Только изредка то там, то тут раздавались пьяные крики солдат–фронтовиков, приехавших на побывку и опившихся по этому случаю лихой самогонкой, сдобренной для крепости табаком–самосадом.
Всё больше и больше оседало в станице фронтовиков. Прибывали на побывку, а назад не возвращались. Они рассказывали о братании с немцами, о муках окопной жизни, о червивом мясе, гнилой капусте и изъеденной шашелем чечевице, о многих несправедливостях, о жестокости офицеров. Старики хмурились, слушая вернувшихся сыновей, одетых вместо бешметов и черкесок в солдатские потёртые гимнастёрки.
Из станицы были отправлены все военнопленные. Гарпена Ковалева, распрощавшись с рыжим австрияком, ревела в сарае. Впрочем, она была довольна и тем, что её сынок лопотал по–русбки.
А жизнь становилась все голоднее, все суровее. И казалось, не будет конца проклятой войне.
С того дня, как уехал австриец, стала ждать Гарпена мужа из плена. Ворочаясь с боку на бок, ночей не спала, сокрушалась:
- Вот дура я, наделала делов! Ну и будет теперича мне от Миколки! Исколотит до полусмерти. Ну да я не первая и не последняя!
Просыпаясь утрами в горячей постели, она вспоминала сильные руки австрияка и его колючие усики. Стала неразговорчивой, похудела и все придумывала себе оправдание.
"Скажу, сонную, супостат, изнасильничал. А о тебе, Миколка, слух получила, что убит ты. Ничего, отбрешусь".
Миколка явился неожиданно. Гарпена шла с вёдрами от колодца и увидела на горке сутуловатую фигуру мужа. Она охнула, уронив коромысло с плеч. Загремели ведра и покатились, а Гарпена завыла отчаянным бабьим воем и помчалась мужу навстречу, всплёскивая руками.
- Да родименький мой! Да законный ты мой муженёк! Да не с того ли ты света возвернулся? Аль с чужой, дальней сторонушки? Да я ж по тебе панихиду отслужила! Да я ж тебя в поминанье записала! - причитала она, повиснув на шее Миколки.
Миколка тоже плакал и дёргал носом, не имея возможности поднять руки и вытереть слезы: так крепко обхватила его законная жена. Забыв о коромысле и вёдрах, супруги в обнимку отправились к дому.
Наблюдавшая эту картину Малашка Рыженкова крикнула соседке Воробьихе:
- Видала, кума, как мужей надо встречать! У самой‑то у Гашки хвост мокрый от страха, а она голосит на всю улицу от радости.
Воробьиха, на ходу завязывая платок, отозвалась:
- Пошли поглядим, как Гашка будет своего рыжего выводка показывать мужу!
Малашка помчалась за нею.
- Ничего, вывернется, стерва! Такая из воды сухая выйдет и любую собаку перебрешет!
Гашка, услыхав топот соседок, быстро захлопнула перед их носом калитку на задвижку и уже с крыльца крикнула:
- Что надо‑то? Когда нужны будете, позовём! Совесть надо иметь! - И повернулась к Миколке: - Вот соседки! И не приведи господь. Очухаться человеку c дальней дороги не дадут.
Миколка шапкой сбил пыль с сапог и поднялся на крыльцо.
Что происходило между Миколкой и его женой, никто не узнал. Но на насмешки мужиков Миколка только отшучивался:
- Мальчишку найти - это тоже клад! Вырастет, земельный надел получу, а от этого хозяйство не пострадает. У Гашки у моей губа не дура! Другие от пленных девок вывели, а моя вот какого работника произвела. Да и я в плену не дремал.
А Гашка рассказывала о боевых похождениях своего Миколки в Австро–Венгрии такую несуразицу, что он даже удивился.
- Ну и бреховка ж ты у меня, Гашка! Полсвета прошёл, а такой нигде не встречал!
- Ну вот! - отвечала ему довольная Гашка. - Раз я разъединственная такая, то держись за меня крепче! Таких немного и то, наверное, родятся только на Кубани.
Мишка Рябцев был отправлен на кавказский фронт на год позже Митьки Заводнова. Лошади он не имел. Небольшой ростом, но ловкий и гибкий, сразу был зачислен в пластунское подразделение.
И не думал, не гадал Мишка встретить Митьку Заводнова, а довелось. Это случилось летом 1917 года, когда в войсках уже началось брожение.
На митингах казаки требовали увеличить количество увольняемых в отпуска, крыли начальство, старались всякими правдами и неправдами уйти подальше в тыл. Турки, хорошо осведомлённые о состоянии русских войск, начали наступление.
Конный полк, в котором служил Митька, вместе с другими частями откатывался под нажимом турок. Пластуны встретились с конниками в одном из ущелий за Араксом. Тут‑то Мишка и увидел Митьку. И страшно обрадовался земляку:
- Глякося, Митро! Да неужто это ты? Здорово!
- Я! А то кто ж! - хмуро откликнулся Митька, не узнав сразу земляка.
Мишка потрепал по шее Митькиного коня.
- Ишь ты! Значит, и Ветерок твой жив?
- Тьфу ты! Да ведь это ж Мишка! - наконец узнал Митька одностаничника. - Кожа да кости, толкни - рассыплешься! По голосу я тебя, Мишка, а не по обличью опознал!
Митька соскочил с коня.
- Ничего! Были б кости, а мясо нарастёт! Я живучий, и пули, бог милостив, пока мимо летят. Я ведь здесь больше ползком, - отшучивался Мишка, обнимая Митьку.
У обоих от радости сверкали на глазах слезы.
- Встретились‑то вон как! Вот неожиданность!..
Мишка рукавом потрёпанной черкески вытирал глаза. У него все лицо было в болячках: обморозился на днях на перевале.
- Что с рожей‑то твоей? - спросил Митрий.
Михаил объяснил. И рассмеялся:
- Чудно! Внизу весна, турецкие бабы босые землю мотыгами ковыряют, а вверху метель - свету божьего не видать. Ночь проплутали в тылу у турок, а как погода улеглась да на солнце засверкал снег, поверишь, все зараз поослепли. У подъесаула очки чёрные - ему ничего. Кричит на нас: "Чего тыкаетесь, как слепые щенки!" А мы хватаемся друг за друга, падаем. А турки по нас жарят!
И, прервав свой рассказ, умолк, нахмурился.
Митрий спросил:
- Ты чего?
Мишка вздохнул:
- Краю войны не предвидится. А на днях повстречал одного знакомого из дивизии. Знаешь, с какой?
Митька пожал плечами.
- С солдатом тридцать девятой дивизии. Их за неспокойство в тыл отправляют.
- Так это ж солдаты, а не казаки.
- То‑то оно и есть, что солдаты! А говорил я с на–шим Архипкой–батраком. Помнишь, у Ковалевых работал? Он, знаешь, в унтеры произведён. Медаль за отличие имеет.
Митька отвёл взгляд и задумчиво спросил:
- Значит, говоришь, с фронта их отозвали? Турок нажимает, а их, значит, в тыл шлют?
- Да–а! За неспокойство. Они от наступления отказались,. Архип прямо мне сказал, что царя уже нету, что буржуи власть захватили, что войну пора окончить и по домам двигать.
У Митьки потемнело лицо:
- Это как получается - по домам? Царя нет, так отечество осталось. Ты думаешь, если фронт бросить, так турок на Кубань не нагрянет?
Мишка пожал плечами:
- А черт его знает, где измена, а где правое дело. Сейчас такое заварилось! Турки небось и сами измотались. А вообще, Митро, по правде говоря, многое от нас начальство скрывает. Вон толкуют, что на германском фронте уже нет войны и фронтовики домой вертаются, а нас тут держат. Архип сказал мне, что на днях будет замирение, хоть наше начальство вместе с Временным правительством. Кричат, что войну нужно вести до победного конца. Ну и пусть это Временное и воюет, а нам и вправду домой пора. На что нам сдались эти горы турецкие?
- Временное… - задумчиво произнёс Митька. - Значит, из устава одно звено выпало. Теперь если спросят, за кого воюем? - И сам себе ответил: - За Временное правительство, веру и отечесттво. Ха!
И оба казака рассмеялись: нескладно получалось!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В станице началась такая заваруха, что атаман Колесников вместе с участковым начальником срочно отправились в Екатеринодар.
Целую неделю они обивали пороги у атамана Кубанской области Филимонова, И наконец были приняты. Филимонов хмуро выслушал их и дал наказ: не поступаться казачьими правами, держаться старого правления, не уступать комитетчикам .
- Поднимайте казачество против бунтарей–иногородних, особенно богатое казачество! - посоветовал областной атаман.
- Так ведь казаки‑то на фронте все, ваше высокоблагородие! - пояснил Колесников. - А шпана всякая, хамселы вшивые с фронта сбежали и воду в станице мутят…
Филимонов насупил брови.
- Одно требуется от вас сейчас, господа: не дать сесть себе на шею разному сброду вроде комитетчиков. Самое главное - не нужно терять голову. Господь даст, утихнет пожар восстаний и бунтов, и согласится взять в свои руки державу великий князь Михаил. Помните: иногородним казачьей земли ни пяди! Мой приказ довести до каждого казака… - И атаман иронически подчеркнул: - Граждан свободной России. Думаю, что вы меня, господа, поняли?
Приказ о запрещении безземельным крестьянам самовольно запахивать землю помещиков был тут же вручён атаману Колесникову.
Евсей грустно вздохнул, вспомнив станичные дела.
"С казацкой голытьбой справиться не трудно, - думал атаман, возвращаясь в станицу. - Она издавна привыкла: земля наделяется только на совершеннолетних мужчин, девки и бабы земельными наделами с исстари не пользовались. А вот что будем делать с иногородними? Ведь только взрослых хамселов мужского пола около пяти тысяч в станице".
Вернувшись, атаман на общем сходе объявил приказ атамана Кубанской области о принятии суровых мер наказания против виновников самовольного захвата земли иногородними и малоземельными казаками. В приказе гвворилось, что земли, принадлежащие станице, остаются в прежнем пользовании и что до особого решения Учредительного собрания атаман и участковые начальники обязаны пресекать самовольство по старым казачьим законам.
Но не прошло и трёх дней, как станичный земельный комитет вынес своё решение. В этом решении говорилось:
"Принимая во внимание призыв Временного правительства об увеличении посевной площади и руководствуясь инструкцией земельных комитетов, постановляем: церковные и казённые земли, находящиеся под арендой у Шкурниковых, а также земли, принадлежащие казачьему дворянину Федорову, как эксплуатируемые наёмным трудом, выделить для неимущих и малоземельных жителей станицы в количестве пяти тысяч десятин и разделить эту землю подворно в количестве, какое хозяин сможет обработать с членами своего семейства, не нарушая условий: распашки двух третей надела, а третью часть оставляя под толоку".
И тут начались волнения. Зашумели безземельные. Многие батраки требовали расчёта у хозяев: землица своя будет, к чему же батрачить! Образовывались супряжки, тащили плуги, сводили лошадёнок, а кто и коров.
Весело застучали молоты в кузнице: клепают, куют, ремонтируют сельскохозяйственный инвентарь.
На дворе стоит октябрь - самый разгар кубанского "бабьего лета". Днем новые хозяева земли распашут полоску, а рано поутру вся пахота серебром сверкает: то паучки–путешественники, ночуя на кочках, раскидывают свою паутину.
- Ишь, - радовались пахари, - пашню‑то нам на ночь как паучки прикрыли! Верно, чтобы землица не остывала. Говорят, это к урожаю.
Видя, что приказ областного атамана не выполняется, атаман станицы с помощником выехали в поле. Они уговаривали пахарей подобру бросить распашку и убираться восвояси, потому что беды могут нажить себе самовольщиной. А следом в степь и члены станичного земельного комитета. Они наперебой доказывали:
- Вы, атаман, не правомочны отменять решение земельного комитета.
- Мы выполняем приказ Временного правительства. Право на то революция нам дала.
- Вам революция права дала, а у нас она нравов на (землю не отнимала. Земля казачья, кровью наших дедов, прадедов завоёвана, - отвечал атаман. - Где вы, мужики российские, были, когда казаки на линии кордоны держали, головы под пули подставляли?
Атаман горячился и не знал, что ему делать. Мало силы осталось у него в станице, а безземельных - тысячи.
Помощник атамана ругался, а пахари, посмеиваясь, пахали, торопливо понукая лошадёнок и коровёнок.
- Но–о-о! Цоб–цобе–е! Э–гей!
По пашне шагали сеятели и из торб, повешенных через плечи, разбрасывали пшеницу. Неровна была торопливая пахота, с огрехами. Неровно ложились и зерна, где кучкой, где редко. Но от надежды на всходы, на урожай собственной пшеницы было каждому радостно.
Атаман и помощник, накричавшись до хрипоты, повернули в станицу.
- Портят только землю! - ругался атаман. - Хлеборобы появились на чужой земле. Не досадно, что иногородние полезли на чужое: давно на наши степи зарились. Но вот куда казаки лезут? Видал, Петру Шелухину Заводновы на своих быках пашут. Петро вернулся раненый, таю Заводновы ему пятки лижут. Как же, он в Советах первый значится!
Помощник только злобно сплюнул. А атаман не мог успокоиться и в станичном правлении:
- Вот наказание господне! Ну что, что мы будем делать с этими самовольниками? Вот Филимонов кричал на Раде: "Казаки, держитесь за землю. Ваша она, кровью нажитая". Вот нехай он сам приезкает да и отбивает эту самую землю. Гут и с оружием ничего не сделаешь. Ты, помощник, грамотный, газеты читаешь, что там делается в Расее сейчас? Может, нам с тобой, помощник, сложить лапки да к чёртовой матери из управления долой? А? Аль Кутасова попросить разъяснить нам? Ищь, как он нашей землёй распоряжается!
Помощник помолчал.
Атаман, немного успокоившись, махнул рукой:
- Ну да ладно, поживём - увидим! - Он приоткрыл дверь, послал за участковым и позвал писаря.
Втроем сочинили рапорт атдману Филимонову.
Заглядывая через плечо писаря, атаман потирал руки.
- Кончил? - спросил он. - Хорошо, дай подпишу. - Евсей достал из нагрудного кармана каучуковую печать и там, где должна быть подпись, он, предварительно поплевав на печать, припечатал: "Атаман Колесников".
В это время в кабинет к атаману кто‑то осторожно постучал. Дверь отворилась, и показалась сначала голова, потом сутулая фигура Ивана Шкурникова. По лицу его было видно, что не с добрыми вестями пришёл в правление богатей. Он снял шапку и, держа её в руке, поздоровался.
Атаман пошёл к нему навстречу с протянутыми руками.
- Здорово, Иван Панфилыч! Садись, садись вон на ту стулу. В твоём положении навытяжку стоять не полагается.
Овцевод сел, помолчал и с хрипотцой в голосе проговорил:
- Зарезали меня хамселы, Евсей Иванович.
- Как зарезали?
- Очень просто. На мой арендованный участок ныне поутру явились, вот не брешу, душ двести. Пришли с саженями, столбами и начали резать целину на полосы. В общем, поделили мою землицу. Ведь сам знаешь, Евсей Иванович. У меня на этой земле десять тысяч шпанки на выпасе да пятьсот голов коней. Куда я теперя денусь со своими табунами? А тут прискакал чабан с Чернышевского участка. И там, оказывается, сгоняют мою отару, тоже делёжку земли производят. А на Чернышевском участке у меня тоже около пяти тысяч голов шпанки. Там уже не хамселы, а малоземельные казаки из Каменнобродки распорядились землицей.
Он тяжело поднялся со стула и горячим взглядом впился в глаза Колесникова.
- Помоги, атаман! Если землю захватят, прахом пойдёт все моё хозяйство. Сам знаешь, Евсей Иванович, куда идёт шерсть, как не в армию. А куда лошадей поставляю? А мясо? - Тоже туда! Ты - атаман, хозяин старицы, ты - власть, а беззаконие самое настоящее допускаешь!
Евсей развёл руками и взволнованно прошёлся по кабинету.
- Нет, Иван Панфилыч! При новом положении, при новой власти, оказывается, не я хозяин в станице, а хозяйничают, кто как захочет. В земельном комитете говорят, что приказ Временного правительства в пользу новой России. Вот ты с ним и поспорь. А приказ такой есть, хотя и сам Филимонов с ним не согласен.
Атаман подошёл к овцеводу, обнял его за сутулые плечи.
- Надо терпеть. Бог терпел и нам велел! Ты, Иван Панфилыч, не спеши сгонять своих овец с Чернышевского участка. Лошадей выгоняй на казённые земли, что в лесу расположены. Взыскивать за то с тебя не станем. Не бойся.
- Что ж дальше‑то делать, Евсей Иванович? - всплеснул руками Шкурников. - Эдак в карманах у нас скоро начнут шарить.
- Что делать? - переспросил Колесников. И, заложив за спину руки, прошёлся по комнате. - Ждать приходится, Иван Панфилыч. Правительство наше теперь как называется? Временное! Вся политика теперь временная. Знаешь что? Поезжай сам в область, может, что и выйдет!
Шкурников встал, глубоко вздохнул. Заходил из стороны в сторону.
- Нет, Евсей Иванович! Спасибо за совет! Никуда я не поеду. Как‑нибудь своей головой проживу. - Лицо его вдруг словно окаменело. - А только коль будем мы ждать да поджидать, то и голов лишимся. Они нас за карман, а мы их должны за горло! Ты что думаешь - на этих самых иногородних оружия не сыщется?
Атаман замахал руками, подбежал к дверям кабинета и выглянул в коридор.
- Что ты, что ты, Иван Панфилыч! Христос с тобой! - Атаман прищурил глаза. - О таких делах кричать не полагается…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Еще в тринадцатом году участковый начальник Марченко взял в аренду за бесценок около ста десятин казачьей земли, пятьдесят церковной да своего надела у него было двадцать пять десятин. Пригласил к себе участковый двадцать хозяев из бедных казаков и иногородних, у которых были лошади и плуги, и сдал им землю в обработку на три года по двадцать пять рублей за десятину в год. Молотилку приобрёл за чистые доходы с арендованной земли и стал пускать её в прокат. Так не сеял он, не жал, а богател.
В семнадцатом году хлеб в несколько раз повысился в цене. И тогда участковый решил ввести новую оплату за свою землю. Третья мера обмолота в амбар участковому, третий воз сена в скирду участковому.
Заволновались арендаторы, заспорили. А потом их выборный категорически заявил:
- Не дадим третью меру! Теперь не царское время! Равноправие и свобода всем дана. Не желаем платить по–старорежимному ископщину. Получай николаевскими бумажками, как раньше было, вот и все!
Участковый рассвирепел:
- Да что вы мне эти николаевки тычете? Ими, может, скоро, прости господи, только стены оклеивать придётся.
Поспорили, покричали и к согласию не пришли. Начался обмолот хлеба. Разъезжает участковый с тока на ток. Взвешивает на ладони тяжёлую пшеницу гарновку, на зуб пробует - хороша! И уже вкрадчиво убеждает:
- Ну как, хлеборобы? Думаю, спорить не будем? Везите мне третью меру. А?
Но и казаки и мужики одинаково угрюмо молчали. Так и уехал начальник ни с чем.
На другой день на полевые тока явились вооружённые казаки, присланные участковым. Под страхом смерти приказали они хлеборобам нагрузить подводы зерном из расчёта третьей мерки. Под конвоем потянулось десять фур с зерном к амбарам участкового.
И тогда все арендаторы сразу прекратили обмолот. С вилами следом за подводами двинулись. Когда обоз ехал по станице, любопытные спрашивали:
- Штой‑то это? Али ворованный хлеб везут?
Отвечали хлеборобы со злобой: