Пассажирский поезд проходил через Егорлык на Рассвете. Еще было темно, когда на станцию прискакало несколько казаков. Они спешились, отвели коней за хлебные лабазы, привязали к акациям. Потом появились атаман и участковый начальник. Они укрылись в помещении.
Скоро из Ново–Троицкой пришла линейка. На ней два горца и четыре деревянных ящика. Не успели лошади остановиться, как казаки окружили линейку. Убежать горцы уже не могли. Казаки заломили им руки назад. Связали. Подоспели и атаман с участковым начальником.
Пленники молчали. Только злобный огонёк в их глазах да смертельная бледность лиц выдавали волнение и страх.
Марченко кинжалом поддел крышку одного ящика, разорвал полотно. Все увидели аккуратно сложенные обоймы с патронами.
Горцев усадили на ящики. Два дюжих казака примостились на крылья линейки, крепко уцепившись за пояса пленников. Остальные. - на лошадях, вокруг линейки. Пойманных повезли обратно в станицу.
Случилось так, что слух о поимке турецких шпионов разнёсся по станице ещё до возвращения казаков с арестованными. И потому к шляху прибежал и стар и мал. - Некоторые с вилами в руках, кольями, дедовскими шашками.
Ощерив щербатый рот, с огромным дрючком на улицу выскочил и Илюха Бочарников.
- Вот такие войну и затевают, азиаты проклятые! Выпустить им кишки, чего там допрашивать! - загорланил он, как только линейка с арестованными стала приближаться к станичной окраине.
Конвойные тесно окружили линейку и обнажили шашки.
В арестантской станичного правления уже лежали на полу дагестанцы, оставшиеся в станице. Завывая от боли, бился, стараясь развязать туго стянутые руки, их черноглазый мальчонка. Щелкнул замок, заскрипела дверь на ржавых петлях. В арестантскую бросили и привезённых горцев.
Шум у правления нарастал. Казаки окружили правление плотным кольцом. В толпе были выборные старики. Они требовали собрать круг. Атаман и участковый начальник вышли на середину круга и стали успокаивать стариков, доказывали, что виновников надо отправить в Армавир, где их допросят и будут судить.
- Знаем, как их там допросят! - кричали из толпы - Подержат, получат взятку и гайда на все четыре стороны!
- Чего там допрашивать, самосудом допросим!
Старики подались вперёд. Разъяренные казаки хлынули за ними к арестантской. Дверь с петель была сорвана. Арестованных схватили, потащили в круг. Толпа бесновалась долго. Горцев били до тех пор, пока от них не осталось страшное кровавое месиво.
А в это время в арестантской, сжавшись в комочек, оцепенев от страха, сидел мальчонка. О нём вспомнили только ночью, когда удовлетворённая жаждой мести толпа покинула площадь. К атаману подошёл Илюха Бочарников.
- Ты вот что: отдай мне дитё дагестанское, Евсей Иванович! Выкрестом сделаю его, может, господь грехи сбавит.
- Возьми! - атаман кивнул головой. - А завтра пораньше договоримся с попом и окрестим, а то убыот и его. Мальчишка‑то ни при чём.
Так хитрый Илюха завладел мастером, умеющим и паять, и лудить медную посуду. И стал он после того поговаривать, что откроет мастерскую…
Из Армавира, от начальника Лабинского отдела, приехала в станицу следственная комиссия. Искали зачинщиков расправы, но не добились никакого толку. Составили акт с показаниями свидетелей о том, что горцы пытались бежать и первыми бросились на казаков с обнажёнными кинжалами, за что поплатились жизнью.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Летом станица просыпалась ещё до рассвета. Едва Умолкали первые петухи, как начинали мычать на базах коровы, зовя хозяек. I де‑то играл рожок пастуха. Хлопали калитки, скрипели телеги.
Рябцевы выпросили у Рыженковых пару быков и спозаранку выехали на двух мажарах за сеном на дальние участки.
Еще по–настоящему не проснувшись, протирала сонные глаза старшая сестра Мишки Рябцева Ганка, потом она забралась на мажару и прикорнула на хрустящей охапке свежего сена. Мишка привязал её быков к задку своей мажары и выехал со двора.
Глубокую балку - половину пути к сенокосам - переезжали, когда солнце огромным красным шаром уже выкатилось из‑за горизонта. Высоко взвились в небо жаворонки и зазвенели серебряными колокольчиками. Беспорядочно взмахивая лохматыми рыжими крыльями, со стога на стог, подальше от дороги, перелетел степной орёл. Мажары скрипели и повизгивали несмазанными деревянными колёсами, подскакивали дробины, гремело подвешенное к задку жестяное ведро. Быки нет–нет да и сворачивали в сторону, пытаясь дотянуться до жёлтых цветов донника.
- Цоб–цобе!.. Куда вас тянет нечистая сила! Цоб-. цобе! - покрикивал Мишка, сидя на перемычке передней мажары.
Быки понимали, чего хотел от них человек, и неторопливо сворачивали на торную дорогу.
Миновали широкую балку. Вдали замаячил укрытый зеленью садов хутор. А вокруг - степь. Ровная, широкая, необъятная, никогда не паханная степь.
Солнце стало припекать голову и спину Ганки. От тряски и неспокойного сна у неё разболелась голова. Она поднялась, роговым гребешком почесала в кудрявых волосах и крикнула:
- Эй, братка! Давай завтракать!
Мишка обернулся:
- Ну што же, давай поедим! Это дело я одобряю! Он развязал торбу, достал хлеб, сало, пирожки с творогом. Старый круторогий бык засопел, видно, почуяв, что хозяева готовятся к завтраку, и неожиданно круто повернул, потащив за собою своего ленивого напарника пощипать зелёной травы.
- Стой! Едят тя мухи с комарами! - соскакивая, закричал Мишка, ловко схватив быка за рога.
Животные шумно вздохнули. Мишка засмеялся:
- Ну, раз свернули, отдыхайте, рогатые. - Он снял ярма и отогнал быков в траву.
Ганка, опершись спиной на дробину, ела, задумчиво оглядывая степь. Сюда она приехала впервые. До того сенокосы Рябцевы получали в другой стороне от станицы.
- Погляди, Мишка, море впереди качается!
- То не море! То Птичье озеро от жары играет. Вон гляди, гляди! Белые курганчики поплыли, а вот вытянулись, опять растаяли. Это соль собирают на озере, а в воздухе как в зеркале все отражается. Одним словом, мираж.
- А воды много в озере? Купаться будем?
- Воды много, да для купания непригодная: как искупаешься - в солёную воблу превратишься. Говорят же тебе - соль там сгребают. За лето вода выпарилась, и соль оседает.
- Ну, поехали, а то не успеем к вечеру домой вернуться.
Мишка торопливо приподнял ярмо, сестра подогнала быков поближе, умные животные привычно вытянули шеи. И снова заскрипели мажары по степи, слегка подпрыгивая на кучах свежих кротовин.
- Ну, вот и наши стожки! Видишь какие! Маленькие, лёгкие. На этой делянке немного сена накосишь, одни солонцы.
Сестра встала на мажаре и, держась за дробину^ козырьком прикрыла глаза от слепящего солнца.
- А вот там, подальше, гляди, Мишка, какие‑то стога. Чьи же это?
- Это Ковалевых. Им завсегда лучшие сенокосы достаются. Небось землемер не одну четвертуху водки за то выпивает. Костюха хоть кого обработает.
Девушку мало трогали хозяйские сетования брата. Увидев яркие маки, она бросилась их собирать, лакомилась стебельками баранчиков и сочным горьковатым молочаем, пока брат не подозвал её.
Неторопливо навили возы пахнущим шалфеем и полынью сеном, крепко затянули верёвками, придавив посредине длинными рубелями . Девушка села на передний воз. "Цоб!" - звучно вскрикнула она. Быки выгнули хребты, и воз, скрипя и колыхаясь, въехал на дорогу. Следом, ведя быков за налыгачи, пошёл Мишка.
Ганка, думая о чём‑то своём, девчачьем, голосисто выводила:
Милашка пришла, цветы принесла,
Цветы алые, в саду рванные…
Быки медленно переставляли ноги, время от времени вздрагивая кожей и отмахиваясь хвостами от надоедавших мух. Почуяв, что за ними никто не следует, быки круто свернули в сторону, к траве.
- Цобе! Цобе! - пронзительно вскрикнула Ганка, оборвав песню.
Но старый, своенравный однорогий бык рванул ярмо и почти бегом потащил за собой напарника. Подвернулась люшня, воз заскрипел, пошатнулся и стал медленно валиться на бок.
Видя, что ей не удержать падающего воза, Ганка кубарем скатилась с него. Почуяв неладное, быки остановились, а туго увязанный воз медленно перекинулся на обочину дороги. От досады Ганка всплеснула руками, плюхнулась в густой придорожный бурьян и заплакала.
Быки понуро стояли и виновато вздыхали. Сзади послышался скрип второй мажары.
Мишка тревожно искал глазами сестру, испугавшись, что её могло придавить возом, но, увидев её в бурьянах, стал упрекать:
- И куда ты гляделки свои задевала? Чего ревёшь теперь? Поднимайся! - Он потянул её за кофту.
Ганка поднялась злая, красная, вся в репьях. Мишка рассмеялся. Когда мажара была освобождена от сена и поставлена на место, Мишка приложил правую руку к щеке и по–бабьи визгливо пропел:
А поутру она проснулась,
Кругом помятая трава…
Сестра, смеясь, полезла на мажару принимать сено, которое Мишка стал ловко подавать навильниками. Стожок быстро был подобран и увязан.
И снова, как две большие черепахи, поползли по степи мажары. Тихо и жарко. Ни одна былинка не шелохнётся, разве только качнёт её толстобрюхий богомол, ловко хватая зазевавшихся мошек.
Впереди, на косогоре, увидели всадника. Он быстро приближался. И казалось, не конь скачет по степи, а катится серый шар по зелёному полю.
- Калмык за сухарями катит! - крикнул Мишка.
- Вижу! Сухарь–мухарь просить будет!
Молодой, лет семнадцати калмык, чёрный от загара, в малахае, сидел боком на степном маленьком скакуне. Еще издали он улыбался, показывая белые как снег зубы. Он подскакал к возу Ганки и закружился вокруг него, пытаясь остановить быков.
- Эй, эй, девка! Дашка–Машка, сухарь–мухарь даёшь? Сухарь–мухарь! Эй! - калмык кричал и босыми пятками бил в бока своего коня.
Быки остановились. Ганка подняла кнут и завертела им над своей головой:
- А этого не хочешь!
Калмык рассмеялся. Он прижал руку к сердцу и весело крикнул:
- Зачем бить? Женить, сватать буду Машку!
- Ишь ты, жених какой нашёлся! А ну, проваливай, а то огрею кнутом!
В это время Мишка достал засаленную торбу и, выбрав из неё кусок присохшего калача, подозвал к себе калмыка:
- Эгей! Кунак, на сухарь–мухарь!
Калмык на ходу ухватился за верёвку рубеля, весело взвизгнул и быстро, как кошка, вскарабкался к Мишке. Блестя раскосыми глазами, он стал уплетать хлеб, съел, облизнулся, искоса поглядел на торбу.
- Што, ещё сухарь–мухарь? - Мишка запустил руку в торбу и долго шарил в ней. Калмык с нетерпением ждал. Мишка вытащил руку и поднёс к глазам калмыка кусок свиного сала.
- Уй! - взвизгнул тот и, отплёвываясь, скатился с воза прямо на спину своему скакуну, вихрем умчался за косогор.
Ганка опять привстала на возу и далеко, в стороне от солёных озёр, увидела кочевье калмыков.
Мишка подогнал свой воз поближе и стал подтрунивать над сестрой:
- Слышь? Теперича тебя придётся в амбаре на ночь закрывать. Ненароком сбежишь к своему ухажёру–калмыку. Они русских без калыма берут.
- А ну тебя! Женись сам на калмычке–выкрестке.
Калым богатый получишь. Махан каждый день жрать будешь, а я тебе сухарей–мухарей привозить буду.
- Такое скажешь! Калым жених платит за девушку. Калмыки своих маленьких дочерей за баранов продают старикам в жены.
- Ну вот и хорошо! Надоест тебе калмычка, ты и продашь её за табун лошадей. А потом айда домой! Вот и разбогатеем мы тогда, братушка! Ха–ха–ха!
С обочины дороги взлетели испуганные хохлатые удоды. Они перелетели чуть дальше и закричали: "Худа–худа–тут! Худа–худа–тут!"
Сквозь ароматы степей потянуло горьковатым кизячьим дымом. Потом из‑за косогора показались позолоченные маковки станичных церквей, а затем и белые стены хат, окружённые тёмной зеленью. И тут до них долетели тревожные, частые удары колоколов.
- Што это?
- Сполох?
Мишка и Ганка встали на возах, вытянули шеи, с тревогой всматриваясь вперёд. Но ни дыма, ни огня не было видно.
У околицы первая же встречная казачка крикнула им:
- Война! Война с немцами!
От станичного правления по главному шляху скакал горнист. Он остановился на перекрёстке и заиграл тревогу. Огнем полыхает красный кумачовый флажок на горне - значит, и вправду война!
Брат и сестра въехали на свой двор, торо’пливо сняли ярма с быков и побежали обратно на улицу.
В хатах и во дворах голосили бабы. Призывники и запасные казаки, оседлав коней, а то и без седла "внахлюпку" уже скакали к правлению.
На станичной сходке атаман и участковый начальник объявили о мобилизации, призывали казаков бороться за веру, царя и отечество. Старики до хрипоты выкрикивали:
- Шапками закидаем германцев! А ежели турок полезет, и турка утопим! Нам не впервой!
Но не все были так уверенно настроены: не у каждого ведь была справа, не у каждого был конь, годный для трудной военной службы.
В тот же день на станцию потянулись унылые толпы иногородних, направляющихся в свои губернии на призыв. Уезжал и Архип.
Грустный, расстроенный прощанием с матерыо и друзьями, закинув за плечи тощую торбу, шагал он напрямик, огородами, к выгону.
И вдруг в нескольких шагах от него из‑за низкорослых густых вишняков вышла Нюра.
- Ой, господи! - выдохнула она, увидев Архипа.
И, словно лишившись сил, медленно села на сухую землю, среди картофельной ботвы.
Архип подошёл к ней, сел рядом.
- Бог дал, свиделись перед отъездом, - тихо проговорил он.
У Нюры наполнились слезами глаза. Она судорожно глотнула воздух не в силах заговорить. Вот–вот сорвутся и покатятся бабьи слезы и не дадут как следует разглядеть худое и милое лицо Архипа. Наконец с хрипотой в голосе она сказала:
- Не думал ты обо мне! А у меня думка из головы не выходила! - И не в силах продолжать дальше, она до крови закусила губу, её плечи затряслись от сдерживаемых рыданий. - Эх ты!
Архип оглянулся - кругом никого. Он наклонился, бережно приподнял голову Нюры и широким рукавом своей вылинявшей ситцевой рубахи вытер ей глаза.
- Ну, полно, перестань! Бог даст, ещё свидимся! Война, она, может, и к другому концу приведёт. Вон после японской войны… Может, и теперь царь уступчивее станет… Как знать… А может, и другое случится, - загадочно проговорил Архип.
- А что может случиться? Да скажи ты ради бога!
- А то, что свободу народ затребует, равноправие- вот что! Землю отберут у богатых, и тогда я уже не батрак буду! Вернусь на Кубань за тобой. - Он протянул руку, обхватил её плечи, продолжал: - А тогда уйдёшь от своего мужа?
- Да я хоть сейчас с тобой пойду! - горячо прошептала Нюра. - Я и перед венцом хотела бежать с тобой, Да ты ведь не пришел…
Нюра почувствовала, как вздрогнуло и напряглось могучее тело Архипа.
- А я тогда не поверил твоему зову! - признался он. - Думал - прощаться кличешь… А у меня и без того словно в кандалах было сердце.
Архип крепко поцеловал Нюру.
Потом решительно поднялся с земли.
- Ну, так что ж? Будешь ждать аль нет?
- Буду…
Точно заворожённая, смотрела Нюра вслед Архипу и не переставала шептать:
- Буду, буду ждать!
- Кого это ты будешь ждать? - Перед ней стояла Гарпена и ехидно улыбалась. - Проводила дружка?
И немало удивилась Гарпена, когда в ответ ей Нюра улыбнулась и сказала:
- Проводила и буду ждать…
- Тю, сбесилась! А вот я ни в жисть ни на кого не позарюсь, не токмо што пойти противу закона.
Гарпена самодовольно оправила оборки сарпиновой блузки, туго стянувшей её полные груди, взяла тяпку и начала окучивать картофельную ботву, все ещё ворча себе что‑то под нос.
А Нюра, все так же улыбаясь, ушла в дом. Тут она спохватилась. Обещание ведь сгоряча дала. Ребеночек будет у неё - Митькин. На войну ушёл Архип, а не на службу… Вернется ли? Она задумалась. И тут же все её тревоги отступили перед новым, никогда ранее не испытанным чувством материнства. У неё будет ребёнок!
Нюра приложила тёплую ладонь к животу и замерла, к чему‑то прислушиваясь. Ее чуть–чуть тошнило, и она почувствовала лёгкий озноб во всём теле. В таком состоянии застал её Митька. Он с тревогой взглянул на жену.
- Тошнит, - невесело сообщила она.
Митька расплылся в улыбке:
- Так то же от детёночка: есть просит. Пойдем скорее, мы же ещё не обедали.
Сидя за столом, Нюра всё время ощущала тёплый, взволнованный взгляд мужа. Ей было и радостно и совестно…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В первые месяцы воины в станицах на Старой линии шли разговоры о том, что война с немцами долго не протянется. Никто ещё не получил известий о гибели сыновей, мужей или отцов.
На сходе при объявлении мобилизации лошадей атаман обнадёживал:
- Коней надо подбросить в кубанские полки. Гляди, к осени, бог даст, с победой казаки–герои явятся домой. На свежих конях быстрей побьём немца!
- А турки как? - беспокоились старики. - Турок не подгадит? Молва идёт, что к турецкой границе наши полки подтягивают.
- Куда им, голопятым!
Но "голопятая" Турция все же вступила в войну. На Кубами началась дополнительная мобилизация. И снова на сходе подвыпившие казаки кричали: "Утопим турок в Араксе!"
Подошел черёд и Митьке идти на службу. Заводновы купили ему у калмыков совсем дикого коня. Степная тонконогая лошадёнка, выросшая в вольном табуне, храпела, била копытами, взвивалась па дыбы и не желала подпускать к себе новых хозяев. Назвал Митька коня Ветерком. С трудом приучал дикаря стоять в конюшие у ясель.
- Дядя Петро, - говорил он батраку, - - ты лучше к Ветерку не подходи. Я сам приучу его!
А у Петра руки чесались. Хотелось ему схватить коня за узду и осадить на задние ноги: пусть почует силу человеческую!
- Ты, Митро, смелее к нему подходи! - - советовал он. - Самое главное, чтобы конь в тебе хозяина почувствовал. Больше ласки. Конь на службе казаку - верный товарищ.
Митька постоянно вертелся возле коня, почёсывал у него за ушами, приносил душистые куски свежеиспечённого хлеба с солью и сахаром. День за днём тот смирел и наконец сам потянулся к Митьке. Осмелев, Митька надел на Ветерка новую уздечку, чистил ему бока и спину. Нервно вздрагивая всей кожей, Ветерок прижимал уши, дробно перебирал ногами. Но от Митьки уже не шарахался.
Пора было приучить коня к седлу. До того Митька несколько раз неожиданно набрасывал на него сначала мешок с сеном, потом сумы с песком и водил по двору. Сначала от этого конь недовольно храпел, садился на задние ноги, пытаясь сбросить тяжёлый груз. А через несколько дней уже стал спокойно переносить тяжести на спине.
Для объезда лошади была выбрана площадка на обширном огороде, которую перед тем вспахали. Прошедшие дожди распушили землю и уровняли кочки: упадёшь с лошади, так хоть кости не переломаешь. И вот настал первый день объезда.
- Стой, Ветерок, стой! - успокаивал Митька своего любимца.
Конь тянул точёную морду к его рукам. Мягкими, тёплыми губами осторожно брал кусочки сахара.