В зале, где обедали, было шумно и жарко. Несколько раз уже заменялись насквозь мокрые личные салфетки, а кушанья подавались всё ещё и ещё. Щедро лились вина, наливки, настойки - кому что приглянется. Гости поснимали и развесили по спинкам стульев кафтаны, куртки, камзолы и в пёстрых жилетах поверх цветных рубашек, в одних сорочках, заправленных в панталоны, красные, говорливые, громко смеялись, перебивая в разговоре друг друга, хлопали по плечам, по коленям. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь ряд больших окон с мелкими стёклами, багрянцем пылали на подвесках люстр, канделябров, на блестящих обоях, массивных рамах картин, клали нежные блики на голубовато-белые скатерти, мягко играли на столовой посуде и дальше - в соседней зале, ярко золотили натёртый пол, вазы с цветами, переливались на сложенных в дальнем углу духовых инструментах. Тяжело пахло дымом крепкого кнастера, жареным мясом, вином, терпким потом.
Пётр пил сравнительно не много, но зато, даже во время обеда, то и дело совал в рот изгрызенную голландскую трубку.
Руки Лефорта, белые, холёные, с длинными, тонкими пальцами, унизанными перстнями, выдавали волнение хозяина: щёлкали, перебегали от пробки графина (вынет - вставит) к бокалу (передвинет - сожмёт ножку), перебирали фрукты в вазочке перед тарелкой, играли ножом… "Нужно бы заканчивать этот затянувший, скучный обед, - думал он, - хочется музыки. Десертом можно заняться и на ходу, за отдельными столиками, там, в танцзале, вперемежку с лёгким, игривым разговором, острыми каламбурами… А тут, - забарабанил пальцами по столу, - расселись! Тянут! Смакуют!.. Истово, чинно - по-русски".
- Всё проходит, Пётр Алексеевич, - обратился к царю. - И ваши заботы пройдут. Ничего не останется. И мы с вами пройдём. Я ужасно сожалею о потере каждого скучно проведённого дня. А вы?
Пётр утвердительно тряхнул головой.
- Вот и сегодняшний день, - мечтательно продолжал Лефорт, - он уже не повторится… А посему…
- Надо жить! - заключил князь Борис.
- Да! - Лефорт поднял бокал. - Надо жить! Весело, ярко! Красиво жить!.. Государь! - повернулся к Петру. - Я вас познакомлю с одной девицей!
- Кто такая? - весело спросил Пётр своим грудным, слегка сиплым голосом.
- Дочь золотых дел мастера, бочара, виноторговца - мастера на все руки… Анна Монс - королева Кокуя! Красива и свежа, как только что распустившийся эдельвейс! Но, государь, - Лефорт прижал руку к груди, - должен предупредить, что сердце её холодно и пусто, как альпийское озеро…
Князь Борис щёлкнул пальцами:
- Видел… Ох, хороша-а!
Прислуживая за столом, Алексашка старался рассмотреть поближе Петра.
Вот каков!.. Царь, а прост. Весел и молод, как он. Тоже высок. Глаза большие, карие. Густые, тёмные брови. Пухлый, маленький рот. Буйные кудри кольцами рассыпались по плечам. А на месте почти не сидит. И всё у Лефорта: "Это что? Как? Зачем?" Понравится - дёрнет плечом, хорошо, от души, засмеется. "Орел!"
Алексашка прислуживал ловко, быстро, без суеты.
- Поди сюда! - поманил его пальцем Лефорт. - Вот он! - представил Петру, и Алексашка понял, что о нём уже говорили.
- Ну, как жизнь на Кокуе? - у царя в глазах бесенята. - По душе ли?
- Вот как по душе, государь!
- Ну, ну! - нетерпеливо поощрил его Пётр.
И Алексашка тряхнул головой, и, глядя в упор на Петра, смело начал выкладывать:
- Канители нет! Просто всё. Живут весело, чисто. Только…
- Что?
- Нет той потехи, чтобы…
Лефорт рассмеялся:
- Воевать хочет. Плавать! Скакать!
Пётр привскочил, ухватил Алексашку за локоть.
- Хорошо, хорошо!.. То и надобно! - Хлопнул его по спине. И к Лефорту: - Вот оно, вот! Сойдёмся? - кивнул в сторону Алексашки. - Так, что ль, мусью? По рукам?..
Лефорт склонил рогатый парик, прижал ладонь к кружевам на груди:
- Как прикажете, государь.
В этот день на закате шёл дождь, шумел по деревьям, кустам около дома. В раскрытые настежь окна залы (проветривали перед танцами) тянуло сладкой свежестью мокрой земли, терпким ароматом увядших листьев, цветов.
Предполагаемые фейерверк и гулянье в саду не состоялись. Зато, к удовольствию дам, раньше начались танцы. Алексашка знал, что начнут, как обычно, со старинного танца гросфатер и что первым встанет в круг обязательно сам хозяин. А вот русские гости! Будут ли танцевать? Как сам царь? Неужели и он!..
- Гросфатер! - крикнул Лефорт.
Запели скрипки, засвистели флейты, зарокотали трубы, зазвенели литавры, и под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с Лефортом начали двигаться, раскланиваться, приседать.
Потянули в круг и русских гостей. Те упирались, их брали под руки дамы, подталкивали, вертели… Танцующие спутались, перемешались, и со смехом остановились.
- Не выйдет! - тряс головой князь Борис.
Пётр хлопал в ладоши.
- Ан выйдет! - кричал. - Снова! Снова!
Алексашка носился по зале с маленькой лесенкой, оправляя оплывшие свечи.
- А ну, - поймал его Лефорт за рукав, - станцуй ту весёлую, русскую, как её?
Алексашка мигом отставил лесенку в угол, весело блеснув глазами, поддёрнул вверх рукава.
- Голубца?!
- Вот-вот! - кивнул Лефорт. - Но быстро! Видишь, заминка! - И громко, на всю залу, крикнул музыкантам: - Голюбца!
Грянула плясовая.
Алексашка стремительно выскочил на середину зала. Топнул ногой:
- Шире круг!
Пётр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чём дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.
- Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..
Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом всё быстрее и быстрее пошёл мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывёртывая туфлями, перешёл на присядку и вдруг, стукнув о пол обоими каблуками, подпрыгнул и, опустившись с размаху на одно колено, застыл перед Петром.
- Любо, любо! - кричали русские гости.
Пётр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.
- Уважил, Алексашка, уважил!..
Нашлись было ещё охотники сплясать голубца, утереть нос кое-кому из хозяев с их церемонными плясками.
Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как вёслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.
- Не надо! - уговаривал его тучный Ромодановский. - Прогневишь государя.
Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Размётывая полы ярко-жёлтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.
- Гей, гей! - выкрикивал он. - Начнём, начнём!..
Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.
Не совсем выходило, но было весело, шумно.
А Пётр, ухватив Франца Яковлевича за борта щегольского камзола, шутейно ругал его, тряс:
- Ты что же это, француз, нам русского голубца-то подсовываешь?! Своё "скакание" да "хребтами вихляние" мы и без тебя не раз видели. Почему своим танцам не учишь?..
От дружеской трёпки Петра субтильный Лефорт как тростинка качался. Взмолился:
- Не буду, государь!.. Отпусти!
- А-а, не будешь! - смеялся Пётр, обнажая крепкие, ровные зубы.
- Стой! Стой! Куда? - вдруг поймал он за широкий рукав было прошмыгнувшего Зотова. - Наишутейший всеяузский патриарх! - представил его Францу Яковлевичу.
- А ну, князь-папа, поведай немцам, как у нас о пляске святые отцы говорят. - Потянул за рукав. - Выходи в круг, режь как есть по заветам.
Зотов покорно - ему не впервой - запахнул расходящиеся полы своего заношенного кафтана, разгрёб пальцами сбившуюся на сторону пакляную бородёнку, привычным жестом обмахнул рукавом слезящиеся глаза. Просеменив на середину залы, тонкой фистулой загнусавил:
- О, злое, проклятое плясание; о, лукавые жёны, много-вертимые плясанием! Пляшуща бо жена любодейца, диавола, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящие плясание…
- Хватит! - остановил его Пётр. - Слышали? - обратился к окружающим. Прищурил глаз, поднял палец. - Вот как у нас!..
Вокруг засмеялись.
- Но это, - обернулся Пётр к Лефорту, - наши деды о русской пляске так говорили. А ты, Франц Яковлевич, гросфатеру обучи. Нашим дедам ваш дед, то бишь гросфатер, неведом был, они его не ругали, стало быть, и танцевать его не грешно…
Лефорт начал было раскланиваться, но Пётр взял его под руку.
Сели в уголок, за шашечный столик.
Алексашка тут как тут. Брякнул о стол двумя кружками с пивом, сунул поднос с табаком. Пётр - к нему:
- Пиво пьёшь?
- И вино, государь, и вино!
- Я про пиво, - осклабился Пётр.
- Отчего же его не пить? - вода, так-то сказать, кипячёная.
- Ей-ей, брудор, - Пётр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. - Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. - Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: - Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас весёлый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей-ей любо мне это!.. А в Кремле, - гневно блеснул карим глазом, дёрнул бровью, зло скривил пухлые губы, - из-за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуёмная! Мужики похожи на баб и по одежде и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…
Говорил Пётр вполголоса, по-видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой-то предосторожности.
- Прадедовская канитель, - сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, - вся жизнь - наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны. Други нужны… Одному такое никак не поднять.
Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:
- Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за весёлый нрав, за острую речь да за добрую душу.
Поднял кружку, чокнулся. Не отрываясь выпил до дна.
- А ещё ты мне люб, - вытер рот тыльной стороной ладони, приблизившись к Лефорту, глянул прямо в глаза, - ещё ты мне люб за то, что перестал быть швейцарцем, не помышляешь, как другие, вернуться домой.
Наклонил голову. Подумал. Потёр переносицу.
- А Алексашку… А Алексашку ты ко мне за ради бога не мешкая пришли. Разбитной парень, понятливый. А у тебя избалуется… Коли любопытство имеет к военным делам, как ты говоришь, да способен, - а этого, видно, от него не отнять, - то… такими русскими людьми, Франц Яковлевич, я весьма дорожусь…
- Для тебя, государь, - поклонился Лефорт, - всё!.. - Повернулся на каблуках в сторону музыкантов и громко скомандовал: - Гросфатер!
Бал затянулся до глубокой полночи.
Пировали бы и дольше, но на другой день была назначена подле Преображенского примерная битва: лучший стрелецкий полк - Стремянной, состоявший из конных и пеших стрельцов, - должен был драться против потешных - семёновской пехоты и конных царедворцев; и в то же время два стрелецких уголка должны были драться друг с другом.
6
Лефорт после посещения его Петром вскоре жалован был генерал-майором и назначен командиром вновь формируемого солдатского полка. Полк назван Лефортовым. Алексашка Меншиков записан рядовым в Преображенский полк, с одновременным исполнением обязанностей денщика при Петре.
Сам Пётр, как ни уговаривал его Франц Яковлевич стать хотя бы во главе отделения, пожелал числиться в одной из рот Лефортова полка простым барабанщиком.
- Ну, нашла коза на камень, как у вас говорится, - смеялся Лефорт.
- Не "коза", а "коса", - поправлял его Пётр. И тоже смеялся, тыча Алексашку в живот: - Это ты, баламут, видно сразу, таким поговоркам его научил!
В дела внутреннего управления Пётр в это время почти не вмешивался, предоставив всё своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и Борису Алексеевичу Голицыну. В области внешней политики главным дельцом был думный дьяк Емельян Украинцев. Бояре Троекуров, Стрешнев, Прозоровский, Головкин, Шереметев, Долгорукий и Лыков были начальниками важнейших приказов…
Военные потехи по-прежнему неослабно занимали молодого царя. Вместе с ним подвизались: Ромодановский, Плещеев, Апраксин, Трубецкой, Куракин, Репнин, Бутурлин, Матвеев, Головин и другие.
Весьма примерной и жаркой получилась потешная битва под селом Преображенским 4 сентября 1690 года. Здесь Алексашка Меншиков получил "боевое" крещение. "Чем-то так долбануло, - рассказывал он после этого, потирая огромную шишку на лбу, - индо зелёные огни из глаз посыпались!" "Дрались, пока смеркалось, - записал об этой битве Гордон в своём дневнике. - Много было раненых и обожжённых порохом".
Военные игры происходили чуть ли не ежедневно. Всё это было приготовлением к большим манёврам, продолжавшимся до Азовских походов.
У Алексашки хлопот каждый день - выше горла. Когда хочешь работай, а, чтобы к завтрашнему к утру было сделано: и комнаты прибраны, и платье государя вычищено и вычинено, и сапоги вымыты и смазаны дёгтем… За день грязи и пыли на платье и обуви Петра Алексеевича накапливалось немало. Потому - государь во всё входит, везде сам норовит: и с лопатой, и с топором, и с гранатой, и с фузеей. А в платье расчётлив: один кафтан по году носит.
В душе Алексашка это весьма осуждал. На его бы характер, он то и дело бы одежу-обужу менял, что почище, ловчее да красовитее.
Спал Алексашка на полу возле царёвой кровати.
Петра Алексеевича по временам схватывали сильнейшие судороги: тряслась голова, дрожало всё тело, он не мог ночью лежать в постели, так его метало. Во время этих судорог первое время страшно было смотреть на него. Но Алексашка и к этому быстро привык. Приноровился распознавать приближение припадка. Потянулся на койке Пётр Алексеевич, скрипнул зубами, прерывисто задышал, - Алексашка уже у него в головах, смотрит, не подёргивается ли рот, прислушивается, не сипит ли с клёкотом в горле. Чуть что - падает на колени у койки, голову государя в охапку и к себе на плечо, притиснет щёку к щеке и так держит. А Пётр Алексеевич схватывает в это время Алексашку за плечи. Получалось много лучше. Трясло, но не так. Не очень сильно подбрасывало.
Обычно с утра, кое-как поев, - не любил Пётр Алексеевич прохлаждаться дома за завтраком, - оба в полк. Там нужно и игровые бомбы - глиняные горшки - начинять, огневые копья готовить - шесты с намотанными на концах пуками смолёной пеньки, шанцы копать, мины подводить, ручные гранаты бросать и без конца экзерцировать, затверждать "воинский артикул", маршировать до седьмого пота, до дрожи в ногах. Коли, случалось, командовал Автоном Михайлович Головин - ничего, этот даст и отдохнуть и оправиться, А вот немцы-полковники, Менгден или Бломберг, - те люты. Как начнут: "Мушкет на караул!.. Взводи курки!.. Стрельба плутонгами!.. Гляди перед себя!.. Первая плутонга - палить!.." - ни конца ни края не видно. Измот!
Но роптать или тем более осуждать что-либо входящее в планы Петра - этого и в мыслях не держал Алексашка. И в душе, внутренне, он одобрял его планы, и, так же как большинство его сверстников из потешных, он выполнял эти планы в меру своих сил и способностей, с тем особым, исключительным рвением, которое возникало у него при выполнении всего, что думал или затевал государь.
По-иному относились к увлечениям молодого царя его сподвижники из людей более старшего поколения. Борис Петрович Шереметев, наиболее даровитый из них, полагал, например, что надобно не ломать старое всё без разбору, а продолжать дело отцов, отнюдь не полагаясь на иноземцев. Своих золотых голов хватит! Разве ранее так-таки и всё было плохо? Неужто на пустом месте всё строить приходится?..
- Взять хотя бы ратное дело, - развивал он свою мысль Гавриле Головкину, ловкому дипломату, ведавшему Посольским приказом. - Разве плохи наши ратники, эти "необученные простаки", которые, как писал ещё Палицын, "в простоте суще забыли бегати, но извыкли врагов славно гоняти"? А, Гаврила Иванович?.. Почему же теперь в полки надобно отборных людей набирать…
- А во главе полков немцев ставить? - угадав его мысль, продолжал Гаврила Головкин.
- Истинно! - вскрикивал Шереметев. - Или у нас своих нет!.. Скопин-Шуйский, бывало…
Как дойдёт Борис Петрович до Скопина - кончено! Примеров тогда без числа приведёт. Только слушай. Очень уважал он память "страшного юноши", по отзывам иноземцев, противников этого "сокрушителя браней", как прозвал Скопина русский народ.
- Скопин-Шуйский, бывало, - рассказывал Шереметев, - тоже переменил кое-что, хорошего не чурался. Земляные укрепления строил он? Строил! Да какие ещё! "Наподобие отдельных укреплений или замков", как писал гетман Жолкевекий, были острожки у Скопина… А засеки? Чем плохи? Русское, искони наше боевое прикрытие!.. И лыжники, заметь, и лыжники были в полках. Лы-ыжники, дорогой мой!..
Но Головкин тонко направлял Шереметева на другое, о том ворковал, что обучением армии должен ведать один разумный, толковый хозяин. И умно сделано ныне, говорил он, что управление всеми ратными силами объединено в одном месте - в Преображенском приказе.
С этим Борис Петрович соглашался мгновенно;
- Это, ничего не скажешь, добро! Голова у войска должна быть одна.
- А что при русском солдате, - продолжал вкрадчиво, тихо Головкин, - так оно всё при нём и останется. Кто хорошее собирается от него отнимать?
- Забьют немцы, - горячился Петрович.
- Выбьют, ты хочешь сказать?
- Ну, выбьют, один чёрт!
- Не выбьют! - убеждённо говорил Гаврила Головкин, плотно закрывая глаза и тряся головой, - Это в душе у него, у солдата у нашего. А теперь… Порядок… разве не надобен нам? Ты же, Борис Петрович, сам говорил, что непорядок, когда столько труда на всей земле идёт на уборы нашей старой доморощенной рати, у которой ученья в бою не бывает и строя она никакого не знает.