"От него уже тянет мертвечиной", – мелькнуло в голове у Мокки. Еще несколько часов тому назад при одной лишь мысли, что Уроз может умереть, у него от панического ужаса помутился бы рассудок. Его кончина означала бы конец света. Теперь же, думая об этом, он ничего не испытывал. Пусть исполнится судьба. Все в руках Аллаха…
И все же, что бы Мокки ни делал, он не мог помешать своим мыслям так или иначе возвращаться к листку бумаги, засунутому Урозом себе за пазуху.
Не отрывая глаз, Уроз пробормотал разморенным голосом:
– Я немножко посплю.
– Да снизойдет на тебя покой! – сказал ему по привычке Мокки.
Уроз вытянулся, повернувшись спиной к Урозу и к коню. Обратив лицо к огню, он стал следить за языками пламени. Те, изгибаясь, взлетая и падая в бесконечной пляске, втянули его мысли в свою игру. Он все забыл. Он стал частью хранимого ночью покоя. У него возникло ощущение полного согласия со звездами, светившими так ярко, что некоторые, казалось, потрескивали от своего горения в ограниченных кругом столпившихся гор глубинах неба, полного согласия с искрами костра, озарившего ущелье, с шумом речки и запахами трав, кустов, воды.
Раздавшееся вдруг ржание Джехола показалось Мокки самым ужасным звуком на свете: оно нарушило покой, столь же сущностный и важный, как сама вибрация звезд. Саис подбежал к нему. Джехол встал на дыбы и так сильно тянул за веревку, что зашатался огромный камень, выступ скалы, возле которого лежал Уроз.
– Наверняка где-то поблизости ходит какой-то дикий зверь, – предположил Уроз.
Мокки положил левую ладонь на глаза коню, а правой погладил ему ноздри. Он прошептал:
– Зверь приближается… Джехол дрожит все сильнее.
И тут со стороны, противоположной той, откуда они пришли, Уроз и Мокки услышали странный голос. Одновременно грубый и ласковый, хриплый и мелодичный, то высокий, то низкий, говоривший в песенном размере:
– Мир вам, братья, сделавшие своей юртой ночное небо. Мир и спутнику вашему с длинной гривой. Не надо бояться. У моего зверя только запах дикий.
Голос во мраке постепенно приближался. Потом на колеблющейся грани тьмы и света от костра появился силуэт. Он приближался очень медленно, легкий и спокойно-величественный.
"Кто это может быть с речами, как у древнего поэта, и такой королевской походкой?" – подумал Уроз.
Из тьмы вышла женщина и остановилась на краю площадки.
Уроз и Мокки, несмотря на все то, что их сейчас разделяло, прижались друг к другу. Их сблизил страх, страх перед сверхъестественным. И в самом деле, как можно было поверить, что в этом ущелье ночью спокойно прогуливается женщина, да-да, женщина?
"Однако – подумал Уроз, привыкая постепенно к видению, – почему на ней этот полушубок, это длинное платье и обувь на меху… И мешок… Привидениям не бывает ни холодно, ни голодно… Наверняка – колдунья…"
Он вспомнил, как произносил слова голос из тьмы, и спросил у Мокки:
– А разве не мужчина говорил только что?
Но ответ последовал не от Мокки. Стоя неподвижно, незнакомка пояснила.
– В моем народе у женщин, рожденных, чтобы петь, в горле несколько голосов.
– В каком народе? – спросил Уроз.
Женщина не ответила на вопрос и, не двигаясь с места, произнесла что-то на незнакомом языке. Из ночи, опираясь на большую палку, вышло вразвалку существо, похожее на коренастого человека, только гораздо ниже ростом. Оно остановилось возле женщины. Уроз и Мокки разглядели обезьяну, покрытую густой коричневой шерстью.
И сразу опасения, беспокойство и даже любопытство покинули Уроза. Он понял, с кем имеет дело.
– Джат, – сказал он, словно выплюнул.
Прозвучавшее в его голосе презрение было таким древним и казалось ему таким естественным, что ему даже и в голову не пришло скрывать его. У него не возникло и тени опасения, что представительница этого народа, испокон веков презираемого всеми, возьмет вдруг да и оскорбится. А как еще относиться к людям, неизвестно откуда пришедшим, говорящим на языке неизвестного происхождения, не имеющим ни крова, ни пастбищ, ни скота, ни оружия? Живущим рядом со многими народами, но везде чужим. Вечно находящимся в движении. Промышляющим в качестве жестянщиков, гадалок или дрессировщиков медведей, собак, обезьян.
– Точно, это джат, – сказал Мокки.
На его круглом, плоском лице тоже появилось непривычное для него выражение отвращения и недоверия.
Да и кто может по-другому относиться к этому нечестному племени! Правда, Мокки сам никогда не видел их дурных поступков, хотя джаты часто проходили по землям Осман-бая. Но он с детства столько раз слышал обвинения в адрес этих вечных бродяг, что готов был прямо поклясться, что видел их проделки своими глазами. В народе говорили, что после их ухода в имении всегда недосчитывались кур и даже овец. А то и лошадей – преступление из преступлений. Мокки бдительным оком посмотрел на Джехола.
Однако джат будто и не заметила этого оскорбительного отношения к себе и к своему народу. Может, притворилась? Или привыкла? Или была выше этого? Или ей это было безразлично? Она неподвижно, не мигая, смотрела на огонь. Костер ярко освещал ее. Была она высокого роста, а из-за тяжелого мешка высокие плечи ее отклонились назад. Она выглядела старой, и ее коротко подстриженные седые волосы, выбивавшиеся из-под меховой шапки, поблескивали, словно стальные. В ней присутствовала та величественная, дикая красота, какой бывают наделены некоторые пожилые люди с благородной осанкой. Глядя на нее, Уроз уже не удивлялся, что она бродит в потемках по холодным ущельям, бродит, куда ей хочется, куда ведет ее судьба, куда глядят глаза.
Старуха потянула за цепочку, к которой была привязана обезьяна, и сделала шаг вперед.
"Она поняла, – подумал Уроз. – Сейчас она пойдет дальше своим путем".
Однако джат лишь приблизилась к костру. Сбросила на землю мешок, присела на корточки и протянула руки к костру. Обезьяна сделала то же самое.
В движениях старой женщины не было ни вызова, ни грубой самоуверенности. Но не было и страха или угодничества. Она поступала лишь так, как ей подсказывало естественное право всех времен. Право прохожего быть принятым. Уроз не только признал это право, но и порадовался, что старуха не усомнилась в его гостеприимстве. Она произнесла с почтительностью в голосе:
– Мир очагу моего хозяина!
На что он ответил таким же тоном:
– Добро пожаловать путнику, оказавшему мне честь.
Потом Уроз крикнул:
– Мокки, давай вскипяти воду для чая, разогрей рис и лепешки.
– А как же я отпущу Джехола? – сказал саис. – Он все еще дрожит.
Не переставая греть над огнем свои длинные худые ладони, джат сказала Урозу.
– Позволь саису отойти на минуту от лошади, и я ее успокою.
– Как же ты это сделаешь? – спросил Уроз. – Ведь конь тебя не знает.
– Сейчас увидишь, – пообещала джат. Уроз приказал Мокки:
– Сделай, как она просит!
Саис снял ладонь с глаз Джехола и отошел. Но недалеко, готовый в случае чего вмешаться. Однако этого не потребовалось.
Сунув два пальца в рот, у самых уголков, старуха начала свистеть. Первый звук был коротким и громким, но не резким. Просто предупреждение: "Слушай меня". Уши Джехола встрепенулись, и он повернул голову в сторону темной массы у огня. А старуха продолжала свистеть. Звуки стали более протяжными и более нежными. Джехол встрепенулся. Перестал дрожать. Большие влажные глаза его вернулись в нормальное состояние. Их уже больше не расширял страх.
"Ну иди… иди сюда…" – как бы говорил тихий, нежный, покоряющий звук. Словно притягиваемый невидимой веревкой, Джехол сделал шаг вперед, потом еще, еще. Губы джат теперь были сомкнуты, и из них исходил ровный, плавный звук, похожий на шум журчащей воды, прокладывающей себе путь сквозь стоячую воду пруда. Джехол подошел к старухе, наклонил голову и коснулся ноздрями ее щеки. Грива коня покрыла седые волосы старухи. Обезьяна ревнивым движением положила подбородок на другое, свободное плечо женщины. Та развязала мешок, лежавший у ее ног, вынула оттуда горсть сахарного песку и дала лизнуть сначала одному, потом другому животному.
– Вот, – сказала старуха. – Теперь они стали друзьями. Они по-своему разломили хлеб-соль.
– Ты колдунья… – воскликнул Мокки. – Как все джат… Меня предупреждали… Колдунья.
Старуха отодвинула от себя обезьяну, коня и медленно встала. На лице ее, спокойном и сильном, появилось высокомерное гневливое выражение.
– Колдунья! Колдунья! Так глупые и трусливые дети обзывают людей, чьи знания и власть они не в силах понять.
– А ты где научилась этому? – спросил Уроз.
Старуха запустила руку в гриву Джехола, прижавшегося к ней, и, высокая и прямая, сказала со спокойной гордостью в голосе.
– Я Радда, дочь Челдаша. А от Сибири до Украины не было человека, умеющего лучше покупать, продавать и дрессировать лошадей, чем цыган Челдаш.
– Что это за племя? – спросил Уроз.
– Это так по-русски называют тех, кого вы зовете джат, – сказала Радда. – В других краях нас зовут "рома" или еще "жиганами". Но везде мы с давних времен являемся единым народом и говорим на одном и том же языке, пришедшем из Индии.
Мокки готовил чай и рис.
– Так что ты, значит, русская? – спросил Уроз.
– Мой отец и мой муж были оттуда, – сказала Радда. – Но с тех пор, как они погибли во время великого бунта, я превратилась просто в джат, которая все время находится в пути.
– Ты совсем одна? – спросил Уроз.
– Нет, не одна, – отвечала старуха. – То с одной зверюшкой, то с другой.
– И сколько же лет так ходишь? – спросил Уроз.
– Считай сам, если хочешь. Мне нечего считать годы, – ответила Радда.
Она присела, скрестив ноги, перед уже тремя почерневшими от огня камнями, на которых у самого костра кипела вода и варилась пища. Ела она медленно, молча, с должным уважением к тому, что делает.
Время от времени старуха вынимала из мешка куски какого-то непонятного месива и давала их обезьяне. Вокруг костра до тех пор, пока джат и ее спутник не кончили есть, царило молчание. Тут она спросила обезьяну самым естественным тоном.
– Ну как, наелся, Сашка?
Обезьяна кивнула головой и почесала живот. Потом, прижав руку к сердцу, низко поклонилась Урозу и Мокки.
– Это она нас благодарит, в самом деле, она нас благодарит, – восторженно закричал саис.
На его круглом, плоском лице было написано чисто детское восхищение. Теперь все мысли его были обращены к этой игрушке. В жизни своей он не видел такого и даже не мечтал увидеть. Обезьяна сделала поклон еще ниже. И тут в холодной ночной тишине раздался громкий хохот Мокки, которому еще совсем недавно казалось, что он отныне навсегда разучился смеяться. Морда обезьяны расплылась в улыбке. Она любила, когда люди смеются. Обезьяна видела в смехе подтверждение: ее труд не пропал даром. Ну а этот смех превзошел по громкости и благодарности все, что она слышала до сих пор. И ей захотелось вызвать его еще раз. Ее быстрый, печальный взгляд перешел от сучковатой палки, валявшейся на земле, к старой цыганке. Та слегка наклонила голову. Обезьяна схватила палку, приложила ее вертикально к левому плечу, выпрямилась и прошла строевым шагом шесть шагов вперед, сделала поворот кругом, прошла шесть шагов назад и остановилась перед Мокки.
– Как солдат! Я угадал!.. Теперь она солдат, – крикнул Мокки, хлопая в ладони. – Еще!
Обезьяна изобразила всадника, потом пьяного. Радость саиса была беспредельной.
– Довольно, – вдруг выразил свое недовольство Уроз.
Он не любил эти дурацкие игры, и тем более ему не нравилась радость Мокки. Обращаясь к старой женщине, он спросил:
– Ты всегда заставляешь работать обезьяну, Радда? А сама-то ты чему-нибудь научилась у своих родичей?
– Гадать, например? – спросила старуха.
– Например, – согласился Уроз.
Он знал, что отлично владеет своим лицом и голосом, и был уверен, что никто не догадается о его суеверной жажде узнать будущее в этот решающий для него момент жизни. Однако когда Радда присела у костра и устремила на него свои бездонные глаза, он понял, что она все видит.
– Я не читаю будущее по линиям руки или по чаинкам, – сказала Радда. – Я вижу людей насквозь, узнаю, что они скрывают от других и сами от себя.
А уж они пусть понимают сами.
– Делай, как считаешь нужным, – сказал Уроз.
Джат прищурила глаза, почти закрыла их.
– Гордыня, – сказала она, – не заменяет дружбу к самому себе. А жестокосердие не заменяет смелость.
– Все? – спросил Уроз.
Он сказал это высокомерно, но ладони его, несмотря на холод, вспотели, и ему стало легче, когда старуха отвернулась, сказав:
– Если ты тот, каким я тебя считаю, этого тебе должно хватить.
Тут за плечом цыганки послышался робкий, почти детский шепот.
– А мне, – сказал Мокки, – что мне ты можешь сказать, бабушка такой бесподобной обезьяны?
Не поворачиваясь и не удостоив его взглядом, джат ответила:
– Простодушие не всегда залог невинности.
Уроз пожал плечами.
– К чему с ним разговаривать, – сказал он. – Все равно, что с моим жеребцом.
– С твоим жеребцом? – тихо спросила цыганка. – А разве ты не знаешь, что в его гриве сплелись нити ваших судеб?
Уроз не пытался ответить. Он почувствовал во всем теле тяжесть, такую тяжесть, будто стал каменным. Но тут какая-то странная сила стала вливаться в него, и он потянулся к старухе, склонившейся над костром. Та начала петь. Песня ее поднималась в небо, в темноту, к звездам, била вверх подобно струе горячего фонтана. В ней слышались то удары бубна, то звон тарелок, то резкий рев труб, то низкое, томное звучание струн. То звоном меди, то мягкостью бархата отдавала эта песня, похожая на скачку демонов, на полет духов одиночества, духов ночи, духов огня. Никогда еще Уроз не оказывался во власти такого волшебства. Никогда еще у него не было ощущения такого яростного, великолепного полета, ощущения такой гордой и безграничной свободы… не слышал он такого зова бесконечности, никогда раньше останавливающего дыхание и снова возвращающего к жизни. Сломанная, искалеченная нога Уроза перестала болеть. Он чувствовал себя где-то далеко-далеко, и грудь его была широко раскрыта, чтобы суметь вместить в себе все молнии, все бури, все звезды.
Песня резко оборвалась, как отрезанная косой. У Уроза возникло ощущение, что ему нестерпимо не хватает ее. Ему захотелось вновь услышать песню, повторить хотя бы несколько слов из этого гимна отваге и славе. Но он вдруг осознал, что язык, на котором пела старуха, ему незнаком.
– Это были русские слова? – спросил он.
– Нет… Цыганские, или джат, если тебе будет угодно, – ответила Радда.
Она смотрела в затухающий костер, где еще краснели, словно рубины, несколько угольков среди золы.
– Слова эти достойны того, чтобы их запомнить? – спросил Уроз.
Чтобы ответить, старуха медленно повернулась к нему. Как раз в этот момент в костре вспыхнуло пламя и озарило ее сухой, благородный профиль. В таком обрамлении она вдруг сделалась похожей на почерневшую от времени бронзовую скульптуру.
"Она не просто смуглая, – подумал Уроз. – От глиняной пыли многих дорог у нее сделалась вторая кожа".
Старуха спросила:
– Так, значит, ты хочешь понять слова?
Уроз кивнул головой.
– Ты прав. Это как раз песня для всадников, – сказала джат.
Закрыв глаза, она добавила:
– Подожди, мне нужно мысленно перевести.
Какое-то время в тишине слышалось только позвякиванье цепи. Обезьяна чесалась. Потом старуха сказала Урозу:
– Я предупреждаю, это будет не так красиво, как на цыганском языке. Чтобы слова взлетали в небо, они должны звучать на родном языке. В переводе они теряют крылья.
– Ничего, ничего, – воскликнул Уроз.
Будто желая раззадорить его еще больше, старуха начала, не раскрывая рта. Голос ее от этого был еще загадочнее и грубее.
"Видать, и в горле у нее тоже есть что-то от пыли пройденных дорог", – подумал Уроз.
Нетерпение в нем прошло, и он полностью отдался ритмичному шепоту, поднимающемуся все выше, выше, становящемуся постепенно гудением, гулом, громом. И песнь началась. Вот ее слова:
Гей! Гей! Огонь горит в крови моей,
И конь мой скачет ветра быстрей,
А степь просторна, широка,
Крепки стремена, рука крепка.Гей! Гей! Товарищ мой, лети вперед!
Стрелы быстрее твой галоп,
В угрюмом мраке тонет степь,
К рассвету сможешь ты успеть.Гей! Гей! Навстречу небу поспешай,
Мой конь, уж близок его край.
Но только гривой не задень,
Луну-принцессу не задень.
Старая джат глядела на костер, уткнув острый подбородок в ладони. Мужчины слушали, не шелохнувшись.
– О, матушка, матушка! Откуда в тебе столько силы? – воскликнул вдруг Мокки, не осознавая, что называет святейшим именем презреннейшую из женщин.
– Замолчи! – грубо крикнул ему Уроз.
И чтобы вернуть, чтобы продлить действие чар, повторил шепотом:
– Но только гривой не задень Луну-принцессу… Луну-принцессу…
Но тщетно. Чары исчезли. Он повернулся к старой женщине и сказал:
– Если бы Пророк был чопендозом, эта песня ему бы подошла. Спасибо, что спела ее мне.
– Это не для тебя. Это для твоего жеребца, – сказала Радда. – Мой отец был бы от него в восторге.
В последних словах цыганки прозвучала вдруг удивительная нежность, отчего голос ее словно сорвался. Она еще ниже склонилась к костру.
– А какие-нибудь другие песни ты знаешь? – спросил Уроз.
Тут губы и веки цыганки дрогнули. Она знала сотни и сотни песен. Выучила их еще девчонкой, бродя с отцом с ярмарки на ярмарку, от базара к базару, на берегах Дона и Днепра, Урала и великой Волги. Слышала их на пирушках, которые устраивал отец, когда удавалось обмануть хитрых перекупщиков скота. На стоянках табора вокруг костров, подобных тому, что грел ее сейчас. А позже ее муж, искусно игравший на гитаре, научил ее многим песням, древним, как сам их народ. Никто не исполнял их лучше, чем она. Женщинам и девушкам табора позволялось лишь подпевать хором да хлопать в такт, в то время как танцовщицы и танцоры выделывали вокруг них умопомрачительные коленца. Песни о любви. Застольные песни. Песни о вечном движении. Прекрасные мотивы и прекрасные слова теснились в памяти и в горле старой Радды. Но у этих двух мужчин был недостаточно тонок слух, чтобы воспринимать все оттенки печали и радости, все оттенки страстей, наполняющих эти песни. Да и не стоило будить тени прошлого. Они отнимают силы, помогающие пережить их. В огонь… воспоминания. В пепел… Все ее прошлое теперь умещалось в котомке, которая лежала у ее ног.
Старая джат схватила ее и перекинула за спину.
– Нет, больше ничего не знаю, – сказала она.
Затем, не коснувшись руками земли, волнообразно качнула корпусом и встала.
"А встала, как молодая", – подумал Уроз. И почувствовал огромную усталость.
– Спасибо за угощение, – поблагодарила его Радда.
– Еще большее спасибо тебе, – поблагодарил в свою очередь Уроз, – спасибо за такой ценный подарок.