Шувалов сделал паузу и многозначительно оглядел слушателей. Но те уже сами понимали, что не какого-то одного вельможу избрал неизвестный им поэт мишенью для насмешек. Роскошь и всяческие излишества – распутство, пьянство, картёж, гульба, чревоугодие заполоняли жизнь придворных. Всякий, кто имел чин выше полковничьего, понуждён был ездить в карете, запряжённой четвёркой или шестёркой лошадей, с бородатым кучером в кафтане и двумя форейторами. У многих вельмож по старому обычаю содержались ещё шуты. У покойной Анны Иоанновны было обер-дураков несчётно; кавалер ордена святого Бенедикта итальянец Педрилло, Самоедский король шут Лакоста, при собачках – князь Волконский. А квасник князь Голицын, исполняя ролю наседки, сидел в плетушке и при появлении императрицы резво кудахтал. Анна Иоанновна женила его на калмычке Бужениновой, приказав выстроить для них знаменитый Ледяной дом. Однако и у князя Потёмкина-Таврического был обер-дурак Мосс, и при Алексее Орлове неотлучно находился свой шут. Тот же Орлов был охотник до конских скачек, сохранив до старости свою страсть. Он вывел знаменитую породу рысаков и в бархатной малиновой шубе самолично ездивал на них то тротом, то на рысях. Все Орловы любили всякое молодечество, кулачные бои и песни, а кроме того, греблю. А среди поклонников псовой охоты особливо выделялся граф Пётр Иванович Панин…
– Шувалов! – Костров уже стоял, хоть и колеблясь тощим своим телом, на ногах. – Ты меценат, лиющий доброты и отыскивающий посреди россиян истых гениев! Ты… – и он продекламировал отрывок из своей оды, писанной в честь прибытия вельможи в Москву в 1779-м году:
Такое наш Парнас приял себе начало;
Так солнце в нём наук тобою воссияло!..
Так тёплая роса твоих благотворений,
В сердца разлившись муз и в недра их селений,
Растит парнасские плоды;
Их сладость общество вкушает
И благодарностью венчает
Тобой подъемлемы изящные труды…
Костров плакал. Уже не мука, а тесто ползло по его красному лицу. Прерывчато всхлипывая, он бормотал:
– Каков пиит? Непротоптанным воистину путём шагает! Толь прекрасная новизна! Видно, парящи оды уже своё отжили.
– Ладно, ладно, Ермила Иванович, садись… – с довольной важностию мурчал Шувалов. – Что ты, право, разрюмился?.. Эй, люди! отведите господина Кострова за столы да налейте ему ещё пуншу!
– Ваша взяла! – Дашкова уже стояла рядом с Шуваловым и перелистывала оду. – Вот драгоценная находка для первого нумера нового журнала.
Одобряли оду все – чиновники, военные и сам статс-секретарь при государыне Александр Андреевич Безбородко. И всё же Шувалов не на шутку встревожился, когда поутру к вельможе явился посыльный от Потёмкина. Второе лицо в России, он затребовал оду к себе.
4
– Как нам быть и что делать? Отсылать ли её к нему так, как она есть, или выкинуть некоторые места.
Шувалов пригласил к себе несчастного автора "Фелицы" и всё ему рассказал. Сам он отличался крайней нерешительностью, что служило при дворе вечным предметом для насмешек.
– Кто же Потёмкину сказывал? – негодуя, отрывисто спросил Державин.
– Не иначе, как племяш мой Андрей Петрович пустил всё в разгласку! Он как человек придворный, видно, хотел тем подслужиться.
Державин задумался.
– Ежели сочинение это уже известно, – твёрдо сказал он, – то когда вы его не пошлёте или что-нибудь из него выкинете, князь в самом деле может почесть, что оно нащот его написано… Но как оное есть не что иное, как общее изображение страстей человеческих и писано без всякого злого намерения, то я подпишу своё имя и прошу вас, ваше высокопревосходительство, отослать его к требователю!
Показав вид бодрости, поэт, однако ж, беспокоился, чтоб толь сильный человек, как Потёмкин, не начал бы ему мстить и не сделал бы каких неприятных внушений императрице. Он никак не мог предполагать, что в сей миг ода его уже печаталась по указанию княгини Дашковой на первых страницах "Собеседника Любителей Российского Слова"…
В воскресение порану, когда Дашкова обыкновенно прихаживала к Екатерине II, она поднесла "Фелицу" на апробацию государыне. Императрица имела обыкновение вставать в шесть пополуночи, когда в Зимнем дворце всё ещё спали. Она одевалась, зажигала свечки и разводила камин, переходила в другую комнату, где для неё была приготовлена тёплая вода для полоскания горла. Затем она брала лёд для обтирания лица у камчадалки Алексеевой. После утреннего туалета Екатерина II шла в кабинет, куда приносили ей крепкий кофе с густыми сливками и гренками. Кофе для императрицы варили из одного фунта на пять чашек, после неё лакеи доливали воды в остаток, а истопники за ними ещё и переваривали.
Выпив кофе, Екатерина II садилась за дела. В её кабинете все бумаги лежали в согласии с раз и навсегда заведённым порядком. Во время чтения бумаг перед нею ставилась табакерка с изображением Петра Великого. Императрица говорила, глядя на него:
– Я мысленно спрашиваю, что бы он запретил или что бы он стал делать на моём месте?
После девяти часов первый к ней входил с докладом обер-полицмейстер Никита Иванович Рылеев, человек исполнительный и преданный государыне, но до крайности тупой, прославившийся приказом питербурхским жителям, дабы они загодя, а именно за три дня, извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар. Государыня расспрашивала его о происшествиях в городе, о состоянии цен на припасы и что говорят о ней в народе. После него появлялся генерал-прокурор Вяземский с мемориями от сената, за ним – генерал-рекетмейстер для утверждения рассмотренных тяжб, управляющие военною, иностранною коллегиями.
Не терпя разных попрошаек, Екатерина II любила щедро награждать. Подарки она делала всегда неожиданно: то пошлёт плохонькую табакерку, набитую червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле, то рукомойник с водою, из которого выпадет прекрасное кольцо. Бывали подарки и обличительного свойства – для исправления нравов придворных. Узнав, что некий пожилой вельможа полюбил очень крепкие напитки, Екатерина II подарила ему огромных размеров кубок; другому перестарку, поклоннику прекрасного пола, взявшему к себе на содержание танцовщицу, послала попугая, наученного говорить: "Стыдно старику дурачиться!"; а охотнику до женских рукоделий, поднёсшему ей расшитую шелками подушку, подарила бриллиантовые серьги…
В понедельник поутру Дашкова была вызвана императрицей, которая ожидала её в парадной уборной. Екатерина II сидела в креслах, и её распущенные прекрасные тёмные волосы доставали до пола. Но парикмахер Козлов в растерянности не смел к ней приблизиться – лицо государыни было заплакано.
– Кто? Кто сей сочинитель, который меня так тонко знает? – спросила она у Дашковой, и, как быв неубранной, направилась к себе в кабинет.
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженства смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.Не слишком любишь маскарады,
А в клоб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой;
Коня парнасска не седлаешь,
К духам в собранье не въезжаешь,
Не ходишь с троном на Восток;
Но, кротости, ходя стезёю,
Благотворящею душою
Полезных дней проводишь ток…
В кабинет бесшумно вошёл статный большеглазый красавец во флигель-адъютантском мундире Ланской. Она с чуткостью искушённой женщины, не поворачивая головы, движением руки нашла его, остановившегося позади.
– Мы с Александром Дмитриевичем до ночи друг другу вслух сию оду читывали. До чего всё верно!..
"Ещё бы! – язвительно подумала Дашкова. – Ведь единственное идеальное лицо в сём сочинении – сама Фелица!" – и быстро ответила;
– Истинно так! Поэт проявил, право, государственный ум в оценке своей императрицы и в назидание прошлым кровожадным и злобным владыкам на троне:
Стыдишься слыть ты тем великой,
Чтоб страшной, нелюбимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.
Без крайнего в горячке бедства
Тому ланцетов нужны ль средства,
Без них кто обойтися мог?
И славно ль быть тому тираном,
Великим в зверстве Тамерланом,
Кто благостью велик, как бог?..
– Ах, всё это правда! – Екатерина II батистовым платочком вытерла мокрое лицо. – Александр Дмитриевич, друг мой! Вели-ка вызвать посыльного моего Фёдора Михайловича, дабы он всем министрам оду сию разнёс. А мы с Екатериной Романовной сейчас каждому поимённо те строчки подчеркнём, в коих он толь верно задет…
5
– Они с этой карлицей Дашковой решили меня в срамном виде выставить. Ишь как быстро сплясались…
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой,
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю:
Полкана и Бову читаю,
За Библией, зевая, сплю…
Генерал-прокурор вертел в руках нумер "Собеседника", тыкая пальцем то в одно подчёркнутое место, то в другое, а Бутурлин и новый управляющий экспедиции, свойственник князя Сергей Иванович Вяземский очестливо стояли подле него.
– Державин – несносный перекорщик! – скороговоркою бросил Бутурлин, изобразив на смазливом лице крайнюю степень осуждения. – Сей пустобред только бумагу маракать умеет…
– Да, Александр Алексеевич! И ещё порядочный неслух, – добавил новый управляющий. – Самолично, по собственному почину решил за минувший год расходы и доходы империи подсчитать.
– Но я же приказывал не делать нового расписания и табели! – Вяземский отшвырнул журнал.
– Я поставил господина статского советника о том в известность.
– Ну а он?
– Сказал, что приказание сие мудрено и причины ему он никакой не видит…
Причина, однако, существовала, и серьёзная. Генерал-прокурору было выгодно занижать доходы государства, выявленные после ревизии. Когда требовались дополнительные средства, а по официальным документам получалось, что взять их негде, тут-то Вяземский и использовал не вошедшие в расчёт поступления, удивляя царицу мнимой своей изобретательностью. Но простодушный и прямой Державин не понимал, для чего надо было скрывать доходы. Забрал он у столоначальников все бумаги, сказался на две недели больным и составил новую табель, из которой явствовало, что государственный бюджет можно увеличить на восемь миллионов рублей.
В один из докладных дней, в присутствии всех членов экспедиции Державин представил генерал-прокурору свой труд со словами:
– Вы изволили приказать не сочинять новой табели, а поднести старые. Сие исполнено. Но, думая, чтоб за то не подвергнуться гневу монаршьему не только нам, но и вашему сиятельству, осмелился я сочинить правила, из коих вы изволите увидеть, что можно показать и новое состояние государственной казны.
Завиды и ярости обуяли рассвирепелого начальника. Взбешённый, он дёрнул себя за букли – явилась голизна, скрытая париком. Вяземский не скрипел, а кричал:
– Вот новый государственный казначей! Вот умник! Садись, коли так, на моё место!
Поражённый неблагодарностью, Державин прослезился и, приняв выговор, твёрдо ответил:
– Много мне делать изволите чести, ваше сиятельство, почитая меня быть достойным государственным казначеем…
Но давняя ненависть и злоба к поэту душили Вяземского.
– Извольте же, сударь, отвечать, – кричал он, – коли не будет доставать суммы против табели на новые расходы!..
К сему своё тявканье присоединил поклёпник и полыгало Бутурлин.
– Что ж, ежели вы изволите сумневаться в сих правилах, – упрямо сказал Державин, – не угодно ли приказать рассмотреть оные, подав вам рапорт. Ежели я написал бред, тогда меня уж и обвиняйте.
Генерал-прокурор сделал знак Сергею Ивановичу Вяземскому и Бутурлину:
– Хорошо! Рассмотрите немедля и подайте мне рапорт.
Он был уверен, что в трудах легкомысленного сего бумагомараки найдут они какую-нибудь нелепицу. Сделав собрание, чиновники наистрожайше рассмотрели новую табель, но, сколько они ни покушались опровергнуть сведения, все двадцать человек управляющих и советников единогласно подали рапорт, что новую табель можно поднести её величеству. Трудно изобразить, какая фурия представилась на лице Вяземского, когда он прочёл сей акт! Не сказав ни слова, генерал-прокурор отвёл в сторону молодого Вяземского и, пошептав ему что-то на ухо, а затем и Васильева, который также ему был свойственник, будучи женат на двоюродной сестре его супруги.
"Худая награда за мои труды! – сказал себе Державин. – Нельзя там ужиться, где не любят правды".
Он вышел в экспедиционную комнату и написал князю Вяземскому письмо, просясь у него в отпуск на два года для поправления расстроенного хозяйства, а если сего сделать не можно, то и совсем в отставку. Отдав письмо секретарю, Державин ушёл домой и несколько дней не выходил из комнат. Между тем история сия разнеслась по городу и дошла со всеми подробностями до сведения Екатерины II через благоволившего поэту графа Безбородко. Вскорости к Державину явился столоначальник Васильев. Он снова, но уже притворно предлагал примириться и сказал между прочим, что письмо Державина лежит перед князем на столе и что тот не хочет по нём докладывать государыне, а велит подать формальную записку в сенат. Это означало полную немилость у генерал-прокурора, а также показывало, что Вяземский боится докладывать сам о певце Фелицы.
– Я у его сиятельства под начальством служить не могу! – отрывисто ответил Васильеву Державин и тотчас же подал просьбу об отставке.
Сенат поднёс императрице доклад, в коем присудил Державина наградить чином действительного статского советника в поощрение его ревностной службы. Когда 15 февраля 1784-го года Александр Андреевич Безбородко зачитал это решение, Екатерина II сказала:
– Передайте Державину, что я его имею на замечании. Пусть теперь отдохнёт. А как надобно будет, я его позову.
6
В царствование Екатерины II в Москве и в Питербурхе гвардии поручики, бригадиры, коменданты, наместники сочиняли в стихах и в прозе, переводили со всевозможных языков, в том числе и с тех, которые знали только со слов толмача. Даже девушки и дамы занимались сочинительством.
Пример подавала сама императрица. В новом журнале "Собеседник" она выступала в нескольких ролях. И прежде всего как заботливая бабка.
До сих пор не раскрыта тайна рождения Павла I. Здесь таится загадка всей царствовавшей линии Романовых. Но та нелюбовь, нет, ненависть, какую проявляла царица к наследнику, бросалась всем в глаза.
Тот день, когда она была обязана по этикету или по каким-либо иным обстоятельствам видеть сына, Екатерина II считала для себя потерянным.
Она терпела в сорока вёрстах от Питербурха рыцаря в замке, много сходствовавшего, по её мнению, с Дон-Кихотом и содержавшего при себе несколько батальонов пехоты и до тысячи конных солдат, набранных из голштинцев, а также из преступников, чрез вступление к нему на службу избежавших мщения законов.
Сколь не любила она сына, столь обожала, боготворила внуков, Александра и Константина, и не дозволяла Павлу ни одного из детей своих иметь при себе. Известно, что Екатерина II написала завещание, по которому передавала корону Александру, устраняя от наследия Павла Петровича. Сей акт хранился у Безбородко, который поднёс завещание Павлу Петровичу, когда Екатерина II была ещё жива. Двенадцать тысяч душ в Малороссии, титул светлейшего князя и место канцлера были наградою Безбородко.
Свои художественные сочинения – нравоучительную "Азбуку" и известную уже нам сказку о царевиче Хлоре императрица предназначала для задуманной ею "Александровско-Константиновской библиотеки", то есть для своих малолетних внуков. В "Собеседнике" она начинает печатать обширные "Записки касательно российской истории", в ту пору, когда ещё ни одного учебника по этому предмету не имелось.
Иностранку по происхождению, Екатерину II возмущало пристрастное, ненавистническое отношение к России со стороны многих европейцев. В предисловии к "Запискам" она отмечала: "Сии записки касательно российской истории сочинены для юношества в такое время, когда выходят на чужестранных языках книги под именем истории российской, кои скорее именовать можно сотворениями пристрастными; ибо каждый лист свидетельством служит, с какою ненавистью писан, каждое обстоятельство в превратном виде не только представлено, но к оным не стыдился прибавить злобные толки. Писатели те, хотя сказывают, что имели российских летописцев и историков пред глазами, но или оных не читали, или язык русский худо знали, или же перо их слепою страстию водимо было…"
Правда, и сама Екатерина II грамматику знала не очень твёрдо: слог её чистили и выправляли сперва Дашкова, а потом Храповицкий. Но, несмотря на свои "грешные падежи", эта урождённая немецкая принцесса, пожалуй, была подготовлена к тому, чтобы заниматься российской словесностию лучше, чем многие коренные русские, нередко воспитанные, подобно героям фонвизинского "Бригадира", в духе пренебрежения к собственной культуре и родной речи.
Считая особенно важным в воспитании великих князей "познание России во всех её частях", государыня намеревалась наставлять не только своих внуков, но и подданных. Начало её литературной деятельности относится к 1769-му году, когда Екатерина II стала издавать сатирический журнал "Всякая всячина". Почти тотчас же со страниц другого, организованного в том же 1769-м году журнала "Трутень" раздался голос Правдолюбова, который обличал крепостников, лихоимцев-чиновников, резко нападал на "просвещённых монархов" и отстаивал независимость литературы от власти. Это был псевдоним Н. И. Новикова. Императрица, в свой черёд, назидательно советовала "Трутню" поменьше обличать и побольше "хвалить сына отечества, пылающего любовию и верностию к государю". Полемика, принявшая в конце концов характер острый, неприятный и даже личный, привела к закрытию "Трутня". Теперь, через много лет, прежняя история повторилась. Только в спор с царицей вступил не Правдолюбов, а Нельстецов…
Почти в каждом номере нового журнала "Собеседник" проявляются шутливо-сатирические зарисовки Екатерины II "Были и небылицы", самое заглавие которых навеяно как будто строкою "Фелицы":