альбрехт молчал.
Он встретил здесь, в Лейпциге, Джессику Редсдейл, знал о ее плане увезти Маргариту с детьми за океан. И теперь он думал, что Грета, конечно, уедет из Германии, а вот он, еврей, возвратился… И что справедливо было бы таких "особо ценных" называть… "особо подлыми".
- Долго собираешься молчать? - наконец раздраженно спросил Роберт. - Ладно. Я тебе сейчас сам всех назову - этих ос, вьющихся вокруг Бека. Вицлебен, Шуленбург, Небе, здешний мэр Герделер… Кто еще… Шахт, Гальдер… Нет, этот теперь выполняет приказы! Кто-то из них уже приходил к тебе с предложением встать под их знамена? Нет? Допустим! Так еще придут! А как эти господа умеют конспирироваться - сам видишь. Подумай, что тебя ждет. Фарс! И очень много крови.
- Чего ты от меня ждешь? - резко спросил Хаусхофер.
- Наверное, уже невозможного. - Лей остановился.
Они находились почти у самого фасада, в центре залитого светом треугольника, под взглядами десятков людей.
- Единственное, что я могу для тебя сделать, - назвать имя того, кого Гиммлер посадил тебе на хвост. Я его скоро узнаю.
Когда поднимались по уставленной часовыми лестнице, Лей снова замедлил шаг. Альбрехт обернулся. Роберт был очень бледен; на лбу выступил пот.
- Фу, что-то мне нехорошо, - сказал он, расстегивая воротник рубашки. Глубоко вздохнув, тряхнул головой. - Да нет, ничего. Показалось.
"Ну, понятное дело, - усмехнулся про себя Альбрехт. - У вождей желудки нежные… Где им переварить то, что вынуждена жрать нация?"
Зато Геринг остался доволен. Отсутствие Лея он объяснял гостям плохим самочувствием коллеги. Тот появился и пару раз эффектно побледнел у всех на виду. Отлично сыграно! Геринг даже подумал, не стоит ли и ему самому попроситься в ученики к Керстену, чтобы не отстать от Гиммлера и Гесса, которые, по слухам, уже и сердце себе научились останавливать.
Бал продолжался до утра. Пока шли политические беседы, дамы танцевали, изредка меняя партнеров, и лишь в пятом часу в бальном зале начали появляться утомленные политикой свежие кавалеры.
Инга танцевала с Гельмутом фон Мольтке, симпатичным молодым адвокатом, приехавшим сюда вместе со своим родственником, послом в Польше Адольфом фон Мольтке, еще надеявшимся отвлечь Гельмута от активной борьбы с режимом.
"Еще один из тех, к кому "приходили"", - подумал про него Альбрехт, вспомнив резкое предостережение Лея. За Робертом он, из человеколюбия, старался присматривать. Лей явно чувствовал себя все хуже. Альбрехт видел, как он, беседуя с Вольтатом и старшим Мольтке, несколько раз поправил галстук, машинально стараясь ослабить воротник.
Но разговор был важный. Уже сегодня, двадцать седьмого, Польша подпишет с СССР совместную декларацию, суть которой - отказ от поддержки Германии в вероятном германо-русском конфликте. Гитлер по этому поводу выразил очень большое недовольство, но посол Польши в СССР Гжибовский лично заверил посла Германии в Польше фон Мольтке, что это пустая формальность, не более. В стоящем сейчас у колонны "треугольнике" (Вольтат, Лей, Мольтке - все немцы!!!) "польский вопрос" варился следующим способом: Германия (ее плоть - ГТФ - 30 млн рабочих!) в лице Лея диктовала Польше в лице Мольтке (посла Германии!), чтобы тот в лице Польши через Вольтата диктовал Румынии… в лице министра иностранных дел Гафенку, с которым сегодня Германия уже поработала (в лице Лея)!!!
Трое немцев, таким образом решавшие "польский" и "румынский вопросы", должны были бы испытывать сейчас большое удовольствие, однако по их лицам этого было не заметно. Лей выглядел так, точно держал во рту ломтик лимона; Вольтат вообще был мизантроп, а фон Мольтке, правнук легендарного воина и профессиональный дипломат, глядя на себя со стороны, все чаще сам пугался того, что делал.
…А у Альбрехта Хаусхофера росло ощущение неизбежности. Он даже не удивился, когда молодой Мольтке вместе со своей дамой подошел к "треугольнику" у колонны. Полуопущенные глаза Инги лихорадочно блестели. К этой группе приближалась другая: Геринг с миссис Гендерсон, сам посол с Эммой Геринг и еще один озабоченный человек - генерал Гусарек, представитель Чехословакии в "Комиссии четырех", созданной для реализации Мюнхенского соглашения. Обе группы "перетасовались" и, образовав новые, продолжали плавное движение среди колонн. Альбрехт увидел, как Инга, обернувшись, позвала его взглядом.
Он подошел и пригласил ее на очередной тур непрерывно порхающего по залу вальса. Держа ее руку, он почувствовал, как она напряжена.
- Неужели вы все не видите?! - прошептала она, подняв на Альбрехта чудно блестевшие глаза. - Неужели человек должен потерять сознание у всех на глазах, чтобы поняли, как ему плохо?
- Он не ребенок… - пробормотал Альбрехт, внезапно ощутив отчаянную злость. Ему захотелось подхватить Ингу на руки и, прижав к себе, бежать отсюда прочь.
Но он уже знал ее следующую реплику:
- Попроси его на пару слов и уведи куда-нибудь, - сказала она. - Ты говорил мне, что вы друзья… Альбрехт!
Она быстро пошла через зал.
Лея они догнали уже на верхней ступеньке лестницы, держащимся за перила обеими руками. Охрана была рядом и наготове. Втроем они осторожно спустились на первый этаж.
- Ничего, спасибо, я сам… - бормотал Роберт, утирая мокрое лицо. - Выйду, подышу.
Дежурный распахнул перед ними входные двери, и приятно дохнуло острой морозной свежестью. Они вышли в треугольник света, в многолюдье охраны, журналистов и зевак, ожидающих зрелища разъезда блистательного собрания.
Кортеж румынского короля расположился справа от парадного входа, перекрыв доступ к небольшому скверу, упиравшемуся аллейкой в боковую стену мэрии, и Альбрехт, оглядевшись, указал Лею этот путь в относительное и необходимое ему уединение. Они втроем пробрались сквозь шеренгу машин. Ветер гнал из мутного света резиновую поземку, сигаретный дым, обрывки фраз полусонных охранников… Альбрехт вспомнил, что не успел даже накинуть шубку на обнаженные плечи Инги. Он еще держал ее руку…
- Его нельзя оставлять, - прошептала она.
Ответная реплика Альбрехта была точна и… бессильна, как и его рука, не способная удержать ее…
- Инга! Все это уже было в его жизни! Восемь лет назад так же бросилась за ним влюбленная девочка, обвиняя в бесчувствии весь мир! Неужели это повторится с тобой, моя нежная, моя гордая… моя самая любимая? Остановись!!!
Он больше не чувствовал ее руки и, закрыв лицо от прыгающего света фонариков, стоял, так и не поняв, куда ушел его голос - в мутный ли свет, поглотивший Ингу, или внутрь себя.
"Мой любимый,
я посреди океана, и вокруг меня океан тоски. Атлантические ветры выдули из меня все, кроме моей боли и моей любви. Теперь это одно целое, это я. Упасть бы в волны и плыть к тебе, пока хватит сил… У Анны твои глаза; Генрих так же поджимает губы и у него такая же быстрая, как судорога, улыбка. Я смотрю на них, дышу возле них и так сохраняю разум, волю жить… без тебя. Я нужна им, и я справлюсь. Только помоги мне, сделай так, чтобы я не возвращалась в Германию".
…Совсем короткое письмо, написанное на дышащей палубе океанского парохода, Маргарита в последний момент отдала Гейнцу Хаусхоферу, провожая его на нью-йоркской пристани домой. Этот листок был все, что она попросила передать Роберту. Боль, втиснутая в буквы. И та же неразгаданная просьба в конце.
Гейнц отдал письмо Альбрехту в Бонне, в середине декабря, и тот заставил себя возвратиться в Лейпциг, где Роберт уже две недели лежал в клинике профессора Шварца с отравлением и тяжелой депрессией.
Почти одновременно с Альбрехтом в Лейпциг прибыл Геббельс, решивший лично руководить "культурной подготовкой" города к приезду фюрера, который совершал сейчас поездку по Германии. Геббельс задумал несколько "сюрпризов", и одним из них могла бы стать выставка современных художников-авангардистов, как еще уцелевших в фатерланде, так и эмигрировавших, которых вежливо пригласили.
Отношение Гитлера к экспрессионизму во всех его формах было хорошо известно: фюрер не отрицал и не критиковал, а при первом же взгляде на "эту пачкотню" и "творческие поиски" приходил в бешенство, грозил и ругался. В этом отношении сюрприз Геббельса выглядел сомнительно. Но Йозеф напускал таинственность, обещал всем "удовольствие"…
Навестив Лея в клинике, он показал ему список участников и весело наблюдал, как Роберт, группируя имена и названия, пытается разгадать интригу или, проще говоря, суть той пакости, которая, как динамит, где-нибудь непременно заложена.
…Макс Бекман, Отто Дикс, Карл Хофер, Макс Эрнст, Карл Шмидт, Оскар Кокошка, Эмиль Нольде, Леа Грундиг, Альфред Франк…
- А если кто-то приедет сам, то спокойно уедет обратно? - уточнил Лей.
- Мы что, пираты, что ли? - засмеялся Геббельс.
- И Франк?
- Франк и не уезжал никуда. Он давно в тюрьме сидит.
Художник Альфред Франк сидел в тюрьме, министр Геббельс выглядел веселым, и Роберт, еще поразмышляв, в тот же день отправил своего курьера во Францию с приказом срочно разыскать Элеонору Карингтон, подругу художника Макса Эрнста, и передать ей, что всем, решившим принять приглашение германского МИДа, следует все же проявить осторожность; если же ее друг Макс решил показать свои работы соотечественникам, то привезти их в Германию лучше Леоноре. Хотя он понимал, конечно, что Геббельс едва ли поведет себя как "пират", и его "сюрприз" лежит в другой плоскости.
Пока Лей изучал списки, Геббельс с интересом оглядел "палату", в которой Роберта выводили из депрессии: помимо цветов и книг, в ней висело несколько картин - чистый авангард, например те же цветы и фрукты в виде частей женского тела.
Картины попали сюда с международной выставки сюрреализма, которая прошла в этом году в Париже. В ответ Геббельс и задумал собственную, держа пока и название, и "интригу" в тайне. Психиатр Шварц считал, что эти "изыски" придают энергии, лечат нервы и вообще благотворно воздействуют на уставшего, опустошенного человека, потому и купил их для своей клиники.
"Любопытно, что сказал бы по этому поводу фюрер, если бы навестил здесь Лея?" - забавлялся про себя Геббельс.
Картины были первое, на что Адольф обычно устремлял ревнивый взор, входя в незнакомое помещение.
Геббельс еще помнил, как нынешний любимец фюрера Альберт Шпеер, чтобы украсить одну из комнат в перестроенном им доме Геббельсов в Берлине, повесил несколько чудесных акварелей Эмиля Нольде. Йозеф и Магда были в восторге. Но в гостях побывал Адольф и, увидев картины, так рассердился, что даже ногой топнул. Едва он отбыл, Геббельс сорвался на Шпеера, велев немедленно убрать "эту гадость".
Акварели благополучно вернулись в Берлинскую Национальную галерею, а Йозеф навсегда удостоился презрения Шпеера, хотя тот сам и не подумал возразить Гитлеру.
Геббельс с удовольствием еще раз навестил бы Лея вместе с фюрером, чтобы поглядеть, на кого и как наорет Адольф здесь, в "антидепрессивной палате".
Лейпцигская аудитория всегда была для Гитлера тяжелой. Этот город, деловой центр Европы, по-прежнему предпочитал торговать, а не маршировать.
Кстати, именно в Лейпциге в 1933 году профсоюзы дали серьезный отпор штурмовикам и несколько раз отбивали у них свою штаб-квартиру. И рабочие здесь дольше других не признавали унифицированный Трудовой Фронт и его вождя, который с тех пор Лейпцига не любил не меньше, чем Гитлер.
Зато Геббельс с удовольствием вместе с экспертами просматривал картины, принимал гостей, много улыбался и был очень мил.
Элеонора Карингтон, приехавшая в Лейпциг с работами Эрнста и некоторых своих друзей, навестила Лея в клинике Шварца.
Роберт, ежедневно крест-накрест перечеркивающий длинный список посетителей, который ему приносили, несколько имен обвел красными чернилами, в том числе и ее. Он надеялся, что по впечатлениям Элеоноры сумеет хотя бы накануне обнаружить и "разминировать" замысел Геббельса. Но художница ничего особенного не рассказала: рейхсминистр очень любезен со всеми, его супруга - красавица, настоящая леди; сама выставка уже смонтирована; она огромна - "километры впечатлений"; будет много иностранных гостей, экспертов, ценителей; есть надежда на широкую прессу, выгодные заказы.
- Я не знала, что господин Гитлер - поклонник современного искусства! - удивлялась Леонора. - А иначе зачем бы с таким размахом это искусство здесь представлять?!
…Приближалась ночь. Ночи всегда приносили ему "океан тоски".
Положив на подушку последнее письмо Греты, он обычно лежал, закрыв глаза, и видел ее на колышущейся палубе, глядящею на него. Так они теперь глядели в глаза друг другу… через космос.
Но сегодня он не увидел глаз Маргариты. Может быть, она уснула?
Сердце металось, точно больной в бреду, и Роберт, одевшись, вышел в сад клиники. И вдруг подумал - а черт с ним, с Геббельсом! Огромный павильон, "километры впечатлений", как выразилась Элеонора. Пойти туда, походить одному, просто подышать, как Грета - возле детишек. Эти современные художники - тоже дети. Они не понимают реальной жизни, но не понимают - каждый по-своему. А это интересно. Это то, без чего задыхается душа.
Не обращая внимания на напряженную охрану и переполошившихся врачей, Роберт сел в машину и велел везти себя к выставочному павильону.
Целый квартал зданий на Адольфплац полыхал огнями. Повсюду была выставлена усиленная охрана. Машину рейхсляйтера аккуратно сопроводили к самым входным дверям, и Лей с досадой обнаружил, что в павильоне светло, как днем, и вовсю кипит работа. А он-то надеялся побыть здесь один.
Он собрался уже ехать обратно, как вдруг вспомнил слова Леоноры о том, что выставка полностью готова и вечером все участники в последний раз перед открытием прошлись по ее залам.
Он вошел внутрь. Первое, что глянуло на него с торца стены, была огромная - метр на полтора - фотография… идиота, должно быть, пациента какой-нибудь психиатрической больницы: отвратительное, лишенное мысли лицо с тупой злобой во взгляде и отвислым слюнявым ртом. А над ним надпись - "ДЕГЕНЕРАТИВНОЕ ИСКУССТВО XX века".
"Перепутал павильоны?" - мелькнула мысль.
Но вторым впечатлением - нежно-феерическим облаком экстаза - взглянула на него "Леонора в утреннем свете" - вздох счастья Максимилиана Эрнста.
Напротив - два пейзажа Карла Хофера. Между ними какое-то нагромождение геометрических фигур в розовой рамке, облепленной кусочками сусального золота. Дальше - "Белые стволы" Эмиля Нольде, несколько работ недавно умершего Кирхнера: ранние - задорные, колючие, как "Красная башня в Галле", и поздние - поблекшие, точно уставшие, полные тоски сельские пейзажи… А рядом нечто грязно-размытое, слепое, дохлорожденное.
Лей шел по залу, уже все понимая, но еще боясь в этом признаться. Вся выставка была как гнилью поражена: рядом с картинами художников висели фотографии клинических уродов, сумасшедших и их "творения". Рабочие, перевешивавшие картины, и чиновники министерства пропаганды, отдававшие им распоряжения, испуганно отворачивались от гневных взглядов рейхсляйтера; несколько раз его рука сама поднималась, чтобы сорвать со стены очередную гадость и швырнуть прочь. Но что-то его удерживало, что-то накатывалось на его презрение и гнев, точно за первой волной шла другая - мощнее, черней.
Эти работы душевнобольных, их неумелые попытки и беспомощное "самовыражение" собирала по клиникам и лечебницам… Маргарита.
Отдельно, сами по себе, они производили совсем другое впечатление, вызывали скорее жалость, боль за этих людей, напоминание о них обществу и укор ему.
Остановившись посреди зала и словно кружась в безумных контрастах, агрессии мазков и лиц, в убийственном хаосе собственных мыслей, Лей внезапно осознал… о чем просила его любимая и… что он должен сделать для нее.
Или взорвать, сжечь, уничтожить это зло… или не дать ей больше к себе прикоснуться. Как же он сразу не понял?! Не от Германии ушла Маргарита, а от него. От того, кто сейчас уйдет отсюда в свою "депрессию", в пьянку, на трибуну…
"Сделай так, чтобы я больше не возвращалась в Германию. Пока…"
Вот теперь ясно. Прости, детка. Застрелиться я себе позволить пока не могу: у меня здесь еще четверо… Но я добью свою душу, и ты постепенно излечишься, отдохнешь.
Гитлеру выставка не понравилась. Он ходил молча, недолго; лицо точно замерзло изнутри, губы были брезгливо сжаты.
Вечером он разразился монологом, из которого следовало, что эта "злая неэстетичная выдумка" полезна, как горькая пилюля, которая лично у него "в горле застряла", а затем, излив одно раздражение, впал в другое, вспомнив, как не поступил в Венскую Академию художеств, так как не представил требуемое количество работ, а именно - портретов.