О, Муза! возгордись заслугой справедливой
И, презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринуждённою рукой неторопливой
Чело твоё зарей бессмертия венчай.
8
В среду 5 ноября 1796-го года, встав по обыкновению в пять утра, Екатерина II сказала вошедшей к ней любимой камер-фрау Перекусихиной:
– Ныне я умру. Смотри, часы в первый раз остановились…
– И, матушка, – растягивая слова, проговорила Марья Савична, – чего те смерть-то звать? Да пошли за часовщиком – часы опять пойдут!
– Для моих часов, – Екатерина II указала на опухлые свои ноги, – уж никакой часовщик не поможет. – Она вынула двадцать тысяч рублей: – Это тебе…
Перекусихина спрятала руки за спину:
– Приму, матушка, но с одним условием. Дозволь мне деньги эти потратить на подарок к твоему дню рождения в будущем году…
Слова сии вызвали на лице государыни улыбку, и всё пошло своим чередом. Екатерина II выкушала две большие чашки крепчайшего кофе и приступила в кабинете к обыкновенным своим занятиям.
Когда царица писала за столом, то почувствовала колики, за ними сильный позыв и поспешила к судну, находившемуся в маленьком побочном покойце. Но едва она успела туда пойти и дверь затворить, как без памяти упала на пол.
Прошло около часу. Придворные ходили и удивлялись, что колокольчик её молчит. Наконец вельможи, толпившиеся доложить императрице о делах, осмелели заглянуть в кабинет и, не найдя её там, зачали всюду искать. Увидав в щель тело под дверью, не могли сей двери отворить: Екатерина II, падая, упёрлась в неё ногами.
Наконец Перекусихина и Зотов перенесли императрицу и положили на сафьяновом матрасе посреди комнаты. Врач Роджерсон тотчас пустил кровь и приставил к ногам шпанские мушки. Екатерина II не приходила в чувство. Доктора ежеминутно меняли платки, которыми обтирали текущую из уст умирающей материю. Бледный Платон Зубов едва держался на ногах. Он отправил в Гатчину с траурным известием к Павлу своего брата Николая.
Державин, узнав о случившемся, поспешил во дворец. Перед комнатой усопшей сидели все сенные девушки, камердинеры, мамушки во главе с шутихой Матрёной Даниловной и горько плакали. Государыня лежала уже покрытая белою простынёю. Державин, облобызав по обычаю тело, простился с ней. Вдруг двери распахнулись. В кабинет вбежал Павел Петрович. Все находившиеся там пали ниц. Быстро и картаво Павел сказал:
– Встаньте! Я вас никогда не забуду, и всё останется при вас.
Караульный гвардейский капитан Талызин бросился к его руке со словами:
– Поздравляю ваше величество императором России!
– Спасибо, капитан! – отнял руку Павел. – Жалую тебя орденом святые Анны…
При каждом слове нового государя Талызин, не подымаясь с колен, целовал полу его мундира.
Бледный как полотно Платон Зубов зашатался и пал в омрак. Державин и другие случившиеся тут вельможи стали помогать вчерашнему любимцу фортуны. Только гофмаршал Колычев, облагодетельствованный молодым фаворитом, не спешил, зная, что это может вызвать неудовольствие нового государя. Однако Павел сам подал воду в стакане, а затем в гневе оборотился к Колычеву:
– Ах, неблагодарный! Ты ли не был взыскан сим человеком? К чему можешь ты быть годен! Поди и удались от моих взоров!..
Тотчас по приезде Павла во дворце всё приняло другой вид: загремели шпоры, тесаки – будто по завоевании города ворвались везде в покои военные люди.
На площади перед дворцом было полно народу. Ночью выпал глубокий снег, к утру настала оттепель и заморосил дождь. Войска шли ко дворцу в лучших нарядах и в шляпах с плюмажами, увязая в глубоких сугробах. На улицах у казарм стояли аналои, перед которыми войска приносили присягу.
Павел повелел похоронить Екатерину II и Петра Фёдоровича вместе. В семь пополудни, 19 ноября, при двадцатиградусном морозе более тридцати карет, обитых чёрным сукном, цугом в шесть лошадей тихо потянулись к Александро-Невской лавре. Лошади с головы до земли были в чёрном же сукне, у каждой шёл придворный лакей с факелом, одетый в чёрную епанчу. Мрак ночи, могильная чернота на людях, животных и колесницах, глубокая тишина в многолюдной толпе, зловещий свет от факелов, бледные лица от огня производили незабываемое впечатление. Тело Петра III, вынутое из земли, было положено в другой гроб.
2 декабря останки Петра Фёдоровича были торжественно перенесены в Зимний дворец. Корону велено было нести убийце императора Алексею Орлову. В церкви печальная процессия замялась. Орлов зашёл в тёмный угол и там навзрыд плакал. С трудом его отыскали и убедили следовать в процессии.
Несмотря на лютую стужу, государь и великие князья шли за колесницею пешком. Гвардейцы стояли по обеим сторонам Невского проспекта. Между великанами-гренадерами в изящных светло-зелёных мундирах, с великолепными касками теснились переведённые в гвардию малорослые гатчинские солдаты в смешных нарядах пруссаков времён Семилетней войны.
Через несколько дней после завершения траурной церемонии, рано поутру в понедельник ездовой лакей привёз Державину повеление от Павла I, чтобы он тотчас ехал во дворец. Было ещё темно. Державин дал знать о себе камердинеру Кутайсову – тучному татарину с круглым добродушным лицом и длинным носом. Сей Кутайсов был мальчиком взят в плен в Кутаиси и крещён. Павел Петрович принял его под своё покровительство и велел воспитать на свой счёт и обучить бритью. Позднее царский брадобрей выслужил себе графский титул и звание егермейстера его величества.
Павел I принял Державина чрезвычайно ласково. Дав для целования руку, он вспомнил свою молочную сестру – покойную Катерину Яковлевну, а затем сказал:
– Я знаю тебя как честного, умного и дельного человека. Хочу, чтобы ты был правителем моего Верховного совета и дозволяю тебе входить ко мне во всякое время. А теперь, если что имеешь, говори, не опасаясь…
Державин отрывисто ответил:
– Рад служить со всей ревностию, ежели вашему величеству угодно будет любить правду, как любил её Пётр Великий!
Павел метнул на поэта пламенный взор, однако весьма милостиво с ним раскланялся.
Верховный совет был учреждён Екатериною II для решения государственных дел, по которым императрица желала знать мнение самых ближних вельмож. Долгое время правителем совета был племянник Потёмкина А. Н. Самойлов, назначенный затем генерал-прокурором.
Однако ж на другой день Державин с неудовольствием прочёл указ об определении его в правители канцелярии совета, что было не одно и то же. Державин порешил обратиться к Павлу за инструкциями.
Новые члены совета Васильев и граф Сиверс утвердили его в этом намерении, рассуждая: "Что это за звание? Выше ли оно сенаторского? Стоять ли вам или сидеть в совете?" Зная крутой норов Павла, они настраивали Державина на сей шаг, боясь его возвышения и желая уронить его. Когда любимец Павла князь Куракин потребовал, чтобы Державин привёз к нему на дом протоколы совета для поднесения государю, поэт оскорбился и отправился на аудиенцию к императору.
Павел I стоял посреди комнаты. Одна его рука была заложена за борт мундира, другой он опирался о край заваленного бумагами стола.
– Что вы, Гаврила Романович?
– По воле вашей, государь, был в совете. Но не знаю толком, что мне там делать, – пришепеливая, сказал Державин.
Павел запыхтел, испуская воздух через ноздри, что было знаком раздражения:
– Как не знаете? Делайте, сударь, что Самойлов делал.
– Я не знаю, делал ли он что-нибудь, – простодушно признался Державин. – В совете никаких бумаг его нет. Сказывают, что он носил только государыне протоколы совета. Осмеливаюсь просить инструкции.
Павел впился в него взглядом, словно желая выведать, нет ли у Державина какой затаённой, опасной мысли. Тот выдержал этот сверлящий взгляд.
– Хорошо, – миролюбиво заключил император, – предоставьте это мне.
Здесь следовало бы раскланяться и уйти, но Державин, по той свободе, какую он имел у покойной государыни, продолжил речь:
– Не знаю, сидеть ли мне в совете или стоять?
Павел I переменился в лице, глаза его засверкали. Отворя двери, он во весь голос закричал стоявшим перед кабинетом вельможам:
– Слушайте! Он почитает себя в совете лишним! – и, оборотись к нему, картаво: – Поди назад в сенат и сиди у меня смирно! Не то я тебя проучу!
Поражённый, как громом, таковым царским гневом, Державин в запальчивости крикнул стоявшим в зале:
– Ждите, будет от этого дурака толк!
Именным указом Павла I было велено отослать Державина назад в сенат за дерзость, сказанную государю. Кавалергардам приказано было во время собрания не впускать его в кавалергардскую залу.
Глава восьмая
Разговоры
Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял.Державин. Развалины
1
– Ах, как умели развлекаться, как веселились при дворе незабвенный и, увы! уже почившия в бозе матушки нашей Екатерины Алексеевны! – обрюзглый старик в голубой кавалерии и с анненской звездою говорил с пригнусью, как бы от слёз умиления, душивших его. – Помнится, на масленицу 1778-го года устроили празднество Азора, африканского вельможи. Накрыты были бархатными коврами три больших стола… На кажном – ящичек, золотая ложка и афишка, где прописано: "Африканский вельможа выложил ящик с бриллиантами не на продажу, а чтоб играть в макао. Кажное "девять" будет оплачиваться камнем в один карат…" Всего роздали в тот вечер из августейших ручек полторы сотни бриллиантов.
То-то весело было – словно в волшебной сказке "Тысяча и одна ночь"…
– В Эрмитаже, – перебил его сухой, как мумия, вельможа в пудреной персоне, – имелась втепоры особливая зала – бриллиантовая. Там светлейший князь Потёмкин при всех пересыпал груды драгоценных камней…
В первую годовщину кончины Екатерины II комнаты нового дома на Фонтанке, принадлежавшего бывшему управляющему канцелярией Потёмкина Гарновскому, заполнили старцы, большею частию ровесники покойной царицы. Огромный дом не был вполне отстроен, и потому столы накрыли в первом этаже. Пили не чокаясь, негромко тарабарили. Вопреки известной латинской пословице о мёртвой говорили всякое – хорошее и дурное, споминали бесчисленных её фаворитов: Орловых, Васильчикова, Ланского, Зорича, Ермолова, Мамонова, Зубова и, конечно, могущественного вице-императора России князя Таврического.
– Его светлость князь Потёмкин, – продолжал гугнивый анненский кавалер, – преизрядно любил картёж. Ему частенько проигрывали и не платили. А он забывал, но не терпел обману…
– Да кто же втепоры не обманывал! – перебил его забиячливый маленький бригадир – пыжик. – Помню, в присутствии всего двора некий известный вельможа, видя неминуемую гибель своего состояния, принуждён был съесть пикового туза, чтоб только игра эта считалась неправильною!
– Ах, дайте дорассказать! – Анненский кавалер поднял сухой палец с золотым перстнем. – Как-то выиграл князь Потёмкин у князя Куракина порядочную сумму. Тот, зная, как обожает светлейший бриллианты, отдал долг сими каменьями, которые, однако ж, оказались весьма дурными. Ладно! Потёмкин досаду скрыл, пригласил плута на прогулку и завёз его подальше от двора, на болото. Подученный кучер вывалил вельможу, а сам уехал. Гость весь в грязи едва выбрался на просуху. Ворочается в хоромы, а Потёмкин встречает его громким смехом. На том всё и кончилось!..
– Поспейте рюмку, я вам подолью, – красавец хозяин, сидевший во главе стола в полковничьем екатерининском мундире, откупорил ещё одну бутылку италианского "алеатико". – А о светлейшем князе Таврическом можно рассказывать день и ночь. Одни фальшивые деревеньки, им возведённые вдоль берегов Днепра к приезду императрицы для её любования, чего стоят…
– Как-то раз сел он с незнакомым партнёром за карты, – шамкал худой вельможа, тряся пудреною головой. – Хорошо. Просадил тысяч пять и только тогда расчухал, что перед ним ремесленный игрок, и карты бросил. "Нет, братец, с тобой я буду играть только на плевки. Приходи ужо завтра!" Тот не смел ослушаться. Хорошо. Наутро Потёмкин встречает его словами: "Ну, плюй на двадцать тысяч!" Оплетало карточный собрал все свои силёнки, да и плюнул, как мог. "Выиграл, братец! – молвил князь. – Смотри, я дальше твоего носу плюнуть не могу!" – С этими словами князь Григорий Александрович харк ему в рожу – и тотчас отдал проигрыш!..
– Почечуй замучил, спасу нет… – бормотал соседу знаменитый по первой войне с турками генерал, который с тех далёких уже пор обеззубел, обезволосател и стал плюгавец подслепый и перхотун старый.
– А ты, батюшка, вели отварить красавки-то, да и прикладай настой к причинному месту, к грешной дыре… Всё как рукой сымет…
– Светлейший князь Потёмкин истинно величайший был герой! – Гарновский поднял хрустальный покал, любуясь, как переливается в нём светлое "алеатико".
– И, брат, что ты нам попусту пешки-то точишь, – грубо отозвался через весь стол краснолицый богатырь в генеральском мундире старого образца, расшитом по швам бриллиантами. – Великий деспот был твой Потёмкин, да и умер поносно – от безмерного женонеистовства и чревобесия…
То был Николай Зубов, брат последнего фаворита.
– Ну ты, князь, полегче, чать, прошли ваши золотые денёчки, – с неуверенностью в голосе сказал Гарновский.
– Не в укор покойной скажу, – невпопад закивал Зубову пудреной головой худой вельможа, – плотолюбие окаянное переполняло двор матушки нашей и умы и сердца её ближних. А ведь небось наши бабы и прабабы и волоса подпупного у себя не зрели…
Тучный перестарок с бабьим лицом знай накладывал в золочёную тарелку с пышным потёмкинским вензелем куски жареной утки. Некогда был весельчак, острослов, ловелас и задира, а ныне рожа старая, что передряблая репа. До преклонных лет проветреничал, теперь же стал прожорою, да так оплошал, что замечалось в нём на людях частое испускание ветров из живота.
Ни к кому не обращаясь, он тихо бубнил:
– Жареные потрошки осетровые и гусиные, да пупочки, да шейки, да ряпицы, да печенцы цыплячьи, да просоль семужный, да спинка осетровая, теша белужья, да прут белужий, да свинина мясная с проросью, да грибочки, в горшке томлённые…
– Перво-наперво избранника матушки-государыни, – продолжал свой рассказ худой вельможа, – отправляли для осмотру к лейб-медику Роджерсону. Хорошо. По удостоверении его здоровья препровождали Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание. Она доносила государыне о благонадёжности испытанного, после чего фаворит обедывал вместе с Марьей Савичной Перекусихиной и камердинером царицы Захаром Константиновичем Зотовым…
– Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем… – бубнил перестарок.
– Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! – накинулся на него гугнивый анненский кавалер. – Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая…
– В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, – невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик. – Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нёс в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвящённого и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вёл новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рубей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости…
– Друг мой! – с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. – Вы изволите так чернить её величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?
– Всем ведомо, господа, – отозвался перхотун-генерал, – что известный Вольтер был рождён женщиной от чёрта…
– Ну уж кто был воистину чёртом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! – возгласил забияка-бригадир.
Державин, приглашённый к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.
Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потёмкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введён в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела…
"Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, всё скоровечно, всё проходит и пожирается жерлом вечности! – говорил себе Державин. – Паук уже ткёт свою паутину в роскошных комнатах потёмкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: "Путь в Византию". Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки, – всё зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?.."
Державин вспомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки "Гром победы…"? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров – лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращён в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою… И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом…
– …В ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое июля 1784-го года сей фаворит Ланской умер в Царском Селе от истощения сил, – тряс пудреною головою вельможа, и тонкая улыбка тронула его сухие губы. – Государыня была безутешна. Она плакала несколько дней, а затем повелела поставить Ланскому памятник в саду. Неподалёку от места, где ею поставлены памятники любимым собачкам…
– Хватит балабонить! – мотая свислой губой, поднялся анненский кавалер. – Не хочу более ничего дурного слушать о великой нашей матушке!
– Великой? – скосоротившись, передразнил его худой вельможа. – Как бы не так! Небось государь наш, Павел Петрович, всё воздал матушке, положив её до страшного суда вместе с покойным Петром Фёдоровичем.
– Что споминать всем известные слабости её величества! – не унимался Зубов, кидая скоса взгляды на Гарновского. – Вот Потёмкин – тот ни одной юбки не пропускал. Петух! Перетопчет всех кур в одном курятнике, да и айда в другой!..
Гарновский был всем обязан Потёмкину, служил у него управляющим, заведовал его Таврическим дворцом и нажил огромное состояние. Возводя своё великолепное здание рядом с державинским домом, случайный сей богач с презрением смотрел на скромные перестройки, которые предпринял поэт. Он порешил отгородиться от дома Державина эрмитажем, где предполагалось разбить тенистый сад и устроить фонтан. Когда вырастали стены его дворца, Державин написал: