Глава IX
В станице
1
Через несколько дней в предрассветной тьме из крепости вышел посольский отряд и, держа направление по Тереку, исчез в тумане. Он направился в станицу Червленную, где находился штаб Гребенского войска.
Когда оказия въехала в станицу и земляные валы и засыпанные щебнем плетни остались позади, было уже около семи часов. Уходящее солнце золотило степь, и его закатные лучи багровым светом заливали станичные крыши.
Возок, в котором ехал князь Звенигородский, обогнал шедших вразвалочку стрельцов и первым въехал в ворота станицы.
На кургане, у пыльной дороги, играли босоногие казачата. Возле плетней стояли хозяйки, с интересом поглядывая на прибывших.
– И что это за движение в последнее время? Одни в Россию, другие из России, – делились они меж собой.
Квартирьеры развозили приехавших по местам ночевки. Станица, обнесенная валом и плетеными изгородями, лежала перед ними. Дымок вился над хатами, приятно пахло борщом и печеным хлебом.
У атаманского дома кучер остановил возок, и князь Звенигородский ступил на землю.
– Рады приветствовать вас, Ваше степенство. Добро пожаловать на нашу землю, – приветствовал его атаман.
– Здорово, здорово, вольница, – добродушно отвечал ему посол, подавая руку. Взгляд его оживился, блеснули белые зубы, и улыбка осветила лицо.
– Сотню для вашего сопровождения я уже подготовил. Поведут вас казаки знающие, – продолжал докладывать атаман.
– Добро, добро, казаче! – произнес князь, здороваясь обеими руками с атаманом. – Верно говорит государь – гребенцы нам тут подмога. Да и воевода терский вами не нахвалится.
Атаман перекрестился. А князь стал его расспрашивать о житье-бытье. И долго бы они продолжали разговор, но подошла хозяйка.
– Не пора ли нам повечерять? – спросила она, глядя то на мужа, то на посла.
– Это ты верно сказываешь, мать, люди с дороги. Давай потчевай.
– А вы идите в дом, я сейчас вам фазанины да супу подам! – обратилась она к князю, обезоружив его красотой.
В это время с Терека повеяло холодком. Сизая туча поползла по небу, захватывая горизонт.
– Дождем запахло, – заметил князь.
А туча еще ниже спустилась над станицей. Стало темнеть.
– Ох, батюшки, пронесло бы мимо, а то гляди, какая туча-то злая! – причитала хозяйка, глядя на мрачно нависшую тучу.
– Града б не было, – сказал атаман.
– Вот-вот, я того-то и страшусь. В позапрошлом лете, спаси Христос, аж с яйцо куриное падал. И скотину, и хлеб побило, – крестясь, говорила хозяйка. – А вы заходите, заходите, я ужин уже поставила.
Вскоре в просторной комнате атаманского дома князь с сопровождающими трапезничали и вели непринужденную беседу.
– Турки опять требуют снести Терский городок, – вспомнил он. – Да и острог на Койсу им не нравится. Каково ваше мнение?
– Хватит, два раза уже сносили, чего на поводу у басурман идти.
– А на месте острога они хотят свою крепость поставить. Это нам кумыкский лазутчик сообщил.
– Ну и пройдохи, нас хотят отсюда вытеснить, а сами укрепиться, – усмехнулся князь. – И в этом прав Хворостинин.
Он доел фазанью грудку, выпил чихирю и сказал:
– Выступать будем послезавтра, рано утром. А сейчас спать.
Где-то в горах гремел гром, блескали молнии, а притихшую станицу гроза в этот раз обошла стороной.
2
А в другом доме угощали хорунжего Гладкова, прибывшего с посольством из Терской крепости.
Степан еще издали увидел свой дом. Над трубой кухни-летовки поднимался дым. "Ох, как долго меня не было дома", – про себя подумал казак, когда зашел во двор. Он обошел двор, заглянул в колодец, покачал журавль’. У плиты показалась его жена Марфа. За время его отсутствия она стала стройней и даже похорошела. Она, присев у печки на корточки, закладывала туда мелко нарубленный хворост. Готовился ужин. Как только Степан умылся с дороги, его позвали к столу.
Но тут появилась бабушка Анисья.
– Куда внука сажаешь, короста! В хате накрой, сейчас дождь пойдет.
Марфа хотела что-то сказать, но передумала и, подхватив еду, побежала в дом, бумкая босыми пятками по крыльцу. Старуха грозно таращилась на нее.
– Да дайте пройти! – уже злясь, отвечала сноха.
Степану накрыли на большом столе у печки. Марфа принесла еду и снова убежала. Огромный стол ломился от яств. Тут и птица, и копченое мясо, и сало, и рыба. На самом видном месте графин рубинового цвета. В нем вино.
Бабка, ни слова не говоря, оглядела стол и стала наблюдать за внуком, любуясь им. В хату заглянул чем-то озабоченный дед.
– Заходи, чего там бегать, садись тоже ужинать, – сказала она ему. Вскоре вся семья сидела за столом, кушала и вела размеренную беседу.
– Когда-то твой дед, Степа, пришел сюда на Терек с ватагой таких же удальцов, мечтая сохранить вольности от Москвы. Но вот жизнь заставила казаков пойти на службу той же Москве. Вот и ты сейчас служишь у воеводы.
– А что в этом плохого, – вступил в разговор дед. – За службу казак получает жалованье. А живем мы по своей воле. – Дед был горд за свою породу. Сам несколько раз был атаманом, сын – товарищ атамана и внук – хорунжий – тоже добрый казак.
Старуха ему под стать, такая же нравная. Она унаследовала от родителей-кабардинцев властность и неуступчивость и еще смолоду заставила Андрея Федоровича считаться с собой.
Внуку трудно было бы выяснить, как проходили у них баталии. Возможно, бабка летала по горнице, трепеща юбками и лентами. Не исключено, что и дед отлетал от нее, ибо, как однажды проговорилась мать Степана, бабке в молодости ничего не стоило схватиться за рогач, а то и за шашку.
Отца дома не было. Все знали: на службе в правлении.
– Диду, а как вы с бабушкой встретились, – спросил Степан, уминая одно блюдо за другим.
– Встретились мы с ней у нашего кунака, – приглаживая бороду, отвечал дед. – Она меня, как приворожила.
– Он мне тоже с первой встречи понравился, – призналась баба Анисья. – Но мои родители хотели отдать меня за другого, из нашего аула. Но я же настырная. Все ему рассказала, когда он меня встретил у родника. Схватил тогда меня Андрей вместе с кувшином в руке, перебросил через седло, и только нас видели. Ни разу не придержал коня, несся, пока мы не прискакали к его другу, что жил в другом конце нашего аула. Горячий был джигит!
– Ты помнишь погоню, которая за нами пустилась?
– А то!
– Вот-вот. И я помню. Они как увидели, что ты сильно и с доверием ко мне прижалась, сразу и повернули назад.
– Только Богу ведомо, что они подумали: мы ведь молчали, но, по-видимому, все прочли на наших лицах и поняли, что мы рождены друг для друга. И или испугались совершить грех, или победила любовь. В общем, не решились помешать нашему счастью, – вспоминала Анисья.
– А потом была свадьба, – в один голос говорили старики. – И на ней, казалось, была вся станица и аул.
Марфа притащила чугун с борщом и поставила его перед бабой Анисьей. Повеяло несравненными запахами укропа, чабера, перца и чего-то кисло-сладкого. Анисья брала чашки и наполняла их борщом. После борща последовали тушеные курчата с чесноком, вареники с вишнями и грушевый взвар.
– Теперь куда вас поведет дорожка? – спросил Андрей Федорович у Степана.
– Велено сопровождать в Персию, а куда точно, еще не известно.
– Да, дорога не близкая, – отвечал дед, – когда теперь увидимся?
– Откушай, сынок, еще каймачку, – предложила Степану мать. – Жирный, духовитый.
Григорий взял горшок с широким горлом, именуемый глечиком, и стал есть каймак деревянной ложкой.
Неслышно подошла Марфа.
– Спасибо тебе, что ты у меня такая умница, Марфуша. Ты же моя ласточка, – вдруг, стосковавшись, протянул руку Степан и поймал жену за передник.
– Да отстань, – игриво дернулась она, но не отошла и придвинулась животом к его плечу.
– Расскажи, какую в Терке службу несете, – попросила она. – Опасно?
– Расскажу, расскажу, дай отдышаться, наелся, а чего-то не хватает, – улыбнулся Степан.
– Ночью, – согласно толкалась жена животом.
– Вот и хорошо. Ладно, расскажу…
А ночью они лежали в кровати и вспоминали. "Неужели у меня была свадьба и такая вот ночь? – думал Степан и сам же себе отвечал: Была".
Он вспомнил, как случилось у них это три года назад. А теперь вот служба.
…Не ушло ничего, все вернулось сюда в жаркую тесноту кровати, и оказалось, что его губы и руки ничего не забыли, что они помнят все: и ее тело гибкое и сильное, по-мужски широкое в плечах, но становившееся от его прикосновений мягким, податливым, нежным. И ее грудь – небольшую упругую, с коричневыми сосками. Боже, как он любил целовать ее, было ведь это, было, и одновременно он вроде бы узнавал ее заново – незнакомую, манящую, пьянящую, и это воспоминание сливалось с этим узнаванием во что-то новое, прекрасное…
Когда он вошел в нее, она на мгновенье упруго и жарко сжалась там внутри, словно не хотела, словно пыталась остановить, а потом нежно расслабилась с тихим стоном, и он провалился куда-то, где не было ничего, только она, и это было прекрасно.
– А я, Степа, иногда думала: пошлют вас на войну, а там и убить могут?
– Да едва ли, – сказал он отрешенно, – но могло и так быть. А вообще, о чем мы сейчас говорим. Мы ведь рядом, вместе, слава Богу!
А смерти, говорят, вообще нет в природе, разве ты забыла – пока мы живем, бессмертны, а когда умрем, то не узнаем про это, и я пока жив, чувствуешь?
– Да, ты жив, я чувствую, еще как жив, да, да, да-а-а!
Какое-то время они находились в приятной дреме, а потом забылись во сне. Степану приснился сенокос. Он идет по Тереку, высматривая свою Марфушку. Вот она бежит навстречу: "Степа!" Они садятся на берегу. Легко, вольно вокруг, повядшая за день трава пахнет, томит.
– Степа, Степа! Ты когда приехал? – спрашивает она, обнимая его за плечи, и отступает.
А ему уже представляется последний налет абреков. Перебитые постромки телег, кругом шум, гвалт, ржанье лошадей. Горстка гребенцов, окружив царского посланника со свитой, яростно отбивалась от супостатов.
– Руби влево, – кричит он одним казакам, – окружай, – кричит другим. Он представил бегущих в разные стороны черкесов, сердце его запрыгало, задохнулось, словно кто-то сапогом наступил на грудь. Он вскинулся и проснулся. Вышел на улицу. Опершись на плетень, он смотрел в расширявшееся пространство неба и так же, как во время сна, испытал предчувствие какого-то счастливого исхода. Это предчувствие его пугало и настораживало – что ему ждать?
Утром за ним прибыл вестовой:
– Вызывают в правление, – передал он. – Завтра выступаем.
Атаман войска, представив его Звенигородскому, сообщил:
– Степан Гладков, назначен старшим конвоя, и отныне вся охрана в пути будет подчиняться только ему.
– Степан, пойдете на Гилянь. Ты эту дорогу знаешь. Думаю, что справишься.
– Подчиняться будешь лично князю – Андрею Ивановичу Звенигородскому, – подчеркнул он. И когда тот пригласил его позавтракать, он уже не удивился, с чего бы? "Приятно, но и ответственно", – думал он. И чувство это вскоре окрепло, и час от часу в нем нарастала уверенность, что он с этой задачей непременно справится.
Глава IX
Посольство в Персию
В назначенное время русское посольство во главе с князем Звенигородским, переправившись через Сунжу, тронулось в путь.
Стояла хорошая погода. После холодной весны с ледяными ветрами, дувшими с Каспия, настали теплые, солнечные дни. По ущелью, в которое они въехали через несколько дней, слева и справа поднимались утесы. Внизу сдавленная скалами билась Яман-Су, ворочая валуны и взметая белые пенящиеся брызги.
Казачий авангард вел посольский отряд по-над рекой, то теряя, то снова находя горную дорогу. Грохот заполнял ущелье. Узкая дорога, похожая более на вьючную тропу, шла над бездной, то обрываясь, то снова извиваясь по карнизу скал. За поворотом дорогу перегородил огромный, нависший над бездной утес.
"Здесь проходит только друг", – затейливой арабской вязью было написано на нем. Колонна еще медленно потянулась вверх, но вскоре спустилась в долину. В низинах, как и в горах, еще лежал кое-где снег, но ядреный воздух, в котором, чертя крылами зигзаги, носились ласточки, говорил о том, что лето пришло и в Дагестан.
С каждым утром солнце вставало горячее, чем вчера.
В Гилянь, уже подвластную главному шаху, изгнавшему оттуда царя Ахмата, князь Звенигородский въехал ранним теплым утром. Везде были тишина и порядок, подчеркивающие неусыпную деятельность государственной власти. Владетели честили посла как вестника Федоровой дружбы к шаху. Но простые люди, встречающиеся на пути, были в унынии.
– Мы мирные люди, – говорили они. – Но наши ханы не хотят и дня прожить без войны. А тут еще турки покоя не дают, как жить?
Они обступили возок князя, и каждый желал что-то сказать. Один, приблизившись наиболее близко, сказал:
– Мы знаем, вы едете к шаху. Народ слышал, что русский царь послал вас к Аббасу. Защитите нас, возьмите под свою защиту. А он и так уже разорил нас.
– Вот бы послушал Борис Годунов эти просьбы, – озабоченно сказал князь, когда ему перевели эти слова.
А шум вокруг все усиливался.
– Смотрите, вон по склонам зеленеют виноградники, вон наши стада пасутся у речки, – говорил все тот же перс, показывая рукой, – но все это в любое время может быть опустошено и выжжено. Защитите нас!
Но выслушивать времени не было, и посольство тронулось.
– Да, много народов на свете. Есть народы большие и малые, и сильный готов проглотить слабого, – отвечал в сердцах князь. – Испокон веков так заведено. Несчастен родившийся на границе, среди народа слабого, не нашедшего поддержки со стороны.
Шах Аббас принял Звенигородского в Кашане. Здание, в которое вступило посольство, было глинобитным, но по сравнению с другими строениями казалось дворцом. Посла и его свиту ввели в просторные, устланные коврами покои. Аббас был окружен блестящим двором, царевичами и вельможами, с осыпанною алмазами саблей на бедре. Он подал ему свою руку и произнес:
– Добро пожаловать! Я очень рад, что именно вас государь послал к нам. Да будут долгими годы царствования Федора и его главного визиря Годунова.
Приняв подарки от царя и Годунова, Аббас организовал для русского посланника пир и гулянья. В саду гремели музыка и пляски, в поле – воинские игры.
Шах хвалился войском, цветущим состоянием художеств и торговли, пышностью и величием двора, сам вихрем носился на резвом аргамаке, метко пускал стрелы в цель.
– Ни отец, ни дед мой не имели такого, – хвалился он Звенигородскому, показывая свои редкие сокровища: желтый яхонт весом в сто золотников, назначенный им в подарок царю, богатое седло Тамерланово, латы и шлемы персидских мастеров.
Показал он послу и свою конницу.
– Хотят выглядеть впечатляюще, – говорил князю хорунжий Гладков, сидящий рядом с ним, – а пригодны больше для набегов. Даже невооруженным глазом видно, что в большинстве своем она состоит из наездников, совершенно не обученных военному делу.
Сделав несколько поворотов, конные отряды остановились. Наиболее пышно разодетые всадники начали джигитовку. Аббас и Звенигородский внимательно следили за происходящим. Один всадник, проскакав с двумя шашками, поразил два чучела, остальные остались нетронутыми. Второй, наиболее ловкий, поразил не только чучела, но перескочил через плетневую перегородку, а вот третьему совсем не повезло, лошадь его преграду брать отказалась, и он свалился.
Аббасу это не понравилось, и он насупился. Видя это, князь обратился к нему:
– Можно мои казаки покажут свое мастерство.
Холодно улыбнувшись, Аббас ответил:
– Давай.
Звенигородский повернулся к Гладкову и восторженно сказал:
– А ну, покажите!
И тогда на поляну выскочили три бравых гребенца в черкесках и с шашками на боку. И чего только они ни вытворяли на сытых кабардинских конях! И двое на одном, и трое на двух, и боролись на скаку, и падали вниз. Клали коня на землю, подбирали раненого и, как в станицах, хватали с земли монеты.
– Якши! Якши! – неслось отовсюду.
А казаки, жмурясь от солнца, еще рьяней носились по кругу.
– Видите, князь, как мои люди радуются успеху ваших казаков? – спросил Аббас у князя, хотя было видно, что это ему не особо понравилось.
Начав беседовать с послом о делах, Аббас уверял его в твердом намерении изгнать ненавистных оттоманов из западных областей Персии, но прежде отнять Хорасан у царя Бухарского Абдулы, который отвоевал его у отца Аббаса и завоевал Хиву.
– Я живу одной мыслью, – говорил Аббас, – восстановить целостность и знаменитость древней Персии. Имею сорок тысяч всадников, тридцать тысяч пеших воинов, шесть тысяч стрельцов с огненным боем. Смирю ближнего недруга, а после и султана.
– Довольствуясь искренним обещанием государя московского содействовать этому успеху, я клянусь, что разделю успех этого великого подвига, славу и выгоду оного.
Бесспорно уступая нам Иверию, Аббас на ухо послу сказал:
– Царь Александр обманывает вас, он грубит мне и тайно платит дань султану.
В подтверждение всего сказанного Андрею Звенигородскому, Аббас послал с ним в Москву одного из своих вельмож, Кулыя. В ответ царь послал к Аббасу князя Василия Тюфякина с договорной грамотой, где предлагал общими силами выгнать турок из земель каспийских, России – взять Дербент и Баку, Персии – Ширванскую область. Но Тюфякин и его дьяк умерли в пути. И сношения с Аббасом, занятым тогда войной в Бухарским царством, прервались.