Однажды в мезонине, почти над самой старушкиной спальней, умерла другая приживалка, - в доме их было множество.
- Умерла, - шепнула Захаровна бабушке, указывая пальцем наверх.
- Ну, и молчи.
Вынесли покойницу украдкою, схоронили, а бабушка так и не помянула о ней, как будто никогда ее на свете не было.
Много видела на своем веку, а потому всего боялась и вздыхала о том, "как легко фортуна изменяется".
- Вся жизнь наша не что иное, как газардная игра! После двух легких ударов часто впадала в полубеспамятство; тогда целыми днями сидела молча, не двигаясь, и тусклым взором следила, как попугай качается на колышке, пронзительно выкрикивая: "Потап Потапыч Потапов!" А потом вдруг оживлялась и вспоминала молодость, когда была фрейлиной при дворе Екатерины. Сообщала таинственным шепотом, как о последней новости, что князь Платон Зубов, "ce charmant vaurien", сумел убедить ее величество в своем "приятном умоначертании". Вспоминала с умилением о любезности императрицы-матушки.
- Бывало, заметит, что солнце кого беспокоит, - тотчас к окну подойдет и шторку опустит собственными ручками. Но зато и спуску не давала предерзостным: обер-секретарю Тайной Экспедиции, Шешковскому, велено было взять из маскарада не в меру болтливую генеральшу Кожину, слегка на теле наказать и обратно туда же доставить со всякою благопристойностью.
Любила также рассказывать о господине Фонтенеле, с которым видалась в Париже еще до революции.
- Настоящий был филозóф: никогда не возвышал голоса, не сердился, не плакал и не смеялся. "Господин Фонтенель, говорю, вы никогда не смеялись?" - "Нет, говорит, я никогда не делал: "ха! ха! ха!"" Никакого чувства не знал, никого не любил - люди ему только нравились. "Господин Фонтенель, говорю, вы меня уважаете?" - "Je vous trouve fort aimable, madame". - "A если бы вам сказали, что я кого-нибудь убила, вы бы поверили?" - "Я бы подождал, сударыня", - говорит, а сам усмехается. Крепкий был старичок, больше лет ста прожил. Умница. Нынче таких не сыскать!
А люди нового века, с их куцыми мыслями, куцыми фраками, не нравились бабушке.
- Все вы, как посмотрю я на вас, какие-то общипанные, как будто сейчас вышли из бани. Модники, мышиные жеребчики!
Не могла привыкнуть к новым широким панталонам навыпуск, которые заменили старинные, короткие штаны с чулками и башмаками.
- От санкюлотов пошла эта мода, от срамников, голоштанников, прости Господи! - ворчала она и вспоминала, как на одном московском балу хозяин подбежал к щеголю, который явился первый в длинных штанах: "Что ты, говорит, за шутку выдумал? Ведь тебя приглашали на бал танцевать, а не на мачту лазить, а ты нарядился матросом!"
- С двенадцатого года Москва деженерировала, - вздыхала Наталья Кирилловна, когда Нина Львовна рассказывала ей московские новости. - Поднял бы наших стариков, дал бы им взглянуть на Москву, - ахнули бы, на что она стала похожа. Ни сосьете, ни вельможества. Да, обмелела Москва! Так все идет, что час от часу хуже. И глаза уж не глядели бы, и не слушала бы про то, что делается!
Единственным гостем Натальи Кирилловны был старичок Фрындин, Фома Фомич, отставной бригадир времен суворовских. Малого роста, приятной наружности, с бледно-голубыми, как выцветшие незабудочки, детскими глазками, с детскою улыбочкою, с тихим и ласковым голосом. Одет всегда с чрезвычайной опрятностью: в длиннополом коричневом кафтане французского покроя, со стальными пуговицами, в брызжах и манжетах, при шпаге, в пудреной косичке с лентою. Должно быть, когда-то влюблен был в бабушку и до конца жизни остался ей верен. Всегда чрезмерно почтителен; только играя в мушку или ломбер и входя в азарт, позволял себе шуточки: скажет, бывало, "семь в сердцах", вместо "семь в червях".
- Ну, ну, перестань, батюшка, что за прибаутки, - ворчала старушка.
- И, матушка, Наталья Кирилловна, отчего и не побаловать себя; коротка-то ведь жизнь! - улыбался старичок своей тихой улыбкой.
Когда бабушке хотелось подремать, он читал ей "Утехи любословия", или "Плоды меланхолии, питательные для чувствительного сердца", а когда она скучала, старался ее позабавить какой-нибудь новостью.
- Вот, матушка, в "Северной Пчеле" пишут, будто китайцы учат обезьян щипать листья с чайных дерев, потому что-де лучше людей по сучьям лазают.
- Да ты все врешь? - сомневалась бабушка. - Этак я и чаю пить не стану, из обезьяньих-то лап!
- Ничего, матушка, в трех водах у них лапки моют чистехонько, - утешал ее старичок.
А иногда любил пофилософствовать:
- Не бывает удовольственных для человека времен, кои бы не растворялись горестями следующих в большей пропорции. Тихое же сердце к радостям всегда отверсто. Вот я и радуюсь. Желаний никаких, именно никаких, в сем мире уже не имею, и нет человека на свете меня счастливее, - говорил, принюхивая медленно щепотку табаку из золотой табакерки с портретом императора Павла I и надписью: "По Боге он один, я им и существую". И такая тишина была в его улыбке ясной, что можно было поверить тому, что он говорил.
Любил сравнивать прошлый век с нынешним:
- Предки наши с меньшим просвещением, но с большим удовольствием жили. Роскоши такой, как мы, не имели, но и страха и беспокойства тоже. Удивительно, что не хотят люди спокойно жить и по стопам своих предков следовать. А что еще узрят внуки наши и правнуки, о том и подумать страшно!
После буйных сходок заговорщиков, где раздавались речи о мятеже, о крови, о России, в пожаре восстания пылающей, возвращался Голицын в тихий старый дом как в сновиденье, царство призраков. Сновиденье рассеется, призраки исчезнут - и жалеть их нечего: все разметать, разрушить в старом доме так, чтобы не осталось камня на камне, - для этого он и шел на восстанье. Не хотел жалеть, а все-таки жалел. Как будто проходили перед ним в последний раз и заглядывали в глаза его с тихою жалобою тихие тени прошлого.
Когда в тот день, 13-го декабря, вернувшись от Рылеева, вошел он в бабушкину комнату, старушка, по обыкновению, сидела в низеньких креслах, у столика с двумя восковыми свечами, и раскладывала гранпасьянс нескончаемый. Старичок Фрындин читал прошлогодние "Ведомости". Нина Львовна вязала шарф, а Маринька метила белье.
В комнате было жарко натоплено, накурено смолкою, так что Голицын немного задохся со свежего воздуха. Он наклонился поцеловать ручку у бабушки. Фиделька залаяла и едва не укусила его за ногу. Попугай, дремавший в клетке, зашевелился, приоткрыл один глаз, поглядел на него и пробормотал сердитым голосом:
- Потап Потапыч Потапов!
Все как всегда: уютно, тихо, сонно, недвижно, неизменно, как в вечности.
- Где опять пропадал? Что это, батюшка, на месте не посидишь, с утра до ночи по людям шляешься? - проворчала бабушка ласково.
- У дядюшки был, у князя Александра Николаевича. От вас поклон ему свез, - солгал Голицын, чтоб от расспросов отделаться.
- Да ты все врешь? Старик меня, чай, и не помнит.
- Помнит, бабушка. Кланяться велел и целовать ручку, - опять наклонился он, и Фиделька залаяла.
На минуту все замолчали, и стало еще тише, уютней, усыпительной.
- Marie, полно глаза слепить. При свечах метить нельзя, - сказала Нина Львовна.
Маринька сделала еще несколько стежков, закрепила нитку, откусила кончик и отложила работу.
- Поди-ка сюда, внучка, - позвала ее бабушка. - Что это ты нынче какая невеселая? Вот и личико бледное. Аль нездорова? - поцеловала ее и по щеке погладила. - Хоть и бледна, а очень, очень при своем авантаже сегодня!
И обратившись к Нине Львовне, прибавила:
- Помилела-то как у нас Маринька. Женишка бы ей хорошего, - да не вашего старого хрыча Аквилонова. Брось-ка ты свои Черемушки, мать моя, переезжай ко мне на житье, не поскучай старухою - будешь довольна. И жениха найду настоящего.
Нина Львовна молча потупилась и проворнее зашевелила спицами.
- А когда же вы обещанье ваше исполните, Марья Павловна? - сказал Голицын. Он видел, что ей тяжело, и хотел ей помочь отделаться от бабушки.
- Какое обещанье, князь?
- Показать сувенирчики.
- Ах, да. Я с удовольствием, если бабушка позволит.
- Я бы тебе сама показала, батюшка, да что-то ноги ломит, встать не могу. Покажи ему, Маринька.
Старушка любила показывать гостям свои сувенирчики и хвастать ими, как ребенок.
Марья Павловна подошла с Голицыным к стеклянному шкапчику, отперла его и начала показывать старинные вещицы - табакерки, бонбоньерки, медальоны, камеи, коробочки для мушек и пудры, саксонского фарфора куколки и чашечки.
- А это что? - спросил Голицын, указывая на маленькую вещицу из слоновой кости и золота.
- Блошная ловушечка. Видите, трубочка со множеством дырочек, снизу - глухие, а вверху - открытые. Стволик, намазанный медом, ввертывается в трубочку; блошки попадают в дырочки, прилипают к меду и ловятся, - объяснила Маринька. - Бабушка сказывает, что эти ловушечки носились на груди у модниц на шелковой ленточке.
- Надо же такое выдумать, - рассмеялся Голицын. Маринька посмотрела на него молча, с тихою строгостью, и он понял, что не надо смеяться: эти бедные памятки старого века ей милы и дороги. Она ведь и сама немного похожа на них; в ее собственной прелести - благоухание прошлого. Да, не надо смеяться над прошлым: мы посмеемся над нашими дедами, а наши внуки - над нами; каждому свой черед, и своя блошная ловушечка у каждого.
- Маринька как бы с вами поговорить наедине? - быстро шепнул он ей на ухо.
- Приходите ужо в голубую диванную, - ответила она таким же быстрым шепотом, заперла шкапик и вернулась к бабушке. Голицын потихоньку вышел из комнаты.
Бабушкин гранпасьянс кончался. Все следили за ним с любопытством.
- Бубны-то, матушка, бубны к червям! - волновался Фома Фомич.
- Отстань, батюшка! Чего суешься без толку, - сердилась Наталья Кирилловна.
- Письмо и дорога! Письмо и дорога! - не унимался Фома Фомич, то садился, то вскакивал, заглядывая в карты через плечо старушки.
- И вовсе не дорога, а смерть и марьяж, - возражала Нина Львовна, тоже вся в волнении.
- Ожидаемого получение и фортуна неизменная! - выложив последнюю карту, объявила бабушка торжественно.
- Фома Фомич, будьте добреньким, помогите мне пяльцы перетянуть, - сказала Маринька.
- Что это тебе на ночь глядя вздумалось? - удивилась Нина Львовна.
- Да я хочу завтра с утра начать. А то нынче дни такие короткие; как сядешь за работу, так и стемнеет, - покраснела Маринька до самых ушей - лгать не умела - и, наклонившись к матери, обняла ее, чтобы спрятать лицо. - Позвольте, маменька, голубушка, миленькая!
- Ну, ладно, ступай.
Миновав несколько темных комнат, где только ночники да лампадки теплились, Маринька с Фомой Фомичом вошли в голубую диванную. Здесь, у окна, за пяльцами с начатой вышивкой - белым попугаем на зеленом поле, должно быть, портретом Потапа Потапыча, - сидел Голицын.
- Ах, это вы, князь, - притворно удивилась Маринька и опять покраснела. - Фома Фомич, ради Бога, извините за беспокойство! Князь поможет мне пяльцы перетянуть. Я и забыла, что он обещал мне давеча…
- Что за беспокойство, сударыня, помилуйте! Так вы уж тут побудьте с князем, а я пойду отдохну в креслицах, что-то дрема долит. Да сон-то у меня чуткий, - небось, если пройдет аль скличет кто, услышу и доложу немедленно. Tout à vos ordres, mademoiselle., - шаркнул ножкой старичок с любезностью.
Понял, в чем дело. Мариньку любил как родную, терпеть не мог Аквилонова, а Голицына считал таким женихом, что лучше не надо.
Когда Фома Фомич вышел, Маринька села за пяльцы и наклонилась, тщательно рассматривая вышивку. Голицын сел рядом. Оба молчали.
- Ну, что же, князь, говорите, я слушаю, - улыбнулась она невольно. Он - тоже. И опять, как тогда, в дилижансе, по пути из Москвы в Петербург, оба смотрели друг на друга, улыбаясь молча и чувствуя, что это молчание сближает их неудержимо растущею близостью. Как будто после долгой разлуки увиделись и вспоминали, узнавали друг друга с удивлением радостным.
- Помните, Маринька, вы мне намедни сказали, что, может быть, у вас нет жениха. Ну, так как же, есть или нет? - спросил Голицын.
- А вам на, что? - опять наклонилась она к вышивке и потрогала пальчиком желтый хохолок Потапа Потапыча.
- Маринька, милая, ведь вы же знаете на что, - взял он ее за руку, и она не отняла руки, только еще ниже опустила голову, так что лицо ее почти закрыли висевшие вдоль щек длинные локоны. Знала, что в эту минуту судьба ее решается. Хотела скрыть волнение и не могла. Сердце билось так, что казалось, он услышит.
- Что с вами? Что с вами, Маринька? Отчего вы не хотите говорить со мной, как прежде? Отчего вы такая?
- Какая? Нет, я ничего… Нельзя же все шалить да ребячиться. Ведь уж не маленькая. Пора и за ум взяться. Жизнь не шутка.
"Жизнь - Хо".
В терпенья сердца надо верить
И терпеливо ждать конца,-
вспомнилось Голицыну.
- Ну, что ж, не хотите говорить - и не надо. А только верьте, что бы ни случилось, Маринька, верьте, что есть у вас друг. Верите? Этому-то верите, да?
- Ну, конечно… - хотела она улыбнуться прежней улыбкой, но не могла. - Почти верю - кончила уже с иною улыбкою, бледною, слабою.
- Почти? Разве можно верить почти? А впрочем, что же делать, значит, не заслужил, - горько усмехнулся он и отпустил ее руку.
Опять замолчали, и обоим стало тяжело; оба чувствовали, что говорят не то, что надо; слова разделяли, как будто после краткого свиданья наступала вновь разлука вечная.
- Это все, князь, что вы хотели сказать?
- Нет, не все. Еще самое главное: когда будете решать с господином Аквилоновым, то помните, что вы свободны: долг за имение уплачен, и теперь уж никто у вас не отнимет Черемушек. Как хотите, так и решайте: вы свободны, Маринька.
Радость мгновенно блеснула в глазах ее и так же мгновенно потухла.
- Что вы говорите, князь? Долг заплачен? Кем?
- Все равно кем.
- Как все равно? Судьбу мою решают, а я не знаю кто…
- Ах, Боже мой, не в этом дело! Ну, если непременно хотите знать кто… - залепетал Голицын и вдруг покраснел, растерялся, как маленький мальчик. - Ну, Фома Фомич заплатил, вот кто…
- Фома Фомич? Откуда же он деньги взял? Ведь он еще беднее нашего.
- А, право, не знаю, откуда. Должно быть, у бабушки…
- У бабушки? Да ведь маменька еще сегодня утром говорила с бабушкой, просила хоть часть заплатить, и бабушка ей наотрез отказала. Зачем вы говорите неправду, князь? Что у вас на уме? - посмотрела на него Маринька долго, пристально. - Валерьян Михайлович, сейчас же, сейчас же говорите, кто заплатил, а если не скажете, я Бог знает что подумаю…
Он молчал, и она вдруг поняла. Побледнела и встала, не сводя с него глаз.
- Так это вы?.. Ну, спасибо, князь! Вы очень добры. Сжалились над бедною девушкою, облагодетельствовали… Но как же вы не подумали, что мы, хоть и бедные, а, может быть, не захотим принять вашего подарка… милостыни? Если бы у вас была хоть капля не дружбы, а уважения ко мне и к маменьке, вы бы этого не сделали. А впрочем, я сама виновата, сама позволила… глупая девчонка… глупая… глупая…
Закрыла лицо руками, опустилась на стул и заплакала. Худенькие плечики вздрагивали. Из-под сбившейся косынки обнажилась тоненькая шея и полудетская грудь; на этой груди, то подымавшейся, то опускавшейся от слез, выступали под смуглой кожей тонкие ключицы, тоже полудетские.
"Дурак! Дурак! Что я наделал!" - схватился Голицын за голову. Не знал, что для него в эту минуту важнее - освобождение России, восстание, революция или эта плачущая девочка.
Маринька встала и, не отнимая рук от лица, пошла к двери. Голицын бросился к ней.
- Маринька… Марья Павловна, постойте, постойте, не уходите, дайте сказать, выслушайте, ради Бога, выслушайте!
- Пустите! Пустите!
Но он не пускал, держал ее за руки.
- Ну, дайте же, дайте сказать! Не могу я так, Маринька! Ведь вот сейчас уйдете, и, может быть, никогда не увидимся…
Она остановилась, прислушалась.
- Только минутку… Я только хочу… Да сядьте же, сядьте, - умолял он, тащил ее за руку.
И она покорилась, пошла за ним, села на прежнее место.
- Дурак! Дурак! Все умные люди дураки ужасные, это обо мне сказано, - торопился он, сбивался и путался. - Ну и пусть дурак! Но если б я знал, что так выйдет… Неужели же вы меня таким подлецом считаете? Я хотел - просто… Вы сами намедни сказали, что можно - просто… Ведь вы не знаете, Маринька, в каких я сейчас обстоятельствах. Помните сказку: странник и верблюд в пустыне; верблюд взбесился, странник в колодец бросился, а там куст малины… Ах, не то, не то! Я все не то говорю. Я с ума схожу, Маринька… Не могу я вынести, что вы себя губите, потому что Аквилонов - гибель, хуже всякой гибели… Вы давеча сказали, что почти верите, что я ваш друг… Как это скучно, как страшно, что все в жизни - почти, ничего - совсем не бывает… Ах, не то, опять не то… Погодите, что я хотел?.. Да, если бы ваш друг, почти друг, шел на смерть, на поединок, из которого, может быть, жив не вернется, и пожелал вам сделать добро - заплатить этот проклятый долг за Черемушки, чтобы спасти вас от гибели, - неужели вы не приняли бы, отказали бы в последней воле умирающему?
Она перестала плакать, отняла руки от лица и, еще не понимая слов, вслушивалась в голос его, вглядывалась в лицо, простое, милое, детское и такое жалкое, что опять, как тогда, в первые минуты сближения, сердце ее сжималось от страха, как будто чуяло, что этому человеку грозит беда - и надо помочь ему, остеречь, спасти.
- Я так и знала! Я так и знала! - всплеснула она руками. - Говорите, сейчас же говорите! Что это значит? Какая смерть? Какой поединок?
- Не спрашивайте, Маринька. Я не могу сказать.
- Невеста?
- Какая невеста?
- Опять забыли? Невеста у вас…
- Никакой невесты нет. Ведь я же вам говорил…
- Говорили, что нет, а может быть, есть?
- Зачем вы мне не верите, Маринька? Разве не видите, что я говорю правду?
- Так что же, что? Да говорите же! Зачем вы меня мучаете? Что вы со мною делаете!
- Не могу сказать, - повторил Голицын.
От Фомы Фомича Маринька слышала, что "время теперь такое страшное" - император Константин Павлович отказался от престола, и войска должны присягнуть Николаю, а если не присягнут, то может быть бунт. "Уж не это ли?" - подумала с вещим ужасом.