- Еще бы! - заговорил задорный голос брата Кузьмы. - Еще бы! С горя-то и медведь в лес уходит. Вон и брат то же говорит.
Тихон оглянул кучку, что стояла вокруг Босых. Братья Кузьма, Павел стояли тут же, среди приказчиков, улыбались ему добро.
- Не кручинься, Тишка, выручим! - говорил Кузьма. - Ей-бо!
Дядя Кирила обнял Тихона.
- Думать надо, чего делать! - сказал он. - Не горячись! С маху ничего делать нельзя.
- Ладно, сынок, что дядя подъехал! - сказал Василий Васильич. - Все знаем! Будем совет держать! Да идем в избу! Мовня-то, должно, готова.
- Батюшка! - вопила подбежавшая Марьянка. - Дядечка! - металась от одного к другому.
- Ладно, ладно, мизинная! - говорил отец, похлопывая ее по спине. - В одном сарафанишке! Идем в избу, простынешь. Ишь, косу-то снегом завалило.
Почитай, всю свою жизнь как костер горел своим делом Василий Босой. Дело осаждало его со всех сторон. Сейчас, идучи домой по улице, он думал о приказчике своем Федоре Подшивалове - как-то он там, на осенней Лене-реке? Далеко до Лены, а казался Федор Василию Васильевичу вот тут, рядом, ну, идет с ним… В лобастой голове своей он все время держал десятки, сотни людей, всех помнил.
Его живая, стремительная душа не сидела в Устюге, она далеко шагала туда, за Каменный Пояс, за Урал. В Сибирь… Чащобные там, незнаемые лесные реки, неведомые племена… Это не дома, не на полатях. Люди, везде люди, с которыми можно работать… А как трудно бывало спервоначалу! Сколько нужно было ловкости, терпения, ума!
Василию Васильевичу, в молодости забиравшемуся со своим товаром на лодках в суровые дебри, не раз приходилось оставлять привезенное добро безвестно на видном месте на берегу, а самому уезжать, чтобы, вернувшись через три дня, видеть, что вместо исчезнувшего лежит добрая грудка пушнины, - так недоверчивы бывали к пришельцам сибирские народцы. Трудно было завязывать с ними связи, приучать к торговле, к обмену. Как-то пробирался он, Василий Босой, на северной реке, подплыл к укрытому вековой сосновой рощей мольбищу, где тысяча одетых в звериные шкуры людей бешено плясала, кружилась между скалами перед двумя каменными идолами - мужским и женским, каждый с семью, одно над другим, скуластыми лицами, среди сотен навороченных черных острых камней, среди куч белых медвежьих, оленьих черепов.
Медленно подплывал под огромным парусом дощаник, и вдруг люди остервенело бросились к берегу, размахивая дубинами, меча каменья, а Василий Васильевич, встав на борту, сняв шапку и низко кланяясь, стал издали показывать темным этим людям привезенные такие удобные, такие дорогие вещи - блестящие ножи, топоры, медные котелки, халаты, яркую крашенину, синие и красные бусы, бисер - все, что могло сделать их жизнь красивее, легче.
И дня не прошло, как Василий Васильевич на берегу среди добродушно улыбающихся, добрых людей в звериных шкурах вел широкий и честный торг…
Босой, его приказчики, его сыновья, а с ними тысячи и тысячи таких энергичных людей видели Сибирь. Их родич, их великоустюжский человек Ерофей Хабаров, еще сидя на Мангазее, уже думал об Амуре. Дела расширяли заботами души таких людей, а вместе с делами их расширялась сама их земля. Тысячи этих людей сплетались в сплошную прочную сеть, вязались между собой непрерывно, устанавливались бесконечные связи, создавали одну огромную артель из тысяч предприимчивых людей.
"Десятина" из доходов, получаемых артелями от этой работы, то есть десятая часть, шла "на государя", в казну Москвы, остальные делились на три части: две трети - хозяину, владельцу "истины", как тогда - назывался капитал, треть - участникам артели, причем участники могли прирабатывать и сами потом вырастать в хозяев, сами крутить себе покрученников.
"Мужик год проживет - рог наживет, два проживет - два рога наживет, три проживет - и хозяина сбодёт", - говорит пословица…
Великий Устюг вместе с Босыми веками слал туда и других - Ревякиных, Игнатьевых, Молодцовых и многих еще… Исстари работали за Уралом именитые Строгановы. А за торговыми людьми тянулось, уходило в Сибирь искать счастья бесконечное число прознавших про открытые возможности всякого звания людей, вольных или избывших от тягла - "гулящих", по тогдашнему выражению, и все эти и другие вольные большие и малые предприниматели артели - "складники", "своеужинники", бродящие на свой страх по пустынным рекам и нехоженым лесным тропам, делали одно общее дело. Вместе шли и работали вольные казачьи отряды с Дону, искавшие больше пушнины и игравшие на случай роль охранных отрядов этой вольной буслаевщины, плававшие вдоль морских берегов Сибири, как плавали они у берегов Норвегии, Груманта - Шпицбергена- и Мурмана, ставившие здесь по рекам свои заимки, селища, деревни, села и располагавшиеся здесь подальше, посвободнее, поизобильнее от Москвы.
Вот почему так уверены были в себе и своем деле эти великоустюжские люди, в ноябрьский вечер весело беседуя в жаркой бане.
Мовня у Босых была срублена на славу - с предбанником, с белыми лавками по стенам, с полком, топилась по-белому. Еще с утра топила ее Настасья-дворница, натаскала воды в липовые кадки, накалила каменку, заготовила березовых и дубовых веников, усыпала пол душистыми сухими травами.
- Без бани бурлак пропал! - сказал дядя Кирила, вступая, деликатно прикрывшись веником, в мовню, где уже сидели на лавках с шайками в руках Василий Васильевич, Тихон и Кузьма. - Баня все грехи смоет! - приговаривал он, плеща в шайку деревянным ковшом из кадки нагретую на камнях воду.
Пара сальных свечек тускло горела на окне, освещая розовые сильные тела. Василий Васильевич хоть и не мог уже за возрастом, выскочив из бани, кататься по снегу, но париться еще любил, и Кузьма да Тихон, как повелось, парили отца. Однако сегодня он не спешил лезть на полок, над которым ходили седые облака мягкого пара.
- Расскажи-ка ты нам, брат Кирила Васильич, что за человек наш обидчик, ваш холмогорский воевода? - сказал Василий Васильич.
- Воевода, известно, воевода! - говорил дядя Кирила, натирая себя докрасна вехоткой. - Все они на один лад.
Едут на три года, а хотят жиру себе запасти на всю жизнь. Кто против него на месте: он тут вам и царь и бог…
- Что Кузьма наш-то сказывает! - засмеялся Василий Васильич, отфыркивая костромское мыло, сплошь облепившее пеной все его лицо. - Он из Мангазеи приплыл. Чего там творят! Эй, Кузьма, ну-ка, расскажи!
Кузьма, склонившийся над шайкой, повернул к ним лицо, закрытое налипшими волосами, блеснули ослепительно белые зубы.
- А што? Известно што! Чудит воевода! Нашего брата торговых людей туда съехалось с целу тысячу. Воеводой там Кокорев, Григорий Иваныч! Царь - и больше ничего! Воеводскую свою избу дворцом именует. Всех холопьев распределил: одни у него дворецкие, другие - стольники, третьи спальники. Ей-бо! Как кушать почнет за столом, - его холопы друг друга кличут: "Стольники! Всходите с кушаньем!" А в мовню-то - ха-ха-ха! - идет тоже как государь. "Мовники! - кричит. - Ведите меня в баню!" А в мовне моется - к нему разного чина люди идут, кто с чем, кому до воеводы нужда и бывает, а он как есть в чем мать родила сидит на полке, одежи - один веник! В церковь идет - впереди меч несут, за мечом идут стрельцы с пищалями, бердышами, бьют в тулумбасы - воевода к богу идет! А на нем самом большой наряд - охабень объяринный, сахарного цвету, петли низаны жемчугом, да воротник большой, тоже низанный, да шапка высокая, горлатная.
- Величается! - раздалось из пара. - Х-ха-ха!
- Еще как! Пьяный, он торговым людям, что хлеба у него на пиру ели, чего сказывал: жалую-де вас, собак, я, царь Мангазейский, Григорий Иваныч!
- А те что?
- Известно что! Испугались, поразбежались, как зайцы! Ино сами в ответ попадут! А еще што было - смех! Летом в жару захотел воевода в речке искупаться, жарко ему стало. Выехали с войском, со знаменем, ну, как всегда, порядок - трубы трубят, тулумбасы бьют. Воевода в речку лезет!
- Х-ха-ха-ха! - хохотали голые бородатые люди, от их хохота металось, прыгало пламя свечек, по стенам, по углам ходили тени. - Х-ха-ха-ха! Вот уж правда, от черта- крестом, от медведя - пестом, а от дурака ничем не отобьешься. Бе-да-а!
- И баба-то его, Марья Семеновна, не лучше. Ей-бо! В баню тоже любит ходить, а с ней посадские жёнки должны идти: кто около бани сидит, кто ее моет, а все после бани ей здоровья сказывают, песнями величают… Кто у воеводы в опале - иди к воеводице, неси посулы да поминки-де пожирней, - смеялся Кузьма. - Бывает, перед ейной избой в снегу бабоньки лежат часа по три, и русские, и самоядь, плачут, воют: "Государыня, заступница наша, смилуйся, пожалуй! Пощади нас, бедных!"
- А воевода-то берет хабар? - спросил Кирила Васильевич, намыливая голову.
- Воевода-то? А руки-то у него так ведь привешены, - смеясь, показал Кузьма, вытянув руки вперед и загребая ими к себе, - а не эдак! Не навыворот! Все тащит, что можно!
- Вот оно и выходит! - вздохнул Василий Васильевич. - Мы миром работаем, а воеводы на нас как на дрожжах всходят. Дух, видно, такой: по Москве равняются - там тоже подчас головы обносит.
И гаркнул:
- А ну, париться!
Покамест мужики мылись в бане, босовские бабы суетились в стряпущей избе, готовя вечерний стол. Свекрови, Фелицате Мокеевне, помогали молодые снохи, тут же суетились Марьяша да стряпки.
После бани мужики благодушно сидели в верхней горнице, красные от бани, босые, в чистых цветных рубахах, с расчесанными волосами. На столе в шандалах горели сальные свечи. Среди мужиков, во главе стола, сидела старица Ульяна. На ней черный сарафан, белые рукава, черный платок вроспуск; востроглазая, что орлица, оглядывающая свое потомство.
Обстоятельно и неторопливо обсказывал архангельское дело Кирила Васильич.
- Холмогорский воевода в Архангельске охулки на руку никак не клал. Ни-ни! За лето взял себе корму знатно. Первое дело - с иноземных гостей брал. Мы в Таможне- двадцатую деньгу, а он, може, и больше. Да бо-ольше! Через Углёва Федора, через таможенного дьяка. Мы, таможенные люди, цены большой за иноземные товары дать не хотим, а воевода жмет: "Плати, плати, а то Москва гневается, коль товары упустим. Назад увезут!" А куда везти-то? Кому товары нужны, кроме нас?
- Всем брал? - осведомился, снимая очки и вытирая глаза, Василий Васильевич.
- А всем, как есть! И соболями, и ефимками. Окромя сего, мирских одних денег сошло на его воеводский двор больше пятисот рублев… На воеводском дворе пристроил мир ему еще четыре избы, и сено ему возили, и дрова. Все мир давал. Рыбы свежей сколько! Пивоварню поставили ему, воеводе, в собинку.
- Пьет?
- Хлещет! Н-ну!
- Мир-то хоть ворчал, дяденька? - спрашивает Тихон.
- А что с того ворчанья? - усмехнулся Кирила Васильевич. - Мир што вода - пошумит да разойдется. Мир и велик, а дурак! Водкой тоже сильно торговал наш воевода - под храмом, под Спас-Преображением, винокурню свою поставил, водку сидел.
Старица Ульяна шатнулась, перекрестилась на иконы.
- А што? - усмехнулся Кирила Васильевич. - Воеводам деньги - первый бог! Он своих ярыжек поставил для сторожи на винокурню, а мирских целовальников убрал. Василий Степаныч гневался, ежели доходы убывали. "Убытки-де государевы!" - орет. А какие государевы! Копейку государю, а себе три в карман. Хлеб стрелецкий и тот на водку гнал.
- Допрежь того воевода больше всего солью наживался, - продолжал Кирила Васильич. - Соляные деньги - чистый грабеж! Как теперь нам рыбой торговать? Дорого все одно выходит, а людям есть нечего! Дорого! Рыба за лето без соли провоняла, пьяный народ в кабаках что кричит? "Измена!" Что у трезвого на уме, у пьяного на языке. А воевода сперва-то велел бирючам по городу да по гостиному ряду ходить, кричать: "Платите, люди, соляную пошлину, зато других вам платить не надо. Семь бед - один ответ! Соль все покроет!"
- Они и тут такое же кричали! - усмехнулся Василий Васильич и развел руками. - Чего сделаешь! Наши черные люди, - продолжал он, - которые за все с сохи по разрубу и размету платят, сильно серчают… Люди обыкли знать, на что их деньга идет. На ямскую гоньбу - гоньбу! Засечные деньги бери на засеку… Запросные деньги - на ратное дело! Любит народ знать, на что он платит! А с соляным налогом выходит по-иному: ты давай деньги, нишкни, мы сами-де все справим. Мир и обижается, что он в стороне. Неладное дело! Тут я и думаю: нужно нам, торговым людям, бить челом государю - мы то дело лучше других понимаем. У бояр-то от старых почестей да от новых денег не хуже, чем у воевод, головы кружатся. Вот чего написал я, како челобитье против их, воевод… Пошлем его в царевы уши. Тишка, подай очки! В однорядке в кармане.
Тихон мигом слетал, подал очки. Отец вздел их на нос, поднял со стола лист бумаги, показал.
- Такие бы слова да в царевы уши, - улыбнулся он. - Може, и услышит.
И читал: - "…А в городах твоих, великий государь, мы, промысловые твои людишки, обнищали и оскудели от них, твоих государевых воевод, а людишки же твои, что ездят по городам для своего торгового промыслу, от их воеводского задержания и насильства от проезжих торгов обились насовсем, и того не знаем, как государеву соболину казну собирать будем…"
- А чего ж вы хотите? - вдруг спросила старица Ульяна. - Царевых воевод избыть хотите? Неправо дело! Что сказано? Царево - царю, божье - богу. Порядок царев нерушим. Та земля, что порядок переставляет, недолго живет!
- Это так, мамынька. Да ты-то, бога для, не встревай в беседу. Тут дело людское. В твоем-то монастыре все неизменно, на век, как от бога установлено, - вскипел Василий Васильевич. - А у нас все по времени. А то бывает, что и монастыри мятутся!
- Бесовским произволением!
- Ну да, тоже бывает, бес под видом архиерея ходит, а воевода тоже не хуже беса, а и посильнее.
- Бес молитвой поборается!
- Это когда как! - посмеивался Василий Васильевич. - И уж ежели бесы и в монастырях чернецов соблазняют, в миру-то они еще больше пакостят. Молитва молитвой, молитву мы почитаем, а все-таки приходится нам обиды, словно пни, корчевать. Ну, сперва челобитьем. Бьем челом мы государю ради того, чтобы воевод, как при старых государях, не было бы. Ведали бы всеми земскими делами губные старосты, по старине, и люди судились бы сами промеж себя, миром, по правде. А то выходит, что мужик на земле строит, пашет, кое-как кормится, а воевода захребетником на его горбу жиреет. По кабакам да по церквам об этом народ говорит впрямую - не согласен народ допускать такой грабеж. Языки-то не удержать… Вы вот, наши отцы да матери, - обратился он прямо к старице, - для чего царя прирожденного себе промышляли, а чужому королевичу не присягали, чужого королевича в толчки из земли прочь гнали, себе царя миром выбирали, за правду на смерть бились? Чтоб земле жить земским ладом! А посаженной царь Михайло помер, новый, рожденный-то, молод, бояре им и вертят. Мир серчает. А коли мир с ума сойдет - на цепь не посадишь. Не-ет! Как бы дурна не было!
Кирила Васильич огляделся, нагнулся, прижался к столу.
- И то… Сказывали мне онадысь, - зашептал он, - схватили ярыжки в Архангельске одного людину, Савку, и той Савка на пытке довел: "Государь молод и глуп, глядит все изо рта Морозова. Морозов всем и владеет, гнет под себя, все свои мечтания тешит, воевать хочет, а государь хоть и видит, да молчит. Черт у царя ум съел".
- Ладно! - прервал его Василий Васильич, пристукнув ладонью по столу. - Полно! Много болтают! Ну, молитва одна тоже не поможет! Дело-то нужно обсудить и на месте разведать, в Москве, куда оно клонится. Что с соляными деньгами будет? Ты, брат, в Москву едешь, я с тобой пошлю… ну, хоть Тихона. Пусть в белокаменной свою обиду да тоску разгуляет, людей посмотрит. Как вы, сыны, думаете?
Те поклонились чином.
- Да еще думка у меня есть: не нужно ли нашему торговому промыслу на Волгу выходить? С кизылбашами торг заводить? У них товаров много, и товар краше, добротнее против немецкого и нам подходящ. Да и то, что бояре за Волгой земли хватают, туда мужиков своих сажают, сами промыслы заводят… Туда нужно и нам идти с торговым делом.
- Не зря наш Василий-то Григорьич уж на Волгу вышел! - заметил Кирила Васильич.
- Кто таков?
- Да он, Шорин! Кому другому! "Государев купчина" - так его в Москве и зовут… В Нижнем-то Новгороде кожаный промысел завел, Задорина там, сказывают, поставил… Да по Волге тоже посуды свои пустил, аж до самой Бухары торгом досягнул… Это есть!
- Ну, брате, сам видишь!
- Вижу-то я, брате, вижу, - улыбнулся Кирила Васильич, - да то нам, пожалуй, не с руки…
- Пошто? Или торговля не всем? Чать, дело земское!
- Земское дело торговля, а Шорин торгует, да держит боярскую руку! А бояре, гляди, и Волгу-то ратным обычаем, почитай, захватили, всем владеют, струги шлют безбоязно, все стрельцами да с караулами… С ружьем-то немного наторгуешь, а с народом нужно торговать миром да ладом.
Дверь распахнулась, в горницу вошла хозяйка, окруженная снохами, Фелицата Мокеевна - широкая, словно печь, могутная женщина в синем сарафане, крыта кашемировым платком, над которым в черном повойнике выглядывала жемчужная ряска.
- Просим милости, батюшка Василий Васильич и гости дорогие, хлеба-соли откушать, лебедь белую порушить! - говорила она растяжно, словно пела.
- Милости просим! Милости просим! - говорили и все бабы вместе и согласно кланялись.
Мужики поднялись из-за стола, перешагнули лавки, поклонились старице, которая благословила всех широким крестом.
- Босые! - сказала она. - Бога помните! Ужинать не буду, приду к повечернице.
И отдала поклон.
К столу для-ради Филиппова поста подавали рыбные ествы - сельди, спинки белужьи, уху, белорыбицу свежую в рассоле, грибы, пироги кислые, кисели с маковым молоком, лапшу гороховую да оладьи. За столом долго сидели, и долго еще горела свеча в окошке верхней горницы, где молилась мать Ульяна.
А после ужина тут же, в нижней избе, стали на повечерницу - и муж, и жена, и чады и домочадцы, с четками в руках.
Старица Ульяна спустилась из горницы, стала, прямая, строгая, перед образами в серебре, затеплила вечернюю свечу.
- "Господи, отпусти нам наши согрешения! - читала мать Ульяна. - Уроди, господи, хлеба и соли! Создай, господи, тихую да теплую росу! Спаси, господи, всех христолюбцев да батюшку царя православного!"
Широко спускаясь из темного неба, падал на Великий Устюг, на черную Сухону крупный, тяжелый снег.