- Врешь! - ударил Пахомов попа еще раз. - Царь народ не калечит… В боярском кабаке!
- Т-ты что же меня бьешь? На мне сан!
- Креста на тебе нет - нету и сана! А коль не ляжешь да не проспишься, будешь в монастыре на цепи сидеть!
Легли скоро и наши путники. Поп Родион давно уже спал на лавке, густой храп гудел по всей избе. Тихон долго не мог заснуть - он еще не видывал таких разгульных московских попов.
И богатырский храп отца Родиона рождал тревогу в Тихоне: чем-то этот московский веселый поп похож был на московского боярина князя Ряполовского…
Тихон лежал, дышал овчиной и думал. Думать было трудно, потому что думы были завалены заскорузлым обычаем, страхом перед сильной рукой. Осторожностью… И все-таки думы шевелились в Тихоне, таяли, двигались, текли, как весенние воды под снегом.
Под храп попа не спали и Кирила Васильич и Пахомов - из-под шуб слышался их шепот.
- Неправо дело с водкой, нет! - говорил Пахомов. - Что книги говорят? "Добро пить понемногу, ради телесной слабости… Землю ежели поливать вовремя - она посеянное ростит, а когда ливни идут сплошные - ростут только тернии да сорняки…"
- Ну да! А воеводы да бояре пиво запрещают людям варить на праздники… Народ в корчмы загоняют… На водку. В Москву кабацких ярыжек поставили - женок отгонять, что мужей из кабаков домой тащат… То-де государевой казне убыток. Чего делают, чего делают…
Тихон уснул, не слышал уж конца разговора под шубой.
А наутро, скача по московской дороге, дядя с попутчиком продолжали разговор, надрывно, долго, - видно, что душа об многом наболела.
- Чем крепка Русь! - говорил Пахомов. - Простые люди у нас крепки, а диакона да попы невегласи. Нет у нас рати духовной, чтобы за правду стояла. Нет! Службу церковную бредут еще еле-еле, а больше и не спрашивай. Неграмотны! Пьяницы! Вчерашнего попа вспомню - душа в ребрах мрет. Нету солнца разума, ночь безумная вокруг, глухая! А в церквах что творится! Нужны книги… нужно грамоте учить. Учителей надо, вот чего!
- А где ж их взять-то, учителей этих? - усмехнулся Кирила Васильич. - Нету у нас учителей!
- Будут! - убежденно выговорил Пахомов. - Будут. Есть светильники церкви! В Греции. На. Афоне. Есть четыре великих патриарха - Царьградский, Иерусалимский, Антиохийский да Александрийский, судия Вселенной.
И Пахомов загибал один палец за другим в глубоком меховом рукаве шубы.
- То-то, учителя ли нам они? - покривился Кирила Васильич. - Сами они под бусурманским султаном живут.
- А что делать-то? Что-о? - стонал Пахомов. - Нужно турок поганых из Царьграда выгнать, вот что.
- У нас у самих земли невпроворот! - возражал Кирила Васильич. - Еще, что ли, брать? Порядок нам нужен прежде всего.
- Не быть порядку без учения! - волновался Пахомов. - Праведных у нас много-о, а ученых нету. Недавно на Москве у патриарха гостил святитель греческий Феофан, митрополит Палеопатрский. Так чево сказывал? "Зовите, говорил, греков в учителя, они научат! Они, говорил, больше тысячи лет живут, все знают!"
- То-то, научат! - вдруг так неожиданно воскликнул Тихон, что Кирила Васильич зорко на него глянул. - Или кто свою землю потерял, может других учить?
- А есть у нас учителя! Есть! - настаивал Пахомов. - В Москву прибежал с Киева митрополит Петр. От латинцев спасался. От езуитов из Польши. За ним теперь. к нам на Москву из Киева много монахов ученых едет. Они не как у нас, а в академиях обучались. Мы скоро схолы заведем. Теперь есть кому учить!
- То-то, прости господи, да где ж они раньше были, как их польские паны на нашу Москву лезли? - горячился, махал руками Кирила Васильич. - Небось помогать нам никто не хотел! А вот теперь, когда мы, бедные, сами врагов избыли - учителей сколько хошь!
- Кто в ногах неверен, как ходит? - спрашивал Пахомов. - Ага! С палкой! Вот и нам чужая палка нужна, чтобы подпереться. А потом, бог даст ножки, и сами зашагаем.
- Ой, кабы нам от этой чужой палки какого дурна не было! - вздохнул Кирила Васильич. - Мы-то к себе чужих ладом зовем, а кто знает, что у них в голове? Ох грехи, грехи! У чужака и его дело чужое в голове…
Тихон вспомнил ночлег в Вологде, алый свет печки и человека из угла в смуром кафтане. Трясется сам, глаза выкатились: "Огонь, огонь идет на нашу землю! - истошно звенит голос. - Воры со всех сторон! Нашу землю обступили бесы!"
- Так с пьяными попами и жить, что ли? - горестно спрашивал Пахомов.
- А все-таки своих ищи! - ответил тот хмуро.
- Есть, есть и такие! Есть! - волновался Пахомов. - Как же! Духовник царский Степан-протопоп и другие. А пуще всех один - царев друг, архимандрит Новоспасского монастыря Никон!. Великий молитвенник. За народ горой стоит. Печатный двор, говорит, слово божие должен день и ночь печатать, чтобы народ сам все чел. Просит у царя на кабаки управу, народ чтоб не спаивать. Откупа везде на налоги отменить. Дал бы господь! А ты говоришь, Кирила Васильич, людей нету на Руси! Есть люди молодые…
Сумерками подъезжали к Ростову. Озеро Неро синело голым льдом, Ростовский кремль стоял над ним стеной башен, церквей, блестели первые огни, и от этого снежного уюта, тишины, от близкого отдыха и обогрева даже у Кирилы Васильича разглаживались озабоченные морщины на лбу.
Возок подкатил к высоким воротам Заезжего двора, лошади остановились, колоколец смолк, ямщик отстегнул полость, путники стали выходить. У ворот стояла большая, крашениной обитая каптана на санях, запряженная четверней, около нее трое вооруженных вершных держали своих коней. Кого-то ждали.
Путники наши топтались у возка, разминая застывшие ноги.
- Заходите, милостивцы, - сказал им выскочивший из двора курносый старик в армяке и в лаптях с седой бородой веником, кланяясь в пояс. - В избе тепло, да и горенка есть в собинку. Отдохнете хорошо-о…
- А каптана чья? - спросил Кирила Васильич.
- Боярина сейчас провожаем! - бормотал старик. - Ничего, хороший боярин. Заходите, ничего-о…
В большом крытом дворе было темно, мерещились неясно очертания саней, кадок, пахло холодным сеном, лошадьми, когда дверь вверху открылась, блеснул свет, задом, низко кланяясь, вышел дворник, светя слюдяным фонарем, за ним на крыльце показался боярин в овчинной дубленой шубе с широким воротником, на руке у посоха сверкнул перстень.
Дворник поднял свой фонарь высоко, боярин спускался по шаткой лестнице. За ним из двери вышла высокая женщина в шубе, в меховой шапке. Женщину под локоть поддерживала молоденькая девушка.
- Василий Степаныч, боярин и воевода, поздорову ль? - шагнул вперед Кирила Васильич, снимая шапку. - Как бог помогает в дороге?
Боярин присмотрелся. Узнал.
- Да помаленьку, Кирила Васильич, - сильным голосом ответил он, поднеся руку к шапке и кланяясь в ответ. - Вот припоздали, так в ночь едем.
Воевода и таможенный голова разговаривали; между тем боярыня подошла, стала в свете фонаря за боярином, за ней служанка. Тихон, скрываясь в тени от связки жердей, ясно видел лицо княгини.
Анна побледнела, соболиные брови выступали резко дугами, губы опущены, ноздри чуть дрожат, на плечах красной стамеди шуба на черных лисах, соболиная шапка с парчовым верхом, покрытая в дорогу платом.
Сердце Тихона горело, билось, рвалось из груди. Его то Аньша! Скорбная, печальная. Красивая, словно богородица.
Анна не видела его - смотрела то на Кирила Васильича, то на мужа, длинные ее ресницы дрожали темной тенью.
А воевода стоял спокойный и, должно быть, гордился тем, что у него такая жена, что у него такой уверенный голос, что он едет в Москву, к царю, что за три года он нажил в Холмогорах богатство, что он силен, властен, а сильным и властным принадлежит жизнь.
Тихона ровно волной качнуло в сторону, фонарь осветил ему лицо, он видел - Анна посмотрела на него, брови ее дрогнули, взлетели выше.
Так в низких тучах осеннего вечера блеснет вдруг алое солнце, озарит, обдаст багряным светом поле, высокий дуб на холме, но тучи сомкнутся - и не веришь уже, что было солнце, сразу встает осенняя ночь.
Анна подняла голову, твердо сжала губы, нежные ноздри раздулись. Спокойно подняла руку, тронула мужа за рукав.
- Боярин, - сказала она, - время! Кони ждут.
Пошла по лестнице, гордая, как будто никого не видела.
Боярин заторопился за ней.
Ульяш рядом толкнул Тихона.
- Какова боярыня-то! - шепнул он - и отшатнулся, увидев бешеные глаза Тихона…
Проехали Переяславль, на Плещеевом огромном озере ветер крутил, гонял белые поземки по льду. И чем ближе к Москве, все больше оживлялся Семен Исакович, патриарший человек.
Когда же перед тройкой на версты и версты легла прямая как стрела дорога к Троице-Сергиевскому монастырю, Пахомов взволновался так, что слезы выступили у него на глазах.
- Вот место! Вот твердыня! Ведь всего-то сорок лет тому назад польские воеводы Сапега и Лисовский осаждали без мала два года и не могли взять монастыря!
Семен Исакович был в ту пору мальчонком из Клементьевской монастырской слободы, хорошо помнил, где стояли польские пушки: и за Келарским прудом, и на Красной горе. Оттуда ляхи вели подкопы к воротам монастыря. Храбро бились тогда на стенах монахи и окрестные черные люди под воеводами князем Долгоруким Григорьем Борисовичем да под Голохвастовым Алексеем Иванычем.
- Смотрите, смотрите, - показывал он из возка, - видите, из снега черно торчат кочерыжки капусты? И тогда тоже был тут огород капустный, под стеной. Ляхи ходили туда за капустой, а со стены по веревкам наши спускались, много их тут били. Один из наших тут, Оска Селевин, изменил, окаянный! Сбежал к ляхам! А у него братан был, Данило Селевин. Ну, стали все корить Данилу за брата. И сказал тогда Данило: "Измену брата моего выкуплю я смертью!" И ударил Данило на ляхов - силен был рубиться, и срубил трех казаков-изменников, и сам был ранен. И, приняв монашество, преставился честно - помер!
Возок скакал по Ярославской дороге, Троице-Сергий проходил мимо своими стенами, башнями, храмами, в тиши снежного декабрьского дня словно доносились шумы давно отгремевших битв. Здесь проходил Дмитрий Иванович Донской биться с Мамаем, здесь его благословил седой игумен Сергий. Сюда всего за двадцать лет снова приходил королевич Владислав, требуя от присягнувших ему шатущих бояр того, в чем отказал ему свободный народ московский, - власти над собою.
Отдохнули на последнем яме, впереди была Москва. Все чувствовали себя взволнованными. Кирила Васильич посмеивался, Пахомов про себя молился, у Тихона давило в груди: что-то готовила ему Москва?
Только один Ульяш был с виду спокоен, красивые глаза его в черных ресницах лениво улыбались. Молодой! Что ему? И, поглаживая русую раздвоенную бородку и усики, Ульяш Охлупин думал, каковы девушки в Москве.
- Москва! - крикнул ямщик, указывая кнутом. - Вона!
На закате вдали, над черными сплошными избами, мерцал золотом Иван Великий.
Глава седьмая. В Москве
Как все старые города русские стоят на острогах - на мысах при слиянии рек, Москва стала тоже на слиянии рек Москвы и Неглинной, тоже на холме, как все города. Города все укреплены стенами, и крепче всех других городов стены Московского города-крепости - Кремля. Высоки его стрельницы-башни, крытые зеленым изразцом, на башнях золотые орлы, под башнями - тяжелые ворота.
Вокруг всех городов московских - посады.
И вокруг Кремля тоже посады. Там живет двести тысяч посадских черных людей.
Три кольца стен охватывают в Москве эти огромные посады, образуют собой еще три города:
Китай-город.
Белый город.
Земляной город.
В трех посадах, за стенами, жизнь бьет ключом. Московские посады тоже сплошь покрыты чешуйками крохотных дворов. Вокруг каждого двора тын из заостренных бревен, ворота…
На каждом дворе рубленая изба, какие стоят в деревнях по всей Московской земле. Избы крыты какая как - тесом, а больше дерном, соломой, берестой. Каждый ведь мужик в одиночку, по-своему ставит себе избу.
Посады - огромный костер из бревен, проконопаченных пенькой. Летнее знойное солнце, крепкие ветра высушивают московские избы, что хворост. А налетит случаем беда - красный петух - зимой или летом, все ему равно, - надрывно забьют на башнях, на церквах набаты, побежит, закричит, заплачет в тесных, кривых улочках, в переулочках черный народ, будет подымать против огня иконы, растаскивать, рушить избы, тыны в охват пожара, молиться, клясть, гибнуть в алом пламени, над городом встанут, пойдут, шатаясь как пьяные, огненные смерчи с черным дымом под самые облака, с гулом, с воем, с треском полетят, посыплются на избы горящие головни, искры, солома…
Много раз Москва сгорала дотла, выгорало все, что может сгореть, по дымящимся, холодеющим пожарищам бродили с плачем погорельцы. Искали горюны в холодном, сером пепле кто чего - кто закопанное во дворе серебро, кто дорогих косточек…
Но оставались стоять стены Кремля, его башни, его соборы, и, глядишь, вновь звенят бодрые стуки топоров, орудуют по Москве новгородские, галицкие, ростовские плотники, плывут по Москва-реке из лесных мест на плотах готовые избы. Всенародный труд быстро подымает Москву из пепла свежими, медового цвета избами. Бессмертна Москва! Не потому, что прочны ее избы, а потому, что вечна сила ее - живой народ.
Москва бешено, молодо хочет жить. "Скучен день до вечера, коли делать нечего" - говорит пословица. Жить для посадского человека Москвы - значит работать. Как работают посады всех московских городов, так же работает и Москва. Московские кузнецы куют все - от подков, от гвоздей до тончайших сканей на серебряных окладах икон, на переплетах книг. Ткачи прядут и ткут все - от холста до ручников, тонких, камчатных скатертей. Сапожники тачают и простые и цветные сапоги с татарскими мягкими голенищами, с головкой с выгибом, с острым носком вверх. Богомазы пишут иконы несказанной красоты, серебрянники сковывают их богатыми окладами, золотыми цатами с самоцветами, тончайшей работы. Бронники куют оружье - сабли, мечи, кинжалы, бердыши. Пушкари льют пушки, паникадила, колокола. Резчики покрывают хитрой резьбой сундуки, поставцы, столы, лавки, наличники окон, режут из дерева ложки, братины, точат из дерева чаши, блюда, миски, кроют их розово-красным лаком с золотом, с цветами. Портные шьют всю одежду, какая надобна человеку, - от овчинных шуб, от холщовых подштанников и до щегольских зипунов в обтяжку, с узкими рукавами, с пристяжными высокими воротниками козырем, низанными жемчугами, до богатых кафтанов из веницейских бархатов. Оловянишники льют оловянную посуду - блюда, стаканы, кубки. Скорняки подбирают то словно мозаику, а то как целый верх меха из головок, хребтинов, душек, пупков, лапок, хвостов. Рукавишники вяжут рукавицы, перчатки, чулки. Кружевницы плетут на коклюшках кружева тоньше паутины. Плотники строют - от простых изб, от церквей-обыденок, что строются по обещанию за один день - с утра до вечера - с начала до конца, до боярских деревянных затейливых теремов. Каменщики кладут белокаменные соборы, золотошапошные колокольни, хитрые каменные росписные царевы палаты!
Варят в Москве меды, душистые как цветы, - малиновые, клюквенные, яблочные и инбирные, сбитни медовые, горячие, как огонь; квасы ядреные, игристые, шибающие в нос; жарят, варят, пекут кушанья, про которые в восторге пишут иностранные дипломаты.
И все, что ни делают московские люди, все они делают для себя, по заказу или на продажу, на нужный обиход, на потребу людям, всему миру.
И не один какой-нибудь только мастер, а все они умеют делать свое дело. Все они искусные, умелые, ловкие мастера. "Московитам не показывай секретов, - писал один иностранный путешественник, - они все сразу перенимают".
На Ярославской дороге вскакал возок с Босыми да с Пахомовым в ворота Земляного вала, проскакал прямиком к Сретенским воротам. День был солнечный, блестел белый снег, люди шли, ехали дровни, везли сено, солому, дрова, зерно, мясо на торг, всякую кладь.
Проезжали Сретенские ворота каменного Белого города, и Тихон, высунув из возка голову, дивился белой присадистой башне, острому верху с прапорцем, каменным, в два жилья, палатам, что стояли за воротами слева; проехали белокаменную пятиглавую церковь Сретенского монастыря.
Возок несся теперь вниз с холма, народу становилось все больше.
- Ну и народу! - заметил Тихон.
- Это еще што! - похвастал с удовольствием Кирила Васильич. - А ты в пятницу альбо в середу посмотри, молодец, когда народ на базар на Красную площадь идет, тащит, что дома наработал, - продать, сменять, купить, выменять, что нужно. Ей-бо, ну как мураши!
- И весь день-деньской эдак-то! - отозвался Пахомов.
- Почитай, так! - крякнул на ухабе Кирила Васильич. - А в Москве ночью все ворота на запоре, решетки поперек улиц, везде сторожа. Ходить нельзя. Можно только по самонужнейшему делу, с пропускным листом да с фонарем, а то попадешь в Земскую избу. Мотри, Тихон, заночью по Москве не ходи!
- К ярыжкам ежели и не попадешь, так лихих людей в проулке берегись. Разденут, убьют - запросто! - наставлял и Пахомов.
- Что верно, то верно! - подтвердил Кирила Васильич. - А вот и Китай-город. Лубянские ворота. Раньше тут лесной торг был, лесом, лубом, избами торговали. Ну, теперь подалек с глаз, к Покровским воротам, все убрали. Грязи много было! Тут теперь лавки стоят… Разный товар…
Лошади взяли вправо, бежали вниз по угору, мимо высокого тына, у ворот - стрельцы. За тыном дымила черно каменная башня, железно грохотали молота.
- Пушечный двор! - с уважением ткнул туда пальцем Кирила Васильич. - Пушки льют. Колокола. А вот прямо под горой - Кузнецкая слобода. Речка внизу - Неглинная. Кузнецкий мост - вот он, через речку. А дальше по берегу- Охотный ряд, туто торгуют ествой всякой. Ряды вона - Харчовый, Калашный, Прянишный, Питейный… Чего хочешь.
- Не Устюгу чета! - отозвался Тихон.
- Захотел! - смеялся Кирила Васильич. - Посады наши работают на всю землю. Да, почитай, со всей земли сырье мы, торговые люди, везем сюда - и шерсть, и хлопок, и лен, и зерно, и кожу, и меха!
Возок уже ехал по Никольской улице. Пахомов заволновался, тычет рукавицей.
- Печатный двор, где книги печатают! - кричит он через грохот саней по обледенелым бревнам мостовой. - А вот хоромы Никиты Иваныча Романова.
- Царева родня?
- А как же! - поднял торжественно рукавицу вверх Пахомов. - Тут греческий монастырь. Хоромы князя Телятевского!
Мелькнули мимо такие фигуристые, такие пестрые избы-хоромы, что видно, что хозяева их, должно быть, гордые люди.
Возок выехал на Красную площадь, повернул влево. Кремль стоял вовсю каменной могутной громадой, лез к вечереющим уже облакам.
А Кирила Васильич кажет влево: