Сильно работал на войну и Тульский оружейный завод. Там, на глазах у всех, к соблазну всей промышленной Москвы, шла ожесточенная борьба между его иностранными откупщиками - Петром Марселисом и Андреем Виниусом. Виниус, ловко учтя обстановку, быстренько перешел в православие, надел русское платье, стал называться Андреем Денисовичем и донес на своего компаньона Марсе-лиса, обвиняя его в том, что тот-де бранит его за переход в русскую веру и отказывается с ним пить и есть. По такому доносу у Марселиса царь договор отнял, отдал завод в Туле целиком Виниусу и наградил этого ловкача-предпринимателя пышным званием: "Его царского величества и Российского государства комиссар и московский гость". Впрочем, и Марселис в конце концов получил право работать в Тульском уезде - война, люди-то надобны.
Война требует всегда денег - и воеводы жали народ по всей земле, нещадно ставя недоимщиков на правежи, обкладывая сбором все, что оставалось еще необложенным, выжимали деньги и кабаки - земство трещало от государства.
Под гнетом ясака стонала Сибирь.
В октябре из Москвы двинуты были рати, чтобы занять исходное положение. Боярину и воеводе Василию Петровичу Шереметьеву, да окольничьему Семену Лукьяновичу Стрешневу, да думному дворянину и ясельничему Ждану Васильичу Кондыреву велено идти бы в Новгород и собираться там с ратными людьми: боярину и воеводе Шереметьеву да думному дворянину и ясельничему Кондыреву - в Новгороде, окольничьему и воеводе Стрешневу - во Пскове.
А собравшись на месте со служилыми людьми, велено было потом им выступать за рубеж в мае в двадцатый день и сойтись под Невелем. Оттуда же им следовало уже промышлять над польскими и литовскими людьми и их городами, "сколько милосердный бог помощи подаст"…
Война подходила, накатывалась. Москва чувствовала в себе нетерпеливую силу померяться с Западом. Давно уже в Москву беспрестанно ехали посланцы с Украины, от гетмана Богдана Хмельницкого, что поднял и вел отчаянную борьбу, добиваясь освобождения православного крестьянского населения Украины из-под католической Польши для воссоединения с быстро крепнущей Москвой. Послов от Хмельницкого ехало столько, что в Москве, на Покровке, в стенах Белого города, были открыты два больших двора для приезжающих оттуда - Гетманский да Малороссийский, отчего эта часть Покровки получила упрощенное названье Маросейки.
Положение Речи Посполитой становилось угрожающим: чуя прилив сил в своем могучем, крепнущем народе, Московское государство медленно поворачивалось лицом к Западу, впервые открывая во всю силу свой, еще неизвестный Европе восточный мир, полный своих судеб, своих мечтаний, своей мощи и своих замыслов.
На первое октября, на Покров пресвятой богородицы, покровительницы Москвы, в Грановитой палате в Кремле было натоплено, под широкими сводами, расписанными благочестно золотом да красками, горели свечи, - в палате царь собирал в этот день Собор людей всех чинов. Парчовые кафтаны, да шубы бояр, лиловые, черные мантии, клобуки да кафтаны духовенства, однорядки, кафтаны коричневые, синие, серые да красные пояса торговых, промышленных, ремесленных и черных сотен вливались с Красного крыльца через Святые сени, гремели сапоги, члены Собора становились к крытым сукном лавкам - ждали государя. Из внутренних покоев вышли попарно юноши рынды в белых кафтанах, в высоких горностаевых шапках, с серебряными топориками, стали у трона в красном углу. Заголосили певчие дьяки: шли царь с патриархом, впереди несли крест, Собор повалился в земном поклоне. Сел царь, и все сели.
Заговорили, зачастили думные дьяки. По международному положению собравшимся было доложено о неправдах польского короля, о том, что Богдан Хмельницкий бьет челом, просит приема в московское подданство: король польский идет-де на Украину войной, украинские казаки, вольные люди, не хотят выдать латинским мучителям свои святые монастыри и церкви и просят Москву помочь им войском, принять Украину под высокую царскую руку для сбережения, а то их, вольных украинцев, зовет к себе в подданство турецкий султан.
Собор приговорил:
"За честь царей Михаила и Алексея стоять и войну против польского короля вести - терпеть больше нельзя. А гетмана Богдана и все войско его с городами государю бы принять под его высокую руку".
Так и сделали.
23 октября во время обедни, которую служил патриарх Никон в Успенском соборе, царь сам объявил народу:
- Мы, положа надежду нашу на бога и пресвятую богородицу, на московских чудотворцев, по совету отца нашего, Великого государя святейшего Никона-патриарха, со всем духовенством и со всем Собором указали: идти ратью на недруга нашего, польского короля.
В конце зимы московские рати двинулись в поход. Первой в конце февраля пошла артиллерия, торжественно освященная патриархом Никоном. Она двигалась на Вязьму, тяжелые пушки еще по снегу везли на санях.
Затем уже в апреле, по теплу, тронулись силы левого крыла под князем Трубецким, Алексеем Никитичем.
23 апреля, на день победоносца Георгия, в воскресенье, в Успенском соборе в Кремле состоялось великое богомолье. Служил патриарх Никон, стоял царь со всеми боярами, за завеской стояла царица с боярскими женами, стояли стольники, стряпчие, дворяне московские, полковники рейтарские и солдатские, стрелецкие головы, сотники да подьячие- все, кому идти в поход. После обедни перед иконой Владимирской божьей матери пет был молебен на рать идущим, царь поднес патриарху наказ воеводам. Патриарх, приняв, сперва положил тот наказ в киот чудотворной иконы этой, потом вручил его князю Трубецкому.
Молебен кончился, ближние люди подхватили царя под локотки, повели из храма, и государь, с паперти обратясь к собравшимся на площади воинам, просил всех к себе - откушать хлеба-соли.
За обедом в Грановитой палате среди церковных песнопений дьяки принесли и положили перед царем списки всех идущих в поход. Государь обратился к Трубецкому:
- Князь Алексей Никитыч со товарищи! Передаю вам список ваших всех полчан! Заповеди божьи соблюдайте и дело творите ваше с радостью. Судите в правду, ко всем любовны и ласковы, странноприимны, да врагов божьих и наших не щадите. К стрельцам, к солдатам, ко всему мелкому чину будьте милостивы, пребывайте со всеми в совете да в любви!
26 апреля рать Трубецкого двинулась в поход, прошла Кремлем, перед царевым Верхом, где на крыльце сидели царь и патриарх Никон. Бояре и воеводы сошли с коней, ударили челом, Никон благословил их, пожелал возвращенья здоровыми и невредимыми.
Основные части с самим царем во главе выступили 15 мая. С ними в золоченой повозке, под сенью с куполами среди войска пошла чудотворная Иверская божья матерь в сопровождении попов, дьяконов, певчих, озаренная лампадами, свечами, в дыму ладана.
Сама небесная владычица вела на брань могучие рати Москвы.
Иверская шла с Ертаульным да с передовым полками. Воеводами в передовом полку шли князья Одоевский Никита Иваныч да Хворостинин Федор Юрьевич. Днем позднее двинулись Сторожевой и Большой полки, где воеводами были - в Сторожевом князь Темкин-Ростовский Михайла Михайлыч да Стрешнев Василий Иваныч, в Большом полку - князья Черкасский Яков Куденетович и Прозоровский Семен Васильевич. С царем 18 мая воеводами пошли образ Спаса да бояре Морозов Борис Иваныч да Милославский Илья Данилыч. Эти рати шли по Смоленской дороге прямо на запад.
Силы Москвы были очень значительны - до трехсот тысяч бойцов, хотя пестро вооруженных, но крепко спаянных желанием посчитаться с ляхами не столько за царские недавние обиды, сколько за прошлые памятные годы Лихолетья да Разоренья. К этим московским силам надо добавить те сто тысяч человек, что были в войске у Богдана Хмельницкого.
Пышно ехал Алексей Михайлыч из Москвы. Впереди войска шла карета алого бархата, везли ее кони в алой сбруе, а в ней царская икона Спаса. За каретой шли знамена и царский знак - золотой двухглавый орел, за ним шесть царских заводных коней. За конями ехал царь на белом коне, в зеленой, с золотом парче, в царской шапке с соболем, впереди его - царевич сибирский, сзади двадцать четыре всадника. С царем ехали двое ближних бояр - Морозов и Милославский.
Грозовой тучей двигались на запад московские рати по нежаркой пока майской поре, лапти шуршали по мягкой дороге, по молодой мураве, гремело оружье, бряцали котлы, ржали кони, скрипели бесконечные крестьянские обозы, слышались крики, брань, песни на разных языках. Шли нескоро, по четыре версты на день, - уж очень большие обозы задерживали, засветло становились на ночь таборами. На вечерней заре отрядные попы и муллы пели молитвы, стучали топоры - рубили дрова. На небесах играло зарево от тысяч костров, ратные люди в куяках, в тегилях, в однорядках, в тулупах покупали у баб и мужиков, бредущих за войском, разную снедь, ужинали у огней, говорили, дремали, ночью под звездным, под лунным небом гремел могучий храп. Утренняя заря под птичий свист, под первых жаворонков обливала розовым светом белые шатры воевод и начальных людей, чернели полки спящих до первой трубы подъема да фигуры сторожевых, опершихся на рогатины и бердыши.
Воеводы хорошо продумали план войны.
Царь шел прямо на Смоленск. Рать Трубецкого шла в левом крыле - на Брянск, на Мстиславль, на Северск. В правом крыле шла армия воевод боярина Шеина да князя Хованского - нацелены были на Полоцк.
Одновременно на юге пришли в движение вольные казацкие рати гетмана Хмельницкого да боярина Бутурлина - наступали на Волынь, на Подольск. Связь между северной и южной группами армий держали украинские части гетмана Ивана Золоторенка, двигаясь на Гомель, а затем вверх по течению Днепра. Воевода Шереметьев Василий Петрович наступал на Белгород, и, наконец, донские казаки были направлены против Крыма.
Московское войско шло, и, обгоняя его, по всей Польше, по Европе неслись страшные слухи. Человеческая масса поднявшихся и двинувшихся московитов пугала всю Европу- тогдашние газеты определяли ее в шестьсот тысяч человек. Польша давно хорошо знала, а Европа давно наслушалась о казацкой народной войне в Польше, когда горели города, села, деревни, когда сравнивались с землей, разграблялись католические костелы и монастыри. А теперь шел противник пострашнее - шли могучие пешие московиты, с ними рысили дробно татарские рати на своих степных коньках, в рысьих малахаях, страшные видом.
Развязана была национально-освободительная война, она грозила свести вековые счеты, и вместе с тем начиналась война религиозная.
Царь отдыхал под Можайском два дня, стоял в шатре на холме над Москва-рекой. Цвела черемуха, пахло густо и холодновато, в шатре же тепло от ковров, от восковых свечей - в шандалах на столе и перед образами. Царь в теплом терлыке сидит у стола, читает записку, которую молча положил и оставил ему боярин Борис Иваныч Морозов: "Как Великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич с сыном со своим Иваном Ивановичем изо Пскова изволили идти войною и полки отпускали под великие городы Ливонские. И как те городы имали, и кого в тех городы воеводами оставляли".
Очень похоже выходило, как теперь. И тогда так же перекликались караулы от Государева полка, что-то говорили приглушенно, чего-то требовали ближние люди, только у него, у Алексея, силы, сказывают, поболе, чем у прадеда было. Да Никон-патриарх еще помогает. Дело идет пока хорошо. Надо сестрицам в Москву написать, - поди, боятся, как Алеша ихний воюет!
И царь, отодвинувши столбец с походами Грозного, стал писать письмо сестрам любимым Ирине да Анне Михайловнам:
"Идем мы, государыни мои, из Можайска скоро, 28 майя, спешим больно, для того, что, сказывают, людей в Смоленске да около Смоленска никого нет, хотим скорей захватить…"
- Государь, дозволь войти! - раздался за ковром знакомый голос.
- Входи, Иваныч!
Нагнувшись, вошел в шатер боярин Морозов. Сильно он сдал, поседел, похилел за последнее время, одни глаза горели прежним блеском.
Рукой коснулся персидского ковра.
- Есть, государь, новины. Из Ертаульного полка пригнал десятский голова: мужики-то православные встают на шляхту! Сказывал про то шляхтич, выбежал он в Передовой полк. Одоевский Никита-князь пишет вот. - И, по-старчески отодвинув далеко бумагу от глаз, стал читать Морозов: - "Шляхтич сказывает, очень-де боятся они мужиков своих, затем что те на царское имя хотят сдаваться. Тем-де много вреда нашему королю будет. - Боярин, погладив довольно бороду, продолжал: - Хуже, чем от самой Москвы! Будет им-де и здесь, у Смоленска, как казацкая война. Со всех сторон". Хе-хе-хе!
Царь смотрел на него большими глазами; он сам никогда допрежь того не бывал на войне, но теперь чувствовал- его сила упирается в другую силу, и та сила сдается назад, радуя, веселя сердце. Это, должно, и есть победа!
- Одолеем, Борис Иваныч, супостата! Наш-то воевода- сама царица небесная, с нами изволит идти! Кто против нее? Кто может против рожна прати? Всё за нас!
Восторг первых удач охватывал царя, волновался он, дрожал, на глазах слезы.
Морозов упер глаза в ковер, смотрел, как шах с копьем скачет по горам за легкой козой.
- Все за нас, государь! Точка! И мужики белорусские, - тихо говорил он. - И казаки малороссийские. И еще вот, - он вытянул из длинного рукава бумагу, - вот грамотка из Турции, пишут - греки бога молят, чтобы твое царское величество совокупило воедино все христианство. И только ждут те греки, как твои ратные люди Дунай-реку перейдут. Все они, греки, против турок станут! А чтоб то сильнее было, нужно, государь, воевать по-новому.
- Как, Иваныч?
- Шляхту литовскую к себе больше привлекать - жалованьем да милостью. Шляхтич ведь на милостыню лаком, как муха. Кто хочет тебе служить, тех жалуй. Не хочет кто служить, тех отпускай! Их офицеров к себе переманивать нужно - у короля денег, чу, мало, жалованье давно не плачено.
- А будут они приходить?
- А как же? Куда деваться? И крестить насильно тоже нельзя, кто не хочет!
- А патриарх попов все в войско шлет и шлет, чтобы всех крестить! Души спасти надобно!
Морозов ухмыльнулся:
- Патриарх горяч, государь. Неладно это! Милостью больше-то возьмешь, чем силой.
Не прошло и недели, как у Царева Займища войсковые дьяки прознали и донесли, что вяземские охочие люди прошли уж к Дорогобужу, поляки оттуда убежали к Смоленску, а посадские люди сами сдали Дорогобуж царю.
А пришел царь в Дорогобуж - прискакал сеунчей от князя Хованского да от Шеина: идут вперед.
24 июня скачет опять сеунчей - взяли Полоцк.
Царская рать двигалась все вперед - 26 июня под Смоленском, на реке Колодке, разбили польский отряд. 2 июля сдался царским воеводам Рославль.
Царь уже не шел - летел к Смоленску. 5 июля, на память св. Сергия Радонежского, прибыл он в свою ставку, разбитую для него на Девичьей горе, недалеко от Смоленска. Шатры ставлены были в веселой роще белоствольных берез, листья шумели, сверкали в жарком ветре, прыгали светлые пятнышки по зеленой мураве, по желтым да белым цветкам, как жар горели золотые яблоки на шатрах, золотой орел у царского входа. Кругом сторожа в панцирях, с бердышами приветствовали царя, сымая железные шапки, кланяясь земно.
Царь Алексей сошел с коня на скамеечку, что подвинул ему под ноги ласковый стряпчий Федя Ртищев, прошел в шатер, снял дорожный армяк и в голубой рубахе, с шитым воротом, в синих штанах, засунутых в мягкие сафьянные сапожки, вышел под дубья, велел дать умыться с дороги.
Федор Михайлыч Ртищев слил ему из серебряного рукомойника, подал полотенце с красными петухами - шила царская сестрица Ирина Михайловна. Царь крепко, до красноты, вытер лицо и руки свежим полотном, поправил ворот и кивнул воеводе Большого полка князю Черкасскому Якову Куденетовичу:
- Пойдем, княже, глянем на Смоленск!
Князь, большой, с высокой грудью, в блестящих бахтерцах, черный, скуластый, двинулся легко за государем, нырнувшим под кусты лещины:
- Вот он, Смоленск!
Все вышли к спуску на луг, смотрели из-под руки.
Синей лентой вился Днепр, плыли по нему две лодки, кольцо зубчатой стены с тридцатью восьмью башнями охватывало каменным змеем четыре холма, то подымаясь на них, то сползая в распадки.
- Драгоценное ожерелье русское! - кашлянув в руку, сказал князь Черкасский.
Царь глядел неотрывно - он доселе не видывал еще других больших городов, кроме Москвы. Стены Смоленска вплотную набиты, натолканы домами, среди низких тесовых крыш торчит много чужих - высоких, острых, крытых красной черепицей. Над острыми же башнями церквей четырехконечные латинские крыжи. Под стенами сожженные посады, стены в копоти, синие дымки еще вьются кой-где. Девять ворот под башнями - одни завалены и снаружи наглухо, другие заперты изнутри.
- Годуновское строенье, государь! - раздался тихий голос, рядом с царем вырос словно из-под земли Морозов. - Борис Федорович строил! И назвал он Смоленск - Ключ-город к России.
Бум-м! - ударила царская пушка с зеленой лужайки, плотный белый дымок шаром поплыл к синему небу. Бум-м!
На холме правее города было видно, как мурашами бежали московские люди, что-то рыли посверкивавшими лопатами, выбрасывая на зеленую траву черную землю, подтаскивали круглые, как бочки, плетеные туры, набивали их землей.
- Ин боярин Далматов-Карпов бьет! - говорил князь Черкасский, узенькими глазами следя за дымящимся полетом ядра. - Да мало еще. Эдак не выкуришь. Везут скоро большой наряд!
- Сами они передерутся! - отозвался царь. - Как, Борис Иваныч?
Морозов покачал большой головой на тонкой, уже старческой шее в серебряном пуху.
- Так, государь. К тому идет. Только сказывают охочие люди - православных-то из города давно увел король, мало их осталось.
Царь глянул на Морозова. Всегда холоден Морозов, всегда встречу скажет. Стар, должно быть.
- А чего наши роют? - указал государь на копающих землю.
Все смотрели уже на Черкасского.
- А город земляной, государь! - объяснил тот. - Слышно, гетман-то Радзивилл гуляет близко. Как бы не налетел, не помешал нам, как Смоленск обложим да учнем ломовыми пушками бить, ворота ломать!
- Опас нужно иметь! - подтвердил положительно Морозов.
Царь повернулся рывком к Черкасскому.
- Али мы с нашею ратью не одолим, ежели приступим? - спросил жарко он. - Или нам время терять можно?