Его поразили эти слова, произнесенные устами подростка. И сейчас, вспоминая их, он подумал, что с Ниной закончит писать и "Грузинскую ночь", и "12-й год", и драму о судьбе Ломоносова, и создаст еще многое - лишь бы она была рядом.
…Нина же, расставшись с Александром, долго и с удивлением рассматривала свое лицо в зеркале: ну что Сандру понравилось в ней? Ресницы слишком густые и длинные, сколько в детстве она ни клала на них веточки, так и не сумела пригнуть. Губы слишком полные. Грудь слишком большая. И под глазами так сине, словно она подвела их. Была бы ее воля, Нина убрала все эти "слишком". Что он только в ней нашел?
Нина огорченно отложила зеркало и начала писать отцу длинное нежное письмо. Запечатав его и затушив свечу, нырнула под пахнущую горным снегом прохладную простыню и, глядя широко открытыми глазами в темноту за окном, стала думать о своем Поэте.
Как-то Надежда Афанасьевна сказала Ахвердовой:
- У Александра Сергеевича, видно, нелегкий характер…
Она имела в виду быструю смену настроений Александра, неожиданность слов и поступков, полосы мрачности и буйного веселья.
Он до тех пор поддразнивал обожателя Нины - Сережу Ермолова, пока дело чуть не обернулось дуэлью; мог после ребячьей веселости вдруг чинно и важно извиняться: "Примите в уважение…", "Удоволил ли я ваше терпение?.."
Но разве был бы он Поэтом без этой смены настроений, без истонченных нервов и повышенной чувствительности, без вечных импровизаций?
А у какого истинного Поэта легкий характер? Пресный и размеренный? Да ей и не нужен такой… Она знает: женой Поэта быть нелегко, и - никогда-никогда! - не пожалеет о своем выборе.
Свадьба
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
А. Пушкин.
18 июля, на рассвете, Грибоедов с небольшим конвоем отправился на розыски командующего.
Война с турками в эти дни вступала в решительную полосу, и в такой обстановке настичь Паскевича оказалось непросто, тем более что в действующей армии свирепствовала чума, и ее то и дело надо было обходить стороной.
Скоро Грибоедову стало известно, что Паскевич движется под Ахалкалаки, и это определило его собственный путь.
После небольшой перестрелки с турками в горах Грибоедов наткнулся под Гумрами на отряд штабс-капитана Тышкова, убитого в бою; к этому отряду присоединились две изрядно потрепанные роты 7-го карабинерного полка, тоже почти без офицеров, и человек сто из лазарета. Беспорядочным лагерем остановились они на привале, не зная, куда идти далее.
- Кто такие? - приподнимаясь на стременах, строго спросил Грибоедов у розовощекого поручика с рукой на перевязи.
Тот молчал, мрачновато и недоверчиво поглядывая на грузинский чекмень, на штатски поблескивающие очки.
Грибоедов протянул документы статского советника. "Это титло генеральскому равно", - почтительно подумал поручик и, расправив грудь, отчеканил:
- Назначены на усиление главного корпуса, ваше превосходительство!
Грибоедов и бровью не повел, посмотрел так же строго:
- Куда следуете!
- Сами не ведаем! - с отчаянием воскликнул юнец. - Старше меня по званию никого нет.
- Прошу вас собрать офицеров…
Оживившийся поручик козырнул:
- Слушаюсь!
Грибоедов достал карту. На пути к Ахалцыху, а именно его, несомненно, будет брать Паскевич, стояла неприступная крепость Ахалкалаки. Значит, надо в обход идти на нее: там сейчас развернется основной бой.
Грибоедов выставил впереди отряда четырех проводников из татар, с десяток казаков на выносливых лошадях-маштаках, и сам поехал вместе с ними.
Солнце вдруг погрузилось в багровый туман.
Рядом с Александром Сергеевичем, стремя в стремя, ехал ладный молоденький казак Митя Каймаков. Немного вздернутый широкий нос, едва намеченные брови делали его открытое, улыбчивое лицо совсем мальчишеским. Густой золотистый чуб - о такой гребешок сломишь - свисал над светло-синими глазами, глядевшими то мечтательно, то бесшабашно и озорно.
Новобранца Каймакова Грибоедов взял с собой еще из Тифлиса вместе с другими казаками и ни разу не пожалел об этом.
Пошел густой мокрый снег. Отряд Грибоедова двигался теперь по гудящему ущелью.
На вершине Гек-Дага Чалдырского хребта бушевала метель: свирепый ветер прожигал шинели, не было видно стоящего рядом. На обледенелых карнизах над пропастью кони ступали только в лунки, пробитые копытами. Малейший просчет - и всадник мог полететь вниз. Срывались с гор льдины, грохотали обвалы.
Грибоедов приказал на привале не разводить костры, довольствоваться сухарями, размоченными в манерках. Всадники лежали в бурках прямо на снегу, подложив под головы телячьи и тюленьи ранцы, солдаты - в палатках, тесно прижавшись друг к другу.
Несмотря на большую усталость, Грибоедов не сразу уснул: то ему казалось, что кто-то из солдат замерзает, и он вставал, обходил палатки, то беспокоила мысль - не свалился бы кто спросонья в пропасть.
Наконец, пригревшись под буркой, Грибоедов вздремнул. Ему приснился Денис Давыдов. Топорща усы, тот кричал: "Перебежал от опального Алексея Петровича к государеву любимцу Паскевичу!" - "Ложь! - презрительно отвергал Грибоедов. - Ложь и наговор!"
Да, царь называл Паскевича не иначе как "отцом-командиром". Да, Иван Федорович в 28 лет стал генерал-майором. Но по заслугам. А став военачальником, был противником избиения солдат, врагом муштры-акробатства, фрунтомании, казнокрадства. Когда ему поручили расследовать бунт липецких крестьян, он доложил государю, что причина бунта - начальственные злоупотребления.
И надо пытаться через него облегчать участь мучеников Сенатской площади. Какая же тут перебежка?
Разве он незряч, не видит и отвратительные свойства характера Паскевича? Как видел их в Ермолове.
Странно складывались у него тогда отношения с "проконсулом Кавказа" - сфинксом новейшего времени Алексеем Петровичем Ермоловым.
Он привлекал необычностью натуры.
Юным капитаном артиллерии получил Ермолов Георгиевский крест из рук самого Суворова и всегда носил эту награду. В 19 лет был уже подполковником, а при императоре Павле - узником Петропавловской крепости.
После ссылки снова начал с роты конной артиллерии, но испортил карьеру непочтительным ответом инспектору артиллерии графу Аракчееву. Тот высказал недовольство малой упитанностью коней. Ермолов заметил: "К сожалению, ваше сиятельство, участь наша часто зависит от скотов".
Но воинский талант Ермолова взял свое. И вот герой Бородина и Аустерлица, командир гвардии, вошедшей в Париж, приезжает в рогожной кибитке главноуправляющим Грузии, живет в землянке крепости Грозной, разбросав по аулам незаконнорожденных сыновей, которым позже дает в России военное образование.
"От гнева сардара Ермула, - говорили о нем, - горы дрожат".
Знаток французского, итальянского языков, человек блестящего ума, сказавший, что "поэты суть гордость нации", а людскости ему не хватало.
Сначала Грибоедов пытался найти оправдания Ермолову, думал: "Здесь и ребенок хватается за нож".
Но все более отвращался от этой тризвездной особы. Ермолов утопил в крови восстание имеретинских и гурийских крепостных, учинял кровавые репрессалии, называл горцев канальями, ничтожил их. Когда Грибоедов как-то не выдержал и наедине сказал Ермолову: "Вы, Алексей Петрович, совершенный деспот", тот сухо ответил: "Испытай прежде сам власть, а потом осуждай". В другой же раз Ермолов доверительно читал ему записки о походе 1812 года. Он был начальником штаба Барклая-де-Толли. И досталось же в этих записках Барклаю!
Нет, Ермолов, кажется, любил своего "секретаря по иностранной части" и в минуту откровенности сказал одному из приближенных: "Ценю в Грибоедове фанатическую честность и разнообразие познаний". За два часа предупредил он Грибоедова о предстоящем аресте и дал возможность сжечь кое-какие бумаги. Или себя оберегал?
А рядом с душевной высотой - тиранство. В Ермолова просто невозможно было вложить мало-мальски значительную идею - упрям, как камень… Хотел, чтобы окружающие повиновались ему безоглядно и бездумно… Сатрап демократ, сотканный из противоречий.
Вспомнил облик Ермолова: вздыбленные шалашом седые волосы, быстрый взгляд серых глаз… Мудрая и мудреная голова!
Прямолинейность уживалась в нем с иезуитством, самозабвенное служение монарху - с разговорами о том, что он не хочет быть "игралищем происков, подлости и самопроизвола". Даже молитва, составленная Ермоловым для горцев, была двусмысленна. "Боже всесильный, премилосердный, - так начиналась она, - молим тебя… сохрани императора всея Руси в величии и славе… даруй ему премудрость, да судит в правду людям".
Сон одолел Александра Сергеевича уже под утро.
На третьи сутки в перестрелке турки убили под Грибоедовым борзого жеребца. Он пересел на карабахского, но и тот вскоре был убит. Вражеская пуля пробила Грибоедову полу шинели, осколок гранита царапнул висок, лишь содрав кожу.
…На узкой площадке у края пропасти на раненого молоденького поручика напал турецкий офицер. Он взмахнул ятаганом, но поручик увернулся и, нанеся турку удар шпагой, сбросил того в пропасть. При этом и сам поручик не смог удержать равновесия и повалился в пропасть, но, падая, зацепился, к счастью, карманом шинели за сук дерева на выступе скалы.
Откуда-то сбоку турецкий стрелок слегка ранил повисшего поручика снова в левую руку.
Митя Каймаков, увидя, что стряслось с офицером, мгновенно соединил два солдатских пояса, ползком приблизился к краю утеса и свесился над ним.
Турецкая пуля завязла в Митиной шапке из черных смушек, вторая - расплющилась рядом о скалу.
Но Митя одной рукой ухватился за корни дерева, а другой опустил два соединенных пояса офицеру и подтащил его наверх.
…Отряд Грибоедова подоспел к Ахалкалаки в тот час, когда зубцы гор яснее проступили на порозовевшем небе, когда заиграли зоревые рожки и голос их словно подхватил барабанный бой, зовущий в атаку, усиленный пушечными выстрелами.
Начинался штурм крепости.
…Отряд Грибоедова влился в поток бегущих, карабкающихся по скалам на стены в бойницах, кричащих людей. Раздавалось конское ржание, перекатывалось "ура", где-то рядом с Митей лопнула с сухим треском граната, хищно засвистели пули.
- Картечь! - командовал осипший голос.
Каймаков вместе со всеми бежал, кричал, взбирался на кручи. Уже после того как крепость пала, грибоедовский отряд ночью двинулся вместе с корпусом Паскевича на Ахалцых дорогой кратчайшей, но до того считавшейся непроходимой.
Она шла через сосновый вековечный бор, по диким ущельям, крутизне, которую можно было одолеть, только держась за конский хвост, шла через чудовищно тяжкий хребет Цихис-Джвари, теряющийся в тучах. Чтобы спустить арбу по крутому скату, к ее колесам для торможения прилаживали бревна.
Пушки с зарядными ящиками то и дело приходилось переносить на руках через овраги, втаскивать канатами на крутые подъемы, к каждому орудию было прикреплено по сотне и более человек. На повороте, при спуске, из рук гренадеров вырвалась пушка, с хрястом раздавила лошадей, выкорчевала две сосны и устремилась в пропасть. В одном месте пришлось расчищать дорогу от снега треугольником из бревен, окованных железом.
Вскоре после того как Грибоедов добрался до бивуака на правом берегу Куры, страшный приступ желтой лихорадки свалил его. Поднялся жар. Александр Сергеевич не видел и не слышал, как в его палатку заходил озабоченный прапорщик Лев Пушкин, который с саблей в руках пробился сюда через засаду турок; не видел, как заглядывал племянник Александра Гарсевановича - прапорщик Роман Чавчавадзе, вчера в рукопашной схватке с турками отбивший у них трижды раненного драгуна.
Грибоедов пришел в себя от прикосновения чьей-то тяжелой руки к плечу. Открыв глаза, он увидел над собой короткий, с широкими ноздрями нос Паскевича, рыжеватые усы и бакенбарды.
Собрав остаток сил, Александр Сергеевич передал командующему пакеты и, уже снова провалился в бездну, едва услышал из самой глубины отрывистый, как команда, голос Паскевича:
- Из Персии мне доносите ранее, чем Нессельроде… И что оттуда напишут - пересылайте мне…
В висках застучало хрипло: "Мне… мне…", и будто горное эхо подхватило: "Мне… мне…", понесло в беспамятство.
Пожилой возчик положил на повозку Грибоедова, не приходившего в себя, и по приказу генерала повез больного в сопровождении небольшой охраны в Тифлис - опять горной дорогой.
На ее повороте возчик оглянулся.
Всходило солнце. Ахалцых издали казался орлиным гнездом на угрюмых неприступных скалах. Словно бы висела на голой скале цитадель с батареями, ниже ее виднелась крепость, обнесенная двумя каменными стенами. Еще ниже - город, овраги и, наконец, четыре бастиона с бойцами, соединенными палисадами высотой аршин в семь.
- Эх, ты, мать честная! - произнес возчик, представив себе, какой здесь будет огонь в три яруса, и с удовольствием хлестнул лошадей.
Когда больного Грибоедова отправляли в Тифлис, Митя был в добровольной разведке. Возвратись из нее, прибился к Ширванскому пехотному батальону, потому что коня его турки тяжело ранили.
Для штурма ахалцыхской твердыни дорог был каждый штык - на восемь тысяч русских приходилось тридцать тысяч турок, - и офицеры Ширванского батальона сделали вид будто не замечают приблудившегося к ним казачка.
Этот веселый, общительный малый в синих шароварах, сапожках на звонкой подкове пришелся по душе и солдатам.
- Ты чей будешь? - притворно строго хмуря выгоревшие брови, спрашивал Митю пожилой каптенармус.
- Донского полка, а ноне - ваш! - с готовностью отвечал Митя. - Хочу турку ишо пошшупать…
- Ну вали, - милостиво согласился каптенармус. - Беру на довольствие.
- Ложку-то поболе готовь… - басовито хохотнул канонир Голуба, детина - косая сажень в плечах.
Был день успения, и с самого утра в русских войсках пошел разговор, что ныне предстоят штурмовать крепость.
Митя побрился, надел чистую, недавно стиранную рубашку, написал письмо родителям в станицу Потемкинскую.
Штурм начался в четвертом часу дня.
Забили барабаны, взвились сигнальные ракеты, выплюнули металл двухпудовые мортиры и горные единороги. Перед Ширванскими батальонами заполоскалось распущенное знамя. Командир ширванцев полковник Бородин - поджарый, стремительный, с сабельными шрамами на худом загорелом лице - стал впереди первого батальона:
- Без команды не стрелять! Песню! Батальон, за мной!
Митя за те дни, что стояли под Ахалцыхом, сочинил песню, которая сразу же понравилась ширванцам, и сейчас они запели именно ее:
Ой, меж гор…
Весь батальон подхватил:
Ой, меж гор…
Митя один продолжал:
Ахалцых стоит,
А вокруг стена…
Грубые голоса повторили:
А вокруг стена…
Да, вокруг и стены, и рвы, и скалы. С песней идет батальон. Пролом в палисаде, возле бастиона, все ближе.
Молчат бастионы, молчат крепость и цитадель. Словно вымер Ахалцых. Только юный, одинокий голос Мити выводит:
- Ров широк лежит.
Батальон все ближе к пролому, ближе… Холонет сердце у Мити - чует наведенные на него турецкие ружья, пушечные жерла, они выставили свои чугунные рыла из амбразур.
Впереди Мити - легко, как на параде, - идет полковник Бородин. Все ближе пролом… и, словно на куски, разодрали небо выстрелы турок. И сразу повалились наземь солдаты справа и слева от Мити, дрогнула земля, захлебнулась кровью, стонами, криками.
- Ур-р-р-р-а-а!
Пролом все ближе - вот он, рядом.
- Вперед! Ур-р-р-р-а-а!
Митю обогнал долговязый барабанщик Головченко. Вскочив в пролом, забил на виду у турок в барабан:
- В атаку! В атаку!
Барабан, пробитый пулями, захрипел: на бастион! В атаку!
Ширванцы врываются в пролом, прокладывают дорогу штыком и прикладом, грудь встречает грудь; удары кинжалом и ятаганом; выстрелы.
- Вперед!
- Алла!
- В штыки!
- Алла!
Валится подрубленный палисад. Волна за волной накатывают русские.
Невысокий крепыш - есаул Зубков, багрово краснея от натуги, перетащил орудие через палисад и с плешеватого бугра пальнул поверх ширванцев, вдоль улиц Ахалцыха.
Эхо подхватило раскатистый звук выстрела.
Митя долез до бастиона, ухватился за малиново-зеленое знамя с надписями из Корана, но пуля тесанула по лбу - кровь залила глаза, и Каймаков, теряя сознание, покатился вниз в овраг.
Когда открыл глаза, увидел склонившегося над ним Головченко. Тот, обматывая Мите лоб тряпкой, скалил широкие зубы:
- Не боись! Атаманом будешь!
Митя поднялся:
- Бастион взяли?
- Взяли, казак, взяли… Унтер-офицер Водницкий спас нашего штабс-капитана Разнатовского. Тому обе ноги - пули навылет…
Головченко забарабанил.
- …унтер на себе вынес… Пробился через турку… у самого четыре раны…
Мимо орудия, опрокинутого вверх колесами, солдаты протащили пятисаженную лестницу.
Воины Kecce Магомет-паши бросилися снова отбивать бастион.
К Мите подошел полковник Бородин: волосы на висках его опалены, правый рукав сюртука исполосован саблей.
- Отнесешь донесение командующему!
Он передал Мите вчетверо сложенный листок.
- Лётом!
Паскевича Каймаков нашел на горе, возле главной батареи. При виде мясистого лица командующего, маленьких, исподлобья глядящих глаз Митя оробел.
Граф Паскевич, пробежав донесение, приказал мослаковатому полковнику в дымчатых очках:
- Два орудия - через палисад! Саперную роту - к пролому!
Еще раз прочитав записку, недовольно поморщился: "Водницкого рано награждать. Пусть получше из него выветрится дух Сенатской площади. Собирает у себя в палатке "прикосновенных"… Доберусь до них…"
- Как там? - обратился генерал к Мите, имея в виду город.
- Жарынь, ваше высокопревосходительство.
Паскевич нахмурился.
Митя, словно бы желая успокоить генерала, добавил:
- Да ить мы назад ни шагу не попятим!
Митя возвратился через пролом и подбежал к Бородину в тот миг, когда одна пуля раздробила тому челюсть, а другая, разбив костяную рукоять шашки, поразила полковника в живот.
Бородин упал на землю. Доставили носилки, отнесли труп в сторону.
Артиллеристы, установив легкую пушку на крыше сакли, обдавали город картечью. Турки накатывались на бастион вал за валом. Их отбрасывали, а они вновь устремлялись в контратаки. Борьба шла за каждую саклю, их брали на штык.
Турок с горящей головней подполз к пороховому складу, но не успел взорвать: канонир Голуба прикончил его. Турчанки, обмазав лицо сажей, тоже шли в атаку. Рукопашная продолжалась пятый час, а конца ей не было видно.