* * *
Когда Мокки встал с земли, то увидел молодого человека почти такого же роста, как и он сам, но только горбатого и худосочного; тот дружеским взором смотрел на Мокки. Большие карие миндалевидные глаза его были печальны. Он заговорил, и голос его оказался таким же мягким и проникновенным, как и взгляд:
– Хвала тебе, что в твоем возрасте ты способен вкладывать всю душу в молитву.
– Я? – воскликнул Мокки.
Печальные глаза улыбнулись, и Мокки показалось, что взгляд их осветил ему самому то, что происходило в нем. Он почесал шею и сказал:
– Ну, может быть… в этот раз. Но так у меня получилось в первый раз, я тебя уверяю.
– Еще более достоин ты похвалы, – отметил горбатый юноша, – что сотворил эту молитву в моих скромных владениях.
– Как? Ты хозяин караван-сарая? – спросил Мокки.
Юноша тихо засмеялся, но этот слабый смех странным образом придавал силу и уверенность тем, кто его слышал.
– Слишком громко звучит по отношению к владельцу этих развалин, – сказал он. – Но правда и то, что я, Гулям, получил в прошлом году караван-сарай в наследство от отца моего, Хайдара, который получил его от своего отца, Фархада, основателя караван-сарая. Вот того ты бы действительно мог называть хозяином. Он был богат и влиятелен. В те времена грузовиков не знали. Всю поклажу перевозили на вьючных животных, и все караваны на ночь останавливались в специально для этого построенных домах. Теперь большие караваны есть только у кочевников, а, как тебе известно, они не ночуют в домах. Поэтому ты сам видишь, во что превратился мой дом.
Взошедшее солнце беспощадно высвечивало все недостатки огромного здания из красной глины. Осевшее и выщербленное, оно походило не столько на пристанище, сколько на груду обломков. Теперь из этого логова выходили люди и животные, проведшие там ночь и готовившиеся вновь отправиться в путь.
Мокки изо всех сил ударил себя кулаком по лбу. Как же это он мог бросить Уроза и Джехола в такой сутолоке?
У входа ему пришлось пропустить выходящих на улицу болезненного, облезлого верблюда, израненных ишаков в лишаях и струпьях, подгонявших их людей в лохмотьях, вооруженных заостренными на конце палками. Там, внутри, они уже группировались в жалкие караваны, в тощие стада. Животные были уже навьючены, и женщины привязывали малых детей себе на поясницу. Мокки пробрался между крупами и вьюками к своим спутникам. И только там вздохнул с облегчением. Несмотря на шум, Уроз еще спал. Конь же начал проявлять некоторые признаки нетерпения. Но успокоился, как только почувствовал прикосновение знакомых рук.
– Ну, потерпи, потерпи, – нежно сказал ему Мокки. – Все будет хорошо. Сейчас я вернусь.
* * *
Мокки ошибался. Уроз хотя и лежал с закрытыми глазами, но не спал. Шум довольно скоро прервал его беспокойный сон. Увиденное оказалось много непригляднее, чем то, что мерещилось ему ночью. Дневной свет сменил полумрак лампы. И заколдованный зал оказался отвратительной развалиной с паутиной на стенах. Тени в благородных одеяниях оказались жалкими нищими людьми, жалкими животными, более чем когда-либо несчастными в момент такого вот общего пробуждения, когда все вместе начинают кричать, лаять, блеять и реветь.
Все теперь раздражало душу и плоть человека, лежавшего с седлом под головой, все вызывало отвращение его больного тела, его ожесточившегося сердца. Он не имел ничего общего с тем человеком, который заснул несколько часов назад ночью, освободившийся было от своих бесов. Оборванцы, окружавшие Уроза, теперь вызывали у него тем большее презрение и гнев, что на какое-то мгновение ему захотелось разделить их судьбу, порадовавшись их милосердию. Вспоминая это низкое желание, которое могли внушить разве что злые духи, живущие в этих развалинах, Уроз ощущал во рту горький вкус желчи. Время от времени он с нетерпением наблюдал сквозь полуоткрытые веки, как люди и животные исчезают в дверном проеме. Пусть же пропадут они пропадом все… все эти люди, рядом с которыми он, Уроз, почувствовал себя счастливым оттого, что освободился от своей гордыни.
* * *
На улице главы уезжавших семейств рассчитывались за пребывание в караван-сарае. Цена, хотя сама по себе и смехотворная, для некоторых все же была слишком высока. Тогда они с важным видом говорили Гуляму:
– Да вознаградит тебя Аллах!
И Гулям с важным видом склонял голову. Мокки сказал ему:
– Я хотел бы сначала попить чаю, а потом приобрести овса или ячменя.
– Здесь нет корма, достойного такого коня, как ваш, поскольку обычным нашим гостям он не по карману, – ответил Гулям.
Сказано это было без желания кого-либо оскорбить, и люди, которых он имел в виду, слушали, не обижаясь.
– Недалеко отсюда есть кишлак, – продолжал горбатый юноша. – Вот там тебе продадут все, что нужно. А что касается чая, то обойди дом и сам увидишь. Там этим занимается мой младший брат.
Чайхана представляла собой земляную завалинку у южной, наиболее солнечной стены караван-сарая. Над ней имелся навес из веток и желтых листьев. Посредине в стене виднелось довольно существенное углубление. Худощавый подросток пек там лепешки на костре, время от времени подбрасывая в старый медный помятый самовар углей.
Мокки, получив из его рук пиалу, стал, не садясь, пить мелкими глотками обжигающий черный чай, как вдруг заметил на другом конце завалинки человека, лежащего на спине. Кто мог вот так лежать на ледяном утреннем холоде, прикрытый только тонким хлопчатобумажным тряпьем? И почему торчали из-под тряпок голые ноги, выглядевшие твердыми, как камень? Мокки подошел поближе посмотреть на лежащего. На иссохшем, задубелом, странно маленьком, словно сжатом тисками, лице, он увидел открытые незрячие глаза. Глаза мертвеца.
Мокки пришел в себя от того, что его ложка, задрожав, звякнула несколько раз о край чашки. Он вернулся к людям, окружавшим самовар, и крикнул:
– Там же мертвец лежит!
– Да я знаю, – ответил из ниши, не прекращая своего занятия, младший брат Гуляма. – Я нашел его замерзшим на рассвете.
– А я даже видел, как он умер, – сказал старый пастух. Он приехал одновременно с нами, вечером, вместе с артелью бродячих горшечников. Он сидел на единственном их ишаке. А потом не слез с него, а просто свалился. И, как оказалось, уже не дышал. Вот они взяли и положили его здесь.
– Да, они только что уехали и осла увели с собой, – подтвердил младший брат Гуляма.
И тут же закричал веселым голосом:
– А ну, кому еще горячего чаю черного, крепкого, чаю зеленого, душистого, лепешек горячих, пропеченных, вкусных!
Путники продолжали пить, есть, рассказывать разные истории, смеяться, а труп смотрел на них своим совсем уже не человеческим взглядом.
Чай утратил во рту Мокки всякий вкус. И горы, с их острыми пиками, вонзившимися в небо, будто зубы дракона, снова стали его пугать. До безвестного мертвеца ему не было никакого дела, так же как и остальным путникам, но он подумал о спящем Урозе… А может, он не спит… может, что-то хуже…
* * *
Наконец, Уроз остался один. Так нет же, все еще нет… Кто-то приближался к нему, кто-то шел, бежал, запыхавшись… Мокки склонился над Урозом и застонал: лицо, как восковое… щеки ввалились, губы – ни кровинки… Уроз еще дышал, но как-то прерывисто, с хрипом. Мокки не выдержал. Присев на корточки перед Урозом, он опустил голову и закрыл лицо ладонями. Когда он отвел их, глаза Уроза смотрели прямо на него, на плоское, добродушное, искаженное горем лицо саиса. От невыразимого отвращения тонкие ноздри Уроза расширились. Ему показалось, что он стал предметом жалости и нежности.
– Где ты шлялся? – спросил он бесстрастным голосом.
И, не дожидаясь ответа, приказал: -Чаю!
– Конечно, конечно! – вскричал Мокки. – Сейчас получишь и сразу почувствуешь себя лучше, а то у тебя неважный вид… Но ведь тебе удалось все-таки хорошо поспать, и довольно долго, правда?
– Чаю! – повторил Уроз.
Мокки кинулся к дверям. Уроз смотрел вслед ему с ненавистью.
Этот недоумок смеет его опекать. Уроз начал шепотом бормотать: "Ну, вы еще увидите. Все… Все увидите". Он по-прежнему ведет игру, по-прежнему распоряжается судьбой. Какую игру? Какой судьбой? Он и сам не знал, но это не уменьшало его решимости.
III
ПИСАРЬ
– Ну, вот, чай горячий… лепешки горячие, мягкие… ничего другого здесь нет, но то, что есть, все вкусное, – приговаривал громким голосом Мокки, ставя нагруженный поднос.
Каждое движение этого сильного, пышущего здоровьем парня, именно оттого, что оно выражало силу и здоровье, воспринималось Урозом как оскорбление. Особенно раздражал его подчеркнуто добродушный тон, добродушный голос, каким говорят, когда хотят ободрить больного ребенка или пугливую лошадь.
Уроз с жадностью выпил все содержимое чайника, но от лепешек отказался.
– Ну, попробуй, ради Аллаха… эту лепешку только что испекли специально для тебя, – стал умолять Мокки.
Уроз схватил лепешку, скомкал ее в мягкий комок и швырнул на пол. От ярости лицо его казалось еще более худым, а скулы еще более выпятились вперед. Мокки подумал: "Я его убиваю". И сказал с неумелой притворной веселостью:
– Ты прав… Есть через силу нехорошо. Голод сам подскажет, когда надо есть. К тому времени будет готов и шашлык, и самый наилучший рис… Я сам пойду куплю… Здешний хозяин, Гулям, весь в твоем распоряжении. И брат его тоже.
– Мне никого не нужно, – отвечал Уроз. – Накорми Джехола, а потом купи все, что надо в дорогу. Вот, больше ничего не надо.
– Какая дорога? – пробормотал Мокки. – Опять в гору! Еще выше, еще холоднее, еще безлюднее?
– Боишься? – спросил Уроз.
– Поговорил бы ты с Гулямом! – воскликнул саис. – Он мне рассказал, какие тут опасные тропы…
– Конечно, для горбуна… – сказал Уроз.
– Он слышал от проезжих, а они-то знают, – настаивал Мокки.
– Ты до такой степени боишься? – спросил Уроз.
В наивных глазах саиса появились слезы. Для блага Уроза он согласился бы на переживания в тысячу раз более страшные, чем те, что ему довелось испытать накануне. Но помогать ему губить себя он не мог. И он произнес на одном дыхании:
– Да, я очень боюсь. Ты не перенесешь дорогу через горы. Я только что видел труп. И не хочу, чтобы по моей же вине мне пришлось везти твой труп. Как после этого я бы посмел появиться перед Турсуном? Как?
Мокки набрал в легкие воздуха и с отвагой, подсказанной отчаянием, крикнул:
– Не могу. Я не могу ехать с тобой.
Он упал на колени, поцеловал руку Уроза и очень тихо произнес:
– Нет, это действительно так: я не поеду с тобой.
По этому жесту и по его голосу Уроз понял, что ни приказ, ни просьба, ни угроза не заставят его саиса подчиниться. Дрожь пробежала по его телу. Он вдруг понял, что без него он не может ничего, что без него он ничего не значит. И от этого он почувствовал вдруг к нему такую ненависть, с которой ничто не могло сравниться. Ледяная, она проникала буквально в каждую каплю его крови.
– Ты дрожишь. Тебе холодно? Настолько холодно? – спрашивал его Мокки.
Он заметил, что его чапан, в который ночью он укутал Уроза, сполз и накрывал теперь чопендоза только до середины его тела. Но когда он попытался поправить его, Уроз вырвал халат из рук саиса и грубо отбросил в сторону. Сломанная нога обнажилась. От грязной намокшей ткани, покрывавшей место перелома, потянуло неприятным запахом. Джехол понюхал воздух, пошевелил ноздрями, встряхнул головой и, чтобы быть подальше от вони, начал вставать. Рука Мокки ухватила его за гриву и прижала к земле. Жеребец дружелюбно заржал и опять вытянулся, прижав шею к боку Мокки.
"Они оба настроились против меня, – мысленно сказал себе Уроз. – И мой саис, и мой конь".
Лежа у их ног, он смотрел, не мигая, на эту пару. Мокки и Джехол. Мощные… Простые… Созданные друг для друга. Так бы и содрал с обоих живьем кожу!
От такого взгляда Мокки еще глубже запустил руку в гриву коня, еще сильнее прижался к нему.
В углах рта Уроза выступили капельки желтоватой пены. "Мой саис уже считает, что мой конь перешел к нему, – мелькнуло у него в голове. – Что он отныне принадлежит ему… Клянусь Пророком!"
Тут Уроз почувствовал, что дыхание в его груди совсем прекратилось. Он воззвал к Пророку. И Пророк ответил. Эта внезапная и мгновенно промелькнувшая мысль, осветившая его сознание, могла прийти только от Него. И только от Него. И благодаря этой мысли все чудеснейшим образом разрешалось.
Грудь Уроза наполнилась воздухом, а в сознании укрепилась уверенность. Да, с помощью Пророка именно то самое оскорбление, которое было ему нанесено, и давало ему в руки инструмент для самого утонченного и самого великолепного возмездия.
Когда Уроз поднял на саиса глаза, губы его, опаленные жаром и желчью, были уже растянуты в волчьем оскале.
Эта странная улыбка и необычная благожелательность во взгляде Уроза должны были бы напугать Мокки. Но он в своей наивности подумал: "Гнев его прошел… он согласен…" Пальцы саиса в густой гриве Джехола разжались.
– Ты поедешь со мной, – сказал Уроз.
Рука Мокки опять сжалась в кулак. Джехол чувствовал, что это его так гладят, и по его коже на шее пробежала легкая волна удовольствия.
– Но я же тебе объяснил… – прошептал Мокки.
– И я очень хорошо тебя понял, – кивнул Уроз.
Опираясь на седло, он стал постепенно подниматься. Когда спина его приняла вертикальное положение, он медленно произнес:
– Слушай внимательно и понимай теперь ты. Ты отказываешься идти за мной, чтобы не способствовать моей гибели? Это ведь единственная причина? Не так ли?
– Так, так… единственная причина… Аллах да будет мне свидетелем! – воскликнул Мокки.
– Так вот, – еще медленнее продолжал Уроз, – до моей судьбы тебе не должно быть никакого дела. Я освобождаю тебя от всякой заботы на этот счет, и да будет Всевышний моим свидетелем также. Моим несчастьем займусь я сам, слышишь? Я один и больше никто.
Мокки хотел возразить.
– Я еще не закончил, – сказал Уроз. – Поедешь ты со мной или нет, я все равно поеду по той дороге, какую для себя выбрал.
– Один? Один? Не может быть, – закричал Мокки.
Пальцы его дрожали в гриве коня.
– Еще как может, – возразил Уроз. – То, что я говорю, я всегда выполняю, несмотря ни на что. И ты это знаешь.
– Это для тебя верная смерть, – прошептал Мокки.
– Разумеется, – согласился Уроз. – И для меня, и для Джехола.
– Для Джехола!
Услышав этот стон, в котором прозвучало его имя, конь поднял на Мокки свои большие, горделиво сияющие глаза.
– А какой другой конец ожидает его одного, потерявшегося без хозяина в этой каменной пустыне? – спросил Уроз.
– О, нет, – прошептал Мокки. – Аллах не допустит.
– Я тоже так думаю, – подтвердил Уроз.
– Но как, скажи мне, как?
– А так, что ты будешь с нами, – объяснил Уроз.
И продолжал, говоря быстрее:
– Ты молод, силен и не боишься усталости, ты терпелив и ловок. Благодаря тебе мы достигнем цели.
– Я всего лишь, я всего лишь несчастный слуга, – вскричал Мокки. – А если ты, несмотря на все мои усилия, не вынесешь дороги?
Над холкой Джехола к Урозу тянулось лицо, от страдания сделавшееся почти детским. Уроз понял, что наступил решающий момент. Опустив веки, он замаскировал блеск внутреннего своего желания. Чтобы обмануть наивность, искушение должно принять вид наивности.
– Да, – продолжал Мокки дрогнувшим голосом… – Да, если несчастье все же случится, что тогда? Что?
Уроз развел руками. Между своими разведенными ладонями он как бы давал проход судьбе.
– Тогда Джехол будет твоим, – сказал он.
Мокки выпрямился, тряхнул своим взмокшим лбом и пробормотал:
– Я… как… я… Уроз… я не понимаю.
Уроз широко открыл глаза. Теперь он точно знал, что выражает его взгляд. И повторил с остановкой после каждого слова:
– Тогда – Джехол – будет – твоим.
– Что ты говоришь? Что ты говоришь? – вскричал саис.
Он выдернул руку из гривы коня, как из горящего куста. Джехол подумал, что с ним играют. Он поймал руку Мокки зубами и покрыл ее своими большими нежными губами.
– Вот видишь, – сказал Уроз.
Он почувствовал в груди такую сухость, будто она превратилась в выжженную солнцем пустыню.
– Ну, как? – спросил он.
– Постой, постой, – умолял Мокки.