Слабым движением руки она погладила Генриха по лицу и заговорила:
- Мои сыновья далеко и, очевидно, не застанут меня в живых. Потому только тебе я могу завещать мою последнюю волю, - Берта устала от длинной фразы и замолчала. Она даже закрыла глаза, и ни одна жилка на её белом лице не показывала того, что в ней бьётся жизнь.
Генрих взял её восковую руку и погладил. Берта открыла глаза.
- Прости, я готова сказать последнее. Чудовище, которого я считала супругом, совершил надо мной мерзкое надругательство. Я хотела проникнуть в замок Манфреда и уличить императора в его преступлениях. Но в подвале замка, куда мы пришли с графом Любером, на нас напали воины императора и граф Манфред убил графа Любера. Меня, бездыханную, он взял на плечо и притащил к Генриху. Там напоили меня каким-то снадобьем, и, когда я пришла в разум, венценосный с сатанинским смехом повелел своим баронам-псарям взять меня на потеху. Их было пятеро... - Берта вновь замолчала.
Генриху показалось, что она уже никогда не заговорит. Однако, отдохнув, она открыла глаза и сказала последнее:
- Моя воля в том, чтобы ты и мои сыновья наказали злодея императора. Только он виновен в том, что сошла с ума принцесса Адельгейда, что опозорен ты, что я уже не поднимусь с этого ложа. Перед лицом Господа Бога заклинаю вас исполнить мою волю. - И Берта вновь закрыла глаза.
Генрих ждал долго, когда императрица вновь придёт в себя, выразит ещё какое-нибудь своё повеление. Но нег, он этого не дождался. Прошло достаточно много времени, когда Генрих понял, что Берта вновь впала в беспамятство. Он вышел из спальни и сказал матери и Вальрааму:
- Зайдите к матушке. Она плоха. - Увидев слугу, он попросил: - Любезный, отведи меня в покой, где можно отдохнуть.
Оказавшись в просторной комнате, он увидел кровать, поспешил к ней и упал на неё, замер. Он повторял сказанное императрицей, словно клятву. А затвердив всё, принялся перебирать всякие способы наказания императора. Но, сморённый усталостью, дальней и трудной дорогой, всем пережитым, он уснул. Его никто не потревожил до утра, и он проспал около пятнадцати часов. Проснувшись, он пролежал в постели недолго. Пришло простое и доступное решение исполнить волю поруганной императрицы. Он счёл, что одолеет Рыжебородого его же оружием - коварством и лестью. Он будет коварен и льстив до нанесения последнего удара. Каким будет этот удар, маркграф ещё не знал, но верил, что найдёт, как это делать, нанесёт его и уничтожит злодея.
Он встал, оделся и решил тотчас отправиться во дворец Конрада II, дабы найти маркграфа Деди и улестить его, чтобы тот свёл его с императором для тайной беседы. Или, наконец, для покаяния. Генрих верил в символ покаяния и знал, что император не откажет ему. И тогда, одолев стыд и унижение, он бросится императору в ноги, потянется облобызать чело и коварно вонзит в его сердце тонкий, как игла, стилет, который спрячет в рукаве камзола. И пусть там будет толстяк Деди, пусть окажутся другие придворные. Ничто не спасёт Рыжебородого Сатира.
Обкатав со всех сторон замысел мщения, Генрих позвал слугу и велел седлать коня, сам отправился за стилетом, надеясь найти его в оружейной зале. И вот уже дамское оружие в его руках. Оно удобно, его легко спрятать. И, забыв утолить голод, маркграф в сопровождении оруженосца покинул королевский замок, умчался во дворец Конрада.
Двери для маркграфа Штаденского во дворце были всегда открыты, и ему не составило большого труда найти Деди Саксонского. Фаворит императора даже обрадовался, увидев племянника императрицы.
- О, как давно мы с тобой не виделись, любезный Штаден. Я слышал, что ты женился на княжне россов. Как она, супружеская жизнь?
Генрих ответил, гордо подняв голову:
- Всё отлично, дядюшка Деди. А ты по-прежнему растёшь вширь.
Они похлопали друг друга но спине. И Деди спросил:
- Что привело тебя в нашу обитель?
- Мне важно увидеть государя.
- Ну так иди, ежели по доброму делу. Граф Манфред отведёт тебя.
- Я не терплю Манфреда. И даже видеть его не желаю. Лучше ты позаботься. И если хочешь знать, зачем иду, то тебе скажу.
- Ну скажи. Мне легче будет убедить государя принять тебя.
- У меня был тяжёлый год, ты знаешь причину. И я иду с покаянием. А что в нём, открыть могу только императору. Так ты уж помоги, славный Деди Саксонский.
Маркграф Деди задумался. Прожжённый царедворец, простоявший близ императора более двадцати лет, презирающий его, восторгающийся им, умеющий обманывать кого угодно, как и сам государь, он был предан ему до самозабвения и не хотел над собой никакого другого властителя. Потому он должен был знать, что бы это ни стоило, с каким покаянием рвался к императору "ангелочек". Ведь, войдя к государю с покаянием, он попросит оставить их наедине. Ну оставят. А кто даст отрубить себе голову, заверяя, что там ничего не случится? То-то и оно. И чтобы проверить свою догадку, маркграф Деди спросил:
- А ты вместе со мной пойдёшь на покаяние, ежели я уши заткну?
И мгновения не прошло, как Генрих ответил:
- Конечно, пойду. С тобой всегда надёжно.
Играли волк и овечка. И оба в душе посмеивались друг над другом. Маркграф Штаденский радовался тому, как хорошо водит за нос "винную бочку". Деди Саксонский "хохотал" в грудях: "Тебе ли меня провести, "ангелочек"! Стилет-то зачем несёшь? Ведь это оружие злодеев!"
Генрих был уверен, что стилет спрятан надёжно. И тогда Деди сказал:
- В таком случае дай-ка я достану ту булавочку, какую ты приготовил для императора. - Он ловко взял Генриха за руку и в мгновение достал из рукава трёхгранный стилет в полторы четверти длиной, - Согласись, дружок, им можно заколоть и быка. - И Деди захохотал. Маркграф Генрих был обескуражен, но тоже засмеялся.
- Так это всего лишь для защиты, славный Деди, - нашёлся он с ответом.
- Ну как же, как же! Рыцарю без оружия нельзя, - весело продолжал Деди.
А Генрих уже ждал, что хитрец Деди сей же миг крикнет стражей и его схватят, бросят в темницу, предадут смерти за покушение на государя. К его удивлению, того не случилось. Маркграф Деди сказал такое, отчего у Генриха Штаденского перехватило дыхание. И, не будучи изощрённым игроком, как фаворит императора, он поверил тому, что было сказано.
- Мне известно, с чем ты шёл к государю. И я одобряю твой шаг.
- Как одобряешь?! - Долговязый Генрих стоял перед толстяком Деди, словно деревенский простак.
- Господи, я, как и ты, ненавижу Рыжебородого. Я хочу видеть на троне империи внука славного императора Генриха Третьего, столь же славного принца Конрада. Я говорю тебе потому, что полностью доверяю. Ты умеешь хранить тайны. Ты любим императрицей. - Деди взял Генриха под руку и подвёл к столу, на котором стояли кубки и кувшин с вином. Он влил в кубки вина и предложил: - Выпьем за союз Штаденов и Саксов.
Они выпили. Генрих был возбуждён настолько, что вспотел и не находил слов, чтобы как-то ответить на признание маркграфа Деди. Он лишь просил:
- А что же дальше?
- Вот об этом я и хотел сказать, любезный друг. Сегодня же и совсем скоро ты будешь принят императором. Теперь запоминай: ты войдёшь в приёмный покой и окажешься там на некоторое время один. Гам, у окна, есть стол с кубками и вином, вот как здесь, - Деди повернулся к резному шкафу, выдвинул один из ящиков, достал из него ларец и поставил перед собой на стол. Открыв ларец, он взял из него перстень и подал Генриху. - Надень его. Под камнем перстня - яд. Нажмёшь вот здесь и высыплешь в кубок императора. Когда же он придёт и ты покаешься ему, и ежели он примет твоё покаяние, попросишь закрепить прощение кубком вина. Ты знаешь, что государь никогда не отказывает себе выпить. А уж по такому поводу - и тем более. Вот и всё. - На широком лице маркграфа Деди светилась великодушная улыбка.
- Как всё просто! - выдохнул Генрих.
- И не сомневайся. Уж мне-то поверь. Но слушай дальше. Ты оставишь императора умирать, сам выйдешь тем же путём, каким я приведу тебя. Твой конь будет стоять у крыльца, и ты немедленно покинешь дворец. Потом будет сказано мною, что государя отравил ты, но...
- Но это меня уже не пугает! - поспешно заявил Генрих и в возбуждении похлопал маркграфа Деди по плечу. - О, славный саксонец!
- Спасибо, спасибо, - ответил Деди и попросил: - Теперь побудь здесь, а я скоро вернусь и поведу тебя на приём.
Генрих остался один. Он взял со стола оставленный Деди стилет, вертел его в руках, как ненужную вещицу, и в возбуждении ходил по просторному покою, с нетерпением ожидая возвращения Деди. Доверчивый и простодушный, он и подумать не смел, что маркграф Саксонский его обманывал. И когда наконец Деди появился и велел следовать за ним, Штаденский продолжал радоваться близкой победе над злом.
Всё было так, как определил маркграф Деди. Они пришли в приёмную залу императора, и она оказалась безлюдной. Деди показал на стол с кубками, дескать, вот твоё поле действий, откланялся и ушёл. Осмотревшись, Генрих поспешил к столу, высыпал из перстня яд в один из кубков, налил в оба кубка вина и тот, что был с ядом, отодвинул подальше от себя. Уже через минуту он прогуливался по залу и, как ему показалось, был очень спокоен.
Император появился неожиданно. Он вошёл в залу за спиной маркграфа через потайную дверь и громко сказал:
- Я вижу прелестного маркграфа Штаденского! С чем пожаловал, любезный?
Маркграф повернулся к императору и увидел сто, как всегда, оживлённым и жизнерадостным, словно и не умирала на другом конце города его супруга, с которой он прожил более двадцати лет. Маркграфа охватила ярость, глаза вспыхнули ненавистью, но, вспомнив о своей клятве, он прикрыл глаза, улыбнулся, поклонился императору и беззаботно сказал:
- Государь, я пришёл с покаянием. Я виноват пред тобой в попрании клятвы ордена николаитов.
- И кому же ты раскрыл её?
- Это не так важно. Тот человек уже не в состоянии донести её другим. Но я готов принять наказание. И прошу лишь об одной милости. Выпей со мной кубок вина, и я умру с верой в то, что ты простил меня. Не откажи в милосердии, государь.
- Это для меня неожиданно. Как же мне с тобой рядом жить? - удивился император. Ведь я и не думаю тебя наказывать. А впрочем, для острастки, может, и накажу. - С этими словами император подошёл к столу, подал маркграфу ближний кубок и взял дальний, с ядом.
- За твоё здоровье, маркграф! - сказал император.
- Здравия многие лета тебе, государь.
Они ударили кубок о кубок. Глухо зазвенело серебро, и маркграф лихо выпил вино следом за императором, мгновение спустя Генрих Штаденский побледнел как полотно, схватился за грудь и крикнул:
- О, как я ошибся в тебе, Деди! - С тем и рухнул на пол.
Император, похоже, остолбенел. Его рука с кубком задрожала, он смотрел на безжизненного маркграфа со страхом.
Через ту же тайную дверь в залу вошёл Деди Саксонский. Он встал рядом с императором и тихо сказал:
- А ведь он вас хотел отравить, мой государь. - Тайну перстня маркграф не открыл. А в нём вместо яда хранилась истёртая в порошок яичная скорлупа.
- Ты рисковал, маркграф. Я мог ошибиться и взять его кубок.
- Нет, государь, ты не мог сделать промах. Твой кубок тебе хорошо знаком, - уверенно отозвался Деди.
- В том воля Провидения Божьего. - Император помолчал, думая о чём-то сокровенном, потом строго сказал: - И вот что, маркграф Саксонский, позаботься о маркграфине Штаденской Адельгейде-Евпраксии. Чтобы волос не упал с головы несчастной вдовы.
- Мой государь, не изволь беспокоиться.
- Вот и славно. - И император скрылся за тайной дверью.
Тело Генриха Штаденского ещё долго лежало на полу. Потом Деди привёл трёх воинов. Они завернули покойного в чёрный холст, обвязали верёвками и унесли. Деди подошёл к столу, взял один из кубков, заглянул в него и подумал: "Да, всё было бы наоборот, если бы Рыжебородый перепутал чары".
В тот же день зело покойного было отправлено в Штаден. Но графине Гедвиге о смерти сына передали лишь на другой день. Это окончательно подкосило силы болезненной женщины, и её почти без чувств повезли следом за покойным.
Маркграф Генрих ушёл из жизни на неделю раньше, чем преставилась императрица Берта. Она скончалась 27 декабря 1087 года. Проводные колокольные звоны оповестили народ Германии об утрате любимой государыни, и держава окуталась в траур. Генрих IV почтил похороны супруги. И ему запомнился этот день на многие годы. Он будет скорбеть о том, что свёл в могилу одну из самых прекрасных женщин Германии. Но то будет позднее раскаяние.
Глава четырнадцатая
ВДОВА
Овдовевшая так неожиданно Евпраксия ощущала в себе некую безучастность к происходящему в Штадене. Она словно окаменела, и как бы не она, а кто-то другой принимал участие в похоронах. У неё не было слёз по покойному мужу, и смотрела она на него словно на чужого, недоумевала: зачем и кому нужно было её замужество с чуждым ей по духу человеком? И думала она только о том, чтобы поскорее свершился обряд похорон и она смогла уехать в родную Русь. Жажда вырваться из чопорной среды Штадена была настолько сильна, что Евпраксия не находила себе места. И вместо того, чтобы стоять у гроба покойного супруга, она неприкаянно бродила по замку, словно потеряла нечто более важное, чем муж. Однако, глядя на неё, княгиня Ода думала, что её племянница страдает от потери Генриха, подходила к ней, прижимала к себе, успокаивала, как это делают на Руси:
- Ты поплачь, родимая, поплачь, и горе осядет.
Похороны Генриха в фамильном склепе Штаденского храма Святого Бонифация были многолюдными. Прощались с ним сотни горожан и вассалов, съехавшихся со многих земель Нордмарки маркграфов. Генриха любили и горожане, и крестьяне. Печаль была общей. В последний миг прощания пролила слёзы и Евпраксия. Она вспомнила, что все полтора года супружества Генрих был с нею нежен и ласков. В эти последние минуты она вдруг поняла, что потеряла достойного уважения человека. Не в силах сдержать хлынувшие слёзы, она прижалась к тётушке Оде и зарыдала. Она прощалась не только с супругом, но и с теми безмятежными днями в замке Штаден, кои пролетели со дня свадьбы, как стая птиц. Всё-таки ей было что вспомнить, хотя бы потому, что она сотворила из "ангелочка" достойного мужчину.
Слёзы Евпраксии влились в реку людской печали. И только одно лицо поражало всех своим равнодушием. Рядом с плачущей Гедвигой стоял её сын и брат Генриха молодой граф Людигер Удо. Он был моложе Генриха на два года. Среднего роста, широкоплечий, с крупным, грубо высеченным лицом, он смотрел на обряд похорон холодными светло-голубыми глазами, и губы его застыли в презрительной усмешке. Евпраксия лишь на мгновение подняла на него глаза, но ей показалось, что он ударил её по лицу. Такая сила была в его взгляде, и она перестала плакать, сильнее прижалась к Оде, ища у неё защиты.
А через два дня после похорон маркграфа Генриха в Штаден примчался гонец из Кёльна. Он привёз повеление императора графине Гедвиге явиться в Кёльн и почтить память скончавшейся императрицы Берты. С нею отбывала и княгиня Ода. Расставаясь с Евпраксией, заботливая тётушка посоветовала:
- Ты побереги себя, родимая, и будь подальше от Людигера, а Романа держи рядом. А как вернусь из Кёльна, мы подумаем о твоей судьбе.
- Я, пожалуй, через неделю уеду домой, - возразила Евпраксия. - Всё здесь чужое мне.
- Но у тебя есть долг перед покойным. Ты это знаешь. И ты - маркграфиня, наследница всего, что принадлежало Генриху в Нордмарке.
- Господи, это мучительно сознавать, потому как мне ничего не надо. Да и Людигер того не отдаст, - размышляла Евпраксия. И пошла навстречу княгине: - Хорошо, тётушка, я дождусь тебя.
С отъездом княгини Оды в замке вновь воцарилась гнетущая тишина. Утешением Евпраксии были лишь Родион и Милица. Ей было с кем отвести душу, унять сердечные боли. Однако за минувшие полтора года и Родион с Милицей отдалились от неё. Вскоре после свадьбы разумный Родион поборол свою тайную страсть к княжне и пришёл к ней с поклоном. Смиренно опустив голову, попросил:
- Матушка княгиня, дозволь мне, боярскому сыну Родиону и боярской дочери Милице сойтись в семеюшку.
Тогда у Евпраксии пропал весёлый блеск в глазах, улыбка сошла, она побледнела, но милостиво дозволила.
- Вы достойны друг друга. Но как же без венчания?
- Полно, матушка, нам вдосталь твоего благословения.
- А что же Милица думает? И будете ли вы служить мне?
- Верой и правдой будем служить. А Милица тут, рядом. - Родион метнулся к двери, распахнул её и позвал: - Милица, тебя...
Сенная девушка Милица вошла тотчас, потому как ждала зова за дверью. Её лихоманило от страха. Боялась она, что княгиня, страдая сердечной болестью к Родиону, запретит ей и думать о супружестве. А то, что Евпраксия любила своего гридня, Милица знала давно. Бледная, дрожащая Милица не смела поднять головы. А её госпожа рассмеялась.
- Красна девица, да люб ли тебе сей вольный сокол? - спросила она.
- Люб, матушка, люб! - крикнула Милица и брякнулась в ноги княгине. - Благослови нас, родимая!
- Подойди, сокол, встань и ты на колени, коль волюшка надоела, - по-прежнему весело сказала Евпраксия.
- Слушаюсь твоего повеления, матушка, - ответил серьёзно Родион и встал рядом с Милицей.
Красивая то была пара. Евпраксия полюбовалась ими, подумала: "Ох и детишек нарожают эти петушок да курочка". Она достала с груди православный золотой крестик, с коим и после ухода в католичество не расставалась, перекрестила им Родиона и Милицу трижды, как могла, торжественно завершила обряд.
- Благословляю вас на супружество, нарекаю мужем и женой. Служите друг другу по Божьим заповедям. Да прошу милости у Всевышнего за мою вольность.
Тогда же Евпраксия наградила молодожёнов деньгами и велела купить им домик в Штадене.
- Хочу, чтобы вы были вольными, но жили рядом. Потому как без вас я пропаду.
Так и было. Купили Родион и Милица домик, поселились в нём, но каждый день шли в замок на службу. Теперь же, когда Евпраксия овдовела, а в замке появился Людигер Удо, она отвела им покой рядом со своей опочивальней. И не напрасно.
С первых же дней появления в Штадене Людигера Удо Евпраксия, как лесная лань, почувствовала от него угрозу. Он показался ей грубым, жестокосердым и, что страшнее всего, похотливым. Его голубые глаза, покрытые льдом, как речная полынья в мороз, при виде Евпраксии изменялись и покрывались масляной плёнкой. Так проявлялась в нём, как в хищном звере, ласка к своей жертве. Знал же он, что нельзя пугать жертву, потому как испортится вкус мяса. И день за днём, медленно и упорно, он приближался к своей жертве. Людигер был молчалив. И это тоже пугало княгиню. Но пока они встречались за полуденной и вечерней трапезой, это было терпимо. За стол они садились не одни, вместе с ними придворные графини. Иной раз Людигер не являлся на трапезы. В такие дни дворецкий докладывал Евпраксии, что молодой граф умчал на охоту И правда, потом на столе появлялась зайчатина или кабанье жаркое.
В середине января испортилась погода. Подули жестокие северные ветры, нахлынули морозы, и Людигер не покидал замка целыми днями. Евпраксия чувствовала, что с каждым часом опасность к ней приближалась. И не знала, чего он добивался. Иногда он ненароком касался её руки, плеча, а однажды, когда она стояла возле камина, положил ей руку на талию. Евпраксия строго заметила: