Этот дурак Борзов поздравил его с назначением. Но сам-то Грибоедов хорошо знал что к чему: двор, захотев избавиться от "прикосновенного", турил в Персию. Неспроста же граф Нессельроде изволил сказать о нем своему помощнику: "Пусть благодарит бога, если останется цел…"
А дела его сердечные в Петербурге? Они приносили мало радости…
Нет, все надо решительно и круто поворачивать! Всю жизнь… И, может быть, Нина… именно Нина - это поворот в его судьбе… В последнее время он все нежнее и чаще думал о ней.
Еще когда она была ребенком, Грибоедов, часами беседуя с ней, обнаружил и чудесный характер, и незаурядный самостоятельный ум.
Нина все допытывалась: в чем смысл жизни? Почему она устроена так несовершенно? Как-то сказала:
- Бессмертна только душа человеческая.
- А творения искусства? - возразил он.
- Но в них тоже выражена душа, - услышал он.
Спорить было не о чем.
Потом он стал писать Нине и в ответ получал удивительно зрелые по мысли письма. Еще год назад она писала: "Если бы у вас был только один Пушкин, вы были бы все равно великой нацией".
А теперь он встретил юную, смущенную и спокойно смелую в своей чистоте. Он про себя мгновенно окрестил ее "мадонной Мурильо".
В Эрмитаже, при самом входе, висит этот шедевр испанского живописца. Мурильо Бартоломео Эстеван рисовал свою мадонну-пастушку словно с Нины. Тот же спокойный взгляд миндалевидных глаз, те же плечи и шея.
Вся семья Чавчавадзе нравилась Грибоедову, особенно же отец Нины - обаятельный Александр Гарсеванович. Уроженец Петербурга, воспитанник Пажеского корпуса, в Отечественную войну адъютант Барклая-де-Толли, Чавчавадзе был ранен под Лейпцигом, а в побежденном Париже награжден за храбрость золотой саблей. Тридцатидвухлетним полковником возвратился в Грузию, где вскоре был назначен командиром прославленного Нижегородского драгунского полка, расквартированного в урочище Караагач, неподалеку от Цинандали.
В ходе русско-персидской кампании Чавчавадзе, показав себя незаурядным военачальником, стал генералом и губернатором Армянской области. Но главная привлекательность Александра Гарсевановича состояла для Грибоедова в блестящем уме широко и вольно мыслящего человека. Страстный библиофил, он даже из Парижа привез редкие книги. Александр Гарсеванович изучал статистику, логику, физику, науки военные и политические. Он, как свой родной язык, знал русский, французский, немецкий, фарси, переводил на грузинский язык элегии и стансы Пушкина, "Альзиру" Вольтера, "Федру" Расина, стихи Саади и Хафиза, Гете и Гюго. Мечтал познакомить русского читателя с "Витязем в тигровой шкуре".
Сам Чавчавадзе написал не одну песню, их распевала Грузия, не ведая об авторе: Александр Гарсеванович не печатал своих стихов и песен.
Грибоедова подкупало это редкостное сочетание в одном лице благородного, отважного воина с незаурядным, божьей милостью, поэтом.
В дом Чавчавадзе людей тянуло как магнитом. Однажды зашедший сюда человек на годы становился своим.
Когда Александр Гарсеванович бывал в Тифлисе, дня не проходило, чтобы за обеденным столом Чавчавадзе не сидели двадцать-тридцать "случайно забредших", всякого разбора.
Лейб-гусары, преображенцы, чиновники, музыканты, жители гор. Особенно много людей молодых, а среди них - русских ссыльных и нессыльных, между собой называвших сиятельного князя Ивановичем.
К этому очагу, видно, тянуло потому, что возле него легко дышалось, было уютно, велись честные разговоры, высказывались независимые суждения. Это был дом взаимной душевной приверженности. Даже в хлебосольной Грузии он поражал своей приветливостью и радушием.
Княгиня Соломэ Ивановна как-то сказала Грибоедову:
- Мы рады каждому порядочному человеку…
Нина унаследовала от отца не только внешность - матовый цвет лица, карие глаза, рост, но и многое в самом характере.
И хотя Александр Гарсеванович, отвлекаемый службой, нечасто бывал дома, духовно он, несомненно, оказывал на Нину огромное влияние, пожалуй, даже большее, чем Прасковья Николаевна.
…Грибоедов снял очки, и мир мгновенно стал похож на детский рисунок, побывавший под дождем. Александр Сергеевич растер пальцами вдавлинку у носа, неторопливо надел очки.
Очень захотелось сейчас же, немедля, пойти к Ахвердовым.
Он подумал, что и сама Нина - Грузия, лучшая частица ее! Что в Петербурге, готовясь к свиданию с Грузией, он каждый раз вспоминал Нину… В его юности много было угарного вихря, праздной рассеянности, случайного… И эти водевильчики, и театральные кулисы, и ложный блеск, и безалаберщина. Но с рождением "Горя" надо круто поворачивать свою жизнь личную, заново преобразовывать себя…
И сказать Нине… признаться Нине…
Предложение
Когда-то (помню с умиленьем)
Я смел вас нянчить с восхищеньем.
Вы были дивное дитя.
Вы расцвели - с благоговеньем
Вам нынче поклоняюсь я.
А. Пушкин
Грибоедов угодил к концу ахвердовского обеда: пили чай, а сладкоежка Нина добралась до своего любимого блюда - помидора с орехами и зернышками граната.
Все, кто был за столом, а за ним сидели, кроме Нины и Прасковьи Николаевны, гувернантка Надежда Афанасьевна, дети, - все, кто был за столом, как всегда, очень обрадовались приходу Александра Сергеевича.
Он поцеловал руку Прасковье Николаевне, а она его - в темя, шутливо спросил у Надежды Афанасьевны по-французски: "Как живет ваш птичник?", растрепал курчавые волосы Давидчика, нажал пальцем кнопку носа Вареньки, подбросил чуть ли не до потолка подбежавшую к нему Дашеньку; и его охватило знакомое чувство, что вот он дома - в уюте, среди милых сердцу людей. Казалось, прочно угнездившееся в последние месяцы ощущение какой-то надвигавшейся беды, безысходности исчезло, уступая место светлой, благодарной радости. Отодвинулась прочь, как горный туман под лучами солнца, и тягостная мысль, что в Персию его отправили, по существу, в почетную ссылку, чтобы извести, как извели брата любимого - Сашу Одоевского, как изводят всех своих недругов. Сейчас даже уверенность, что судьба железной рукой закинула его сюда и гонит дале, на погибель, в чужую, вражескую страну, перестала его тревожить. Рядом с дорогими ему людьми он действительно чувствовал себя защищенным в укрытом пристанище.
Мысль, что приехал сюда противувольно, померкла, и ему стало казаться, что - нет, это милостивая судьба привела его десять лет назад в Грузию, как и сейчас к Нине…
Он остановился перед Ниной, не в силах отвести взгляд, Нина поднялась, здороваясь, протянула руку. Волна краски залила ее щеки, пробилась через их матовость. Глаза с поволокой, казалось, увлажнились от этой волны смущения, а длинные, словно бы даже синие ресницы с отгибами отбросили тень на щеки.
Бог мой, наивные люди называют его поэтом! Но он не нашел бы слов описать эти глаза.
- Александр Сергеевич, может быть, чаю? - радушно предложила Прасковья Николаевна и, словно прочитав желание Грибоедова, попросила: - Надежда Афанасьевна, займитесь с детьми на веранде.
Надежда Афанасьевна, с затянутой в рюмочку талией, тотчас повела детей из комнаты. Последним и неохотнее всех - он очень любил Грибоедова - уходил Давид. У него поверх темной расшитой курточки выпущен белый воротник, и это так не вязалось с царапинами и запекшимися ссадинами на коленках.
- Нина, налей гостю чаю! - сказала Прасковья Николаевна.
И пока, уже зная вкус Александра Сергеевича, готовила чай, Александр Сергеевич продолжал неотрывно смотреть на нее, будто видел впервые.
Нина, как обычно, была в белом платье из прозрачной ткани на муаре. У каждой грузинки есть свой любимый цветок и цвет одежды. Цветком Нины был нарцисс.
Когда Грибоедов только вошел сюда и увидел Нину, то хотел пошутить, но деликатность остерегла его, подсказала, что шутливостью сейчас можно только еще более смутить Нину. Тогда он собрался сделать комплимент, но почувствовал, что и этого делать не следует. С отчаянием обнаружил Александр Сергеевич, что растерян мыслями, что утратил все слова, достойные ее, слова, с которыми можно было бы обратиться к Нине.
Спасаясь, он повел разговор с Прасковьей Николаевной о Петербургских общих знакомых. И Нина, решив, что она во временной безопасности стала украдкой поглядывать на Грибоедова из-под приспущенных ресниц, готовая в любое мгновение укрыться за ними.
Сегодня он был бледнее обычного. Прядь каштановых волос, упав на лоб, словно подбиралась к добрым глазам. Он вообще очень добрый… Бывало, часами забавил детей, импровизируя для них на фортепьяно. Человек, так любящий детей, не может быть плохим.
- Науки стремительно движутся вперед, - словно из-за толстой стены, едва доносится до Нины его голос, но она даже не понимает, о чем идет речь. - Я же не успеваю учиться, не только что работать..
На тонком пальце его - старинный перстень-печатка. Прежде она перстень этот никогда не видела: крылатый лев держит в поднятой лапе меч. И царапина на морде льва. Может быть, от пули?
- Я был там об эту пору… - раздается его голос.
Грибоедов смотрит на Нину, будто она в комнате одна и слова сейчас ничего не значат, а самое главное - что они глядят друг на друга.
Скрыться за ресницами, скрыться!
Вдруг он встает из-за стола и каким-то напряженным, чужим голосом говорит:
- Yenez avec… moi jiai guelgue chose a vois dire.
Она, волнуясь, подумала, все еще спасаясь: "Наверно, хочет узнать про мои успехи на фортепьяно…"
Посмотрела на Прасковью Николаевну вопросительно. Та кивнула:
- Идите, идите. Я допишу письмо.
Молчаливые, скованные, они миновали горбатый мостик, двор, Грибоедов впереди, Нина за ним, и зашли в пустынный зал чавчавадзевского флигеля.
Грибоедов взял руку Нины и, чувствуя, как горит у него лицо, как перехватывает дыхание, заговорил сбивчиво:
- Я люблю вас… И это - глубокое чувство… Вы мне нужны, как жизнь… И если вам не безразличен… если согласитесь… быть моей женой…
Он говорил все быстрее и быстрее, как в бреду, словно боясь, что если остановится, то смолкнет надолго. Лицо его, до того бледное, покрылось красными пятнами, очки немного перекосились, и это делало его похожим на смущенного мальчика.
От неожиданности, от радости, от безмерного счастья, вдруг переполнившего ее, Нина заплакала, засмеялась, прошептала:
- И я давно… давно вас…
Он целовал ее мокрые от летучих, легких слез глаза:
- Пойдемте к матушке, к Прасковье Николаевне… Сейчас же…
Это решение - оно зрело в нем годы, пришло, когда он стоял на берегу Куры, и утвердилось за столом у Ахвердовой - было для него самого и неожиданным, и словно бы давно принятым, выношенным. Он знал, это - счастье. Нина, с ее умом, чистотой, душевной преданностью, - само совершенство. И, кто Знает, быть может, он тоже лепил ее, как Пигмалион.
- Пойдемте! - повторил Грибоедов.
Взявшись за руки, они побежали разыскивать княгиню Соломэ. Они нашли ее на балконе, рядом с бабушкой Мариам и Талалой.
Услышав от Грибоедова о его предложении, Соломэ расчувствовалась, тоже прослезилась и, прижимая Александра Сергеевича к груди, сказала:
- Я с радостью благославляю… потому что знаю: Нине с вами будет хорошо. Но надо послать письмо Александру Гарсевановичу в Эривань.
Почти восьмидесятилетняя мать Александра Гарсевановича, Мариам, как всегда, в темном платье с вышивкой - гулиспири - на груди, в старинном тавсакрави, бархатным венчиком охватывавшем ее лоб, обняв Грибоедова и Нину, пожелала:
- Живите в дружбе, дети…
В молодости женщина редчайшей красоты, воспетая не одним поэтом, Мариам хорошо знала цену счастливого брака по любви и от души давала сейчас свое благословение.
Грибоедов почтительно припал к ее руке. Бабушка Мариам, как и Нина, была тоже Грузией. Как проучила она генерала Ермолова! Тот не удосужился ни разу побывать в доме Чавчавадзе. И только уже отозванный с Кавказа решил нанести визит, но не был принят. Мариам приказала передать генералу:
- Раз столько времени не были у нас, зачем теперь утруждать себя?…
Сейчас Мариам, проведя легкой рукой по волосам Грибоедова, ласково сказала:
- Шени чериме.
Няня Талала вдруг ни к месту запричитала:
- Уймэ. Да куда же такому младенцу!
Талала сама вышла замуж пятнадцати лет - у них в Кахетии восемнадцатилетних девушек считали старыми девами. Но речь ведь шла о ее маленькой Нинуце!
А потом все было, как во сне: благословение Прасковьи Николаевны, озорной голос Катеньки, которая где-то в дальней комнате, но так, чтобы ее услышали, пропела:
- Жених и невеста замесили тесто!
И строгий голос Ахвердовой:
- Эка! Постыдись!
И прибежавшая сияющая Маквала, и с какой-то невольной завистью глядевшая на Нину Надежда Афанасьевна…
У всех глаза были счастливые и почему-то немного печальные, словно прощались с Ниной собирали ее куда-то в дальний, неведомый путь.
Александру Сергеевичу и Нине захотелось уйти от слез, поздравлений, остаться вдвоем. Они поднялись на второй этаж, в затемненную шторами, прохладную, пахнущую лавандой комнату Соломэ.
Нина прятала губы, умоляюще просила:
- Не надо… не надо…
Но он, восторженный, раскрасневшийся, совсем юный, снова и снова находил ее губы и, как маленький, говорил, что они у нее несмышленые, глупышки, и целовал все крепче и сильнее, так что у Нины захватывало дух, кружилась голова, а сердце сладко овевало, как при взлете на качелях. Он же думал, что губы ее такие кроткие, как зимний воздух в Тифлисе, как она сама.
Нине казалось невозможным перейти на "ты", называть его Сандром, и сначала она все сбивалась, пытаясь найти какую-то безликую форму обращения. А он, смеясь, настойчиво просил:
- Скажи: "ты"…
- Ты, - едва слышно произносила Нина.
Странно, ему-то самому хотелось называть ее на "вы".
- Скажи: "Саша".
- Сандр, - лепетали ее губы.
- Сандр? Хорошо. Но скажи: "Саша"…
- Саша…
- Мой Сашенька…
Нина молчала, хотя один только бог знал, как ей хотелось говорить эти слова.
- Нет, нет, скажи… - просил он.
Сгорая от стыда и неловкости, но внутренне ликуя, Нина произнесла медленно, словно учась говорить по-русски:
- Мой Сашенька…
Грибоедов обрадованно и успокоенно сказал:
- Ну вот… - помолчал, гладя руку Нины. Нежная тень лежала на ее внутреннем сгибе. - Как хорошо, что мы обошлись без свах, правда хорошо? Все сами… - произнес он, глазами лаская ее лицо.
- Правда.
- Мадам Грибоедова! Не смешно ли это будет звучать? Мадам, любящая есть грибы? - Тонкая верхняя губа его иронически дрогнула.
- И ничего тут нет смешного, - пылко возразила Нина. - Замечательная фамилия. Лучшая на свете!
- Весьма утешно! - с благодарностью воскликнул Грибоедов и протянул задумчиво - L’enfant do mon choix.
Они, обнявшись, подошли к окну, стали так, что их со двора не было видно, по они видели все, что происходит там. На балконе по-прежнему сидели мама, бабушка, няня. К ним приблизилась Маквала, поджав под колени зеленое платье из холста, села на порожек. Они тихо, серьезно о чем-то заговорили.
Закат проложил по небу сиренево-оранжевые лучи.
Сумерки, казалось, синими тенями сошли с холмов в низины, наплывали на город легким туманом, затопляли его, принося прохладу. Начали свою вечернюю музыку сверчки. Заглушая их, где-то близко под сурдинку затомилась зурна, зарокотал, подгоняя танцоров, бубен-дайра, завздыхали, причитая скороговоркой, чонгури.
- Ты знаешь, Нино, меня назначили полномочным министром в Персию, - словно бы между прочим сообщил Грибоедов, в душе самолюбиво полагая, что сейчас она ахнет, поглядит на него ошеломленно.
Господи, она совсем забыла, хотя, конечно, слышала - об этой новости говорили все. Но, подтвержденная теперь, именно теперь, самим Грибоедовым, весть произвела на Нину неожиданное для него впечатление. Она вдруг разволновалась:
- А я? Вы меня оставите?
Вот что для нее, оказывается, было важнее всего.
- Поедешь со мной?
- Конечно! - воскликнула она и тут же, словно устыдившись такой горячности, совсем тихо добавила: - С вами даже на край света…
Она все еще сбивалась на "вы".
- А помнишь, как ты хотела меня изгнать из вашего дома?
Она мягко улыбнулась:
- Помню…
…Ей было лет восемь, и она удачно сыграла на фортепьяно пьесу, заданную "дядей Сандром".
Он, похвалив ее за усердие, сказал шутливо:
- Вот будешь так стараться, я женюсь на тебе, когда подрастешь!
Слезы обиды мгновенно навернулись у нее на глаза: как ему не стыдно говорить такие глупости!
Нина вскочила и побежала к отцу. Горестно понурив голову, вошла в его кабинет. Александр Гарсеванович сидел в вольтеровских креслах у окна, рассматривая недавно купленный пистолет.
Внимательно выслушав дочь и ее просьбу "прогнать дядю Сандра", он серьезно и сочувственно произнес:
- Хорошо, я сейчас это сделаю. - Встал, держа пистолет вверх дулом.
Но Нине вдруг стало так жаль "дядю Сандра", что она попросила отца:
- Нет, давай его немного оставим. Он не будет…
- Я послезавтра на недельку исчезну, - сказал Грибоедов.
Следовало сказать "на две", но язык не повернулся.
- Так надолго?! - огорченно воскликнула Нина.
- До выезда в Персию надо встретиться с Паскевичем. А за это время, бог даст, получим ответ от Александра Гарсевановича.
- Я знаю: он благословит. Я ему сегодня напишу.
Они все стояли и стояли обнявшись. Их возвратил на землю встревоженный громкий голос Талалы:
- Нино, где ты? Спать пора!
Няня оставалась верна себе. Они стали спускаться по лестнице вниз. Ему действительно надо было отправляться восвояси.
…На квартире, надев канаусовую рубаху, Грибоедов долго курил трубку, воскрешая в памяти каждое слово Нины, сказанное сегодня и прежде. Он вспомнил, как еще в позапрошлом году стоял с ней над проемом в стене старинного храма Джварис-Сакдари, возвышавшегося над Мцхетой, над слившимися Арагвой и Курой, и думал, что вот и через сотни лет люди будут так же восхищенно неметь перед красотой и величием синих гор. Их суровая молчаливость, пристальный взгляд иссеченного лица, омытого вековыми дождями, высили душу. Их обросшая грудь, в ссадинах времени, в подпалинах молний, завещала бесстрашие в битвах - один на один с небом.
Нина тогда сказала:
- Храм должен быть в сердце каждого человека.