Почто же, мой второй Сосед,
Столп зданьем пышным, столь отличным,
Мне солнца затеняя свет,
Двором межуешь безграничным
Ты дому моего забор?
Ужель полей, прудов и речек,
Тьмы скупленных тобой местечек
Твой не насытят взор?..
– Кто не знает, Михаил Николаевич, – оборотился к Гарновскому малорослый бригадир, забиячливый пыжик, – кто не знает, как понагрел ты руки в турецкую войну! Деньги переводил в армию несметные, а кому давал отчёт?
У хозяина задёргалась сизоватая щека.
– Что глядишь, аки тризевный цербер? – не унимался пыжик. – Ба-ба-ба! – Он повертел великолепной талеркой гарднеровского сервиза с потёмкинским гербом. – А это откудова? Никак из Таврического дома?
Сразу же после смерти Потёмкина Гарновский кинулся перевозить к себе из дворца картины, мебель и даже строительные материалы. Только вмешательство наследников остановило расхищение.
Лицо Гарновского стало избела-чёрным.
– Ах ты соплюшка! Хайло своё растворил. Да полно тебе смердеть-то! Припятил прямо к обеду, деревенщина! А кто тебя звал?
– Я природою дворянин! – взвизгнул пыжик и вдруг, наклонившись, боднул Гарновского головою в живот.
– Ну и ловкий малый! Истинно скорохват! – радостно отозвался через стол Николай Зубов, наливая себе очередной штоф водки.
Перхотун-генерал возмущённо бросил ему:
– Ишь, поджога! Мало тебе перекоров, так драки захотел!
– Молчать, геморроидальная шишка! – зычно, как бык, проревел Зубов, ударяя кулачищем по столу.
– Никому не дозволю матушку-государыню порочить! – Гугнивый анненский кавалер тряс перед носом сухопарого старца массивным золотым перстнем.
Тот отхлебнул вина, да и прыск ему в лицо.
Гарновский, сперва остолбенев, очухался и дал пыжику такого тулумбаса, что бригадир не удержался на ногах и, ползая, всё норовил ударить хозяина серебряным уполовником в подчревье.
– Ах поползень, проныра! – раскатисто кричал Гарновский, ловко уклоняясь от уполовника. Он выхватил у невозмутимо стоявшего позади тафельдекера помойник, надел бригадиру на голову. Помылки потекли по мундиру.
– Экое полудурье! – гугниво вопил анненский кавалер, кружа около старца. Выбрал момент и тюк его в лоб перстнем. Кровь побежала по пудреной щеке. Старец, сидючи на полу, порасхлипался, утирая её накрухмаленными манжетами.
Пыжик вскочил и, как был с ведром на голове, поприударился бежать, натыкаясь на стулья. Вместе с помылками из-под помойника текла брань:
– Откупщик! Растащидомка! Хапуга! Погоди, ужо доберутся до твоих скарбниц! Все твои раскражи раскроют!
Гости повскакали со своих мест. Сухой, как мумия, старец ловко полз под столом, размазывая по лицу створожившуюся кровь. Он выдёргивал из-под скатерти длинный нос и кричал обидчику:
– Сцыха! Бесстыжие твои глаза! Крест на толкучке купил!
Но уже кричали что-то все, размахивая руками. Только прожора, который весь уже обсалился, с лёгкою рыготою спал, положив голову в золочёную талерку с утиными объедьями.
Пьяный Гарновский вскочил на стол:
– Вон! Все вон! Убирайтесь отсюдова! Эй, слуги! Гоните их!
Гостей смело. За ними бросился Гарновский, изрыгая непристойные слова.
Оставшись за разгромленным столом, Державин думал об этих вельможах, о сих глыбах грязи позлащённой, о превратностях судьбы, о слепом случае. Ах, всё обширное царствование покойной государыни вдруг явилось ему. И славные победы над лунным царством турков и железным царством шведов. И многие гражданские, достойные похвалы дела. И трутни-вельможи в завитых париках и туфлях с красными каблуками – угодники, льстецы, клеветники, стяжатели, перемётные сумы. И состояние просвещения в России, когда уже грубое суеверие домовых и кикимор исчезло, а наместо того появился магнетизм, искание философского камня, неуважение любви к отечеству. И игра случая, когда без разбору множество счастливцев жаловано прямо в кавалеры и бригадиры. Распестрились щёголи в шутовских полосатых фраках. Мартышки, или мартынисты, в воображении людском были в силе и разливали свет подобно фонарям. Сама же августейшая правительница упражнялась под именем премудрости печатно. Зная, что португальский король не месит макаронов, а Людовик XVI не слесарничает, а, напротив того, занимается литературой, писала и она комедии и сказки, где некий Дедушка, видя проказы вельмож, покашливал им в назидание: "Хем, хем, хем". Она управляла государством и самим правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде. Иными словами, царствовала политично, наблюдая собственные выгоды или поблажая вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражать их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была милосердна и снисходительна к слабостям людским. Не оправдание ли собственных слабостей в своих глазах было тому причиною? Собрала цельный гарем мужчин в случае. Вертела душою придворных, как рулеткой, которая тогда была в моде. Но при всех своих великих слабостях ещё принцессою шутя просила доктора выпустить из неё всю немецкую кровь…
– Где я? – хриплый вскрик вернул Державина из его мечтаний.
Прожора поднял голову с талерки и уставился на Державина.
– В капище дьявола! – бросил ему поэт. – В доме откупщика жестокосерда и богата… У горделивого временщика, который не ведает, что сбудется с ним завтра…
Кто весть, что рок готовит нам?
Быть может, что сии чертоги,
Назначении тобой царям,
Жестоки времена и строги
Во стойлы конски обратят.
За счастие поруки нету,
И чтоб твой Феб светил век свету,
Не бейся об заклад.
Так, так: – но примечай, как день,
Увы! ночь темна затмевает;
Луну скрывает облак тень;
Она растёт иль убывает:
С сумой не ссорься и тюрьмой.
Хоть днесь к звёздам ты высишь стены;
Но знай: ты прах одушевлённый
И скроешься землёй.
В своём послании Гарновскому поэт оказался пророком: в том же 1797-м году по подозрению в расхищении казённых денег Павел I повелел посадить его в крепость, а дом за долги продать с публичного торга.
В великолепных этих палатах помещены были конногвардейские конюшни.
Глава девятая
Суворов
Смотри, как в ясный день, как в буре,
Суворов твёрд, велик всегда!Державин
1
В середине 90-х годов Державин сделался как бы поэтическим биографом Суворова, воспевая его победы:
Пошёл, – и где тристаты злобы?
Чему коснулся, всё сразил.
Поля и грады – стали гробы;
Шагнул – и царство покорил!
Суворов отвечал ему стихами же. С комплиментами по поводу одержанных побед он не соглашался и в традиционно высокопарном стиле восхвалял мудрость и прозорливость Екатерины II. Возвеличивая её, он возвеличивал Русское государство, его могущество и славу, – приём, обычный в поэзии XVIII века:
Царица, севером владея,
Предписывает всем закон;
В деннице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон.
Она светила возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
Героев Росских мощны длани
Её веленья лишь творят…
Своё письмо от 21 декабря 1794-го года, откуда приведены эти стихи, полководец заканчивал искренними словами уважения к могучему таланту Державина: "Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут перед вами. Песни ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства, возгремят в наипозднейших временах, пленяя сердце… душу… разум… Венчаю себя милостями вашего превосходительства; в триумфе моей к вам, милостивому государю моему, преданности, чистейшая моя к особе вашей дружба не исчезнет…"
В декабре 1795-го года, после взятия Варшавы, полководец с триумфом явился в Петербург. Поселившись по указанию императрицы в Таврическом дворце, он и там не изменял солдатским своим привычкам: спал на сене и окачивался по утрам ледяною невскою водой. Под впечатлением встречи с ним Державин написал:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью положены у ног,
И доблести затмить лучи богатств не смеют, –
Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,
Плоть Епиктеву прияв, преобразился,
Чтоб мужества пример, воздержности подать…
Обращение Державина, шире – поэзии второй половины XVIII века к образу Суворова имело свои глубокие причины. Суворов был явлением исключительным, уникальным во всей военной истории славного своими ратными победами столетия и в то же время – как бы итоговым. Великий полководец России, её первая шпага, он имел простую и чистую душу солдата, соединял энциклопедическую образованность с истинно народным, смекалистым умом и среди других блестящих отечественных военачальников являл собой идеал русского военного человека. Это о нём провиденциально писал Пётр I в своём "Уставе": "Имя солдата просто содержит в себе всех людей, которые в войске суть, от вышняго генерала, даже до последнего мушкетёра…"
Дворянин, сын екатерининского вельможи, полный кавалер отечественных орденов, граф, князь, под конец жизни генералиссимус всех российских войск, он не только не стремился к тому, что давали все эти привилегии, но был им чужд и враждебен. Когда в фельдмаршальском мундире, увешанном бриллиантами стоимостью в несколько деревень, он справлял посреди солдат малую нужду или садился с артелью за кашу, – всё это не было позёрством. То, что у другого выглядело бы лишь капризами барина, воспринималось солдатами просто и естественно, ибо Суворов был для них "свой", "батюшка наш", "отец родной".
Недаром для Державина Суворов – былинный богатырь, бесконечно сильный той силой, которую ему дал народ. Как бы чувствуя эту связь, поэт черпает краски для его изображения в фольклоре, эпосе, русских сказках:
Ступит на горы, – горы трещат;
Ляжет на воды – воды кипят;
Граду коснётся, – град упадает;
Башни рукою за облак кидает;
Дрогнет Природа, бледнея пред ним;
Слабые трости щадятся лишь им.
Обращение к образу Суворова отражало давно намечавшийся поворот в одических стихах Державина. Вместе с умалением и даже полным уходом из его поэзии идеализированной Екатерины II выдвигаются великие полководцы и вожди – Суворов, Румянцев, Репнин, Алексей Орлов. А за их фигурами проступают могучие очертания главного героя державинской поэзии – "твёрдокаменного росса", "всего русского народа" (авторское примечание к оде "На взятие Измаила").
Когда вскорости после вступления на престол нового императора Суворов подвергся опале и гонениям, Державин резко осудил эту несправедливость в своих стихах. В 1796-м году скончался знаменитый Румянцев; в 1797-м сослан в Кончанское Суворов. Чьи подвиги теперь могут пробудить державинское вдохновение?
Петь Румянцева собрался,
Петь Суворова хотел;
Гром от лиры раздавался,
И со струн огонь летел;
Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век;
А Рымникский скрылся тьмою,
Как неславный человек.
Но даже тогда, когда славный фельдмаршал прозябал в ссылке под унизительным полицейским надзором, Державин верил в Суворова, в его нравственную стойкость, в его военный гений. Обращаясь к Валериану Зубову, недавнему баловню судьбы, полки которого Павел повелел отозвать из Персии, даже не оповестив об этом его самого, поэт предлагает опальному вельможе пример для подражания:
Смотри, как в ясный день, как в буре,
Суворов твёрд, велик всегда!
Ступай за ним! –
Небес в лазуре
Ещё горит его звезда.
Пророчество Державина оправдалось: час Суворова пробил. Австрийские войска в Италии терпели непрестанные поражения от солдат и полководцев республиканской Франции. Получив письмо императора Франца с просьбою назначить Суворова главнокомандующим союзной армией, царь сказал своему любимцу Растопчину:
– Вот каковы русские – везде пригождаются…
В феврале 1799-го года Суворов явился из кончанской ссылки в Питербурх – исстрадавшийся, полуживой, но могучий духом, с твёрдою верой в свою победу над французами на италийских полях. Державин поспешил увидеть любимого полководца.
2
Фельдмаршал резво выбежал навстречу Державину на заснеженное крыльцо, одетый в белую рубаху с любимым нашейным крестом святой Анны под мягким отложным воротником.
– Помилуйте, Александр Васильевич, как бы вам не простыть! Ведь зима на дворе! – воскликнул поэт.
– И, братец! – целуя его в щёку, строго возразил Суворов. – Я привык на морозе водою окачиваться. И замечу: лучшее средство от ревматизма…
Как обычно, Суворов остановился у мужа своей племянницы Дмитрия Ивановича Хвостова, жившего на Крюковом канале, против Сенной площади. Кроме Державина, был приглашён первый член коллегии иностранных дел Фёдор Васильевич Растопчин, хитрый и ловкий царедворец, но человек с истинно русским сердцем.
Душистый щаный запах стоял в комнатах. Суворов вышел переодеться и явился к обеду в синем фельдмаршальском мундире с большим крестом святого Иоанна Иерусалимского, возложенным на него Павлом I. Подошёл к закусочному столу, выпил добрую чепаруху водки и заел редькой с постным маслицем, не переставая при этом чудить.
Державин, благоговея перед Суворовым, знал цену его шуткам, всю жизнь помогавшим великому полководцу защищаться от вельмож. Они оба были в полном смысле слова русские люди, в природе и воззрениях которых было много сходного. Оба ценили друг в друге прямодушие и благочестие. Растопчин же изумлялся каждой новой выходке Суворова, увеличивая тем его удовольствие.
Приметя, что фельдмаршал прихрамывает, спеша к обеденным столам, он спросил, в каком бою получено сие ранение.
– В домашнем, – тотчас отозвался Суворов. – Игла сломилась в пятке.
И принялся убеждать Растопчина, что был ранен в своей жизни тридцать два раза.
– Тридцать два? – поразился Растопчин. – Где и когда?
– Я был ранен, – садясь за столы, объяснил Суворов, – два раза на войне, десять раз дома и двадцать при дворе!
В горшке белым кипятком кипело варево из рубленой говядины с капустой и другой зеленью. Полководец любил еду с пылу с жару и принялся с чмоком глотать крутой кипяток, приговаривая:
– Помилуй бог, как хорошо! И шти не простыли, и ложка, хоть я не красива, а хлебка…
Державин глядел на него: кожа да кости, истинно – худерба! Брови страдальчески подняты, около сухого рта горькие складки. Щедушен! Но голубые глаза сверкают умом и жизнию. Орел! Страшен будет твой удар!
Он почувствовал магическое касание музы. Давно уже дивное сие волнение не посещало его. Строки стихов стали наплывать толчками, опережая друг друга, требуя выхода:
Носитель молнии и грома
Всесильного Петрова дома!
Куда несёшься с высоты?
Прияв перуны в когти мочны,
Куда паришь, Орел полночный,
И на кого их бросишь ты?..
Словно угадав его мысли, ощутив биение в нём стихов, Растопчин спросил полководца:
– Ваше сиятельство, Александр Васильевич! Как вы думаете воевать с ветреными безбожными французами?
Суворов поднял на него большие проницательные глаза:
– Только наступление! Быстрота в походе! Горячность в атаках холодным оружием! Не терять времени на осаду! Никогда не распыляться! Не оставлять сил для сохранения различных пунктов. Противник их минует? Тем лучше! Он приблизится, чтобы быть битым. Так поступали великие полководцы – Цезарь и Ганнибал, а теперь – Бонапарт…
Чувствовалось, что фельдмаршал в кончанском сидении вынашивал планы грядущих сражений с Бонапартом.
Суворов отбросил ложку и выбежал из-за стола. Помолодевший, быстрый, он нагнулся к Растопчину и громко зашептал:
– И гляди: гроза от французов. Были б им успехи на Рейне, то перескочут через Майн и Дунай. Тогда император австрийский должен с ними помириться и после гулять на их помочах. Опасное для Европы французское правление без войны стоять не может. – Он выпрямился, попризажмурил и открыл глаза. – Кто ж в предмете ея? Одни русские! Им придётся воевать. А коли так, то войну эту нам теперь надобно предупредить!..
Державина обдало жаром: как далеко глядит полководец!
– Побеждай, дядюшка! – с важностию сказал Хвостов. – А за нами дело не станет. Мы с Гаврилой Романовичем ужо воспоём твои виктории в стихах…
Зная корявые вирши Хвостова, Державин покачал головой.
Истинно сказать, рожею кувяка да разумом никака. Хозяйка, чернобровая и черноволосая, не была хороша лицом, однако и она казалась миловидною рядом с мужем – рот толстый, в нос гундит. Державин не удержал улыбки, спомнив ходивший при дворе анекдот. Суворов, ценивший в Хвостове его исключительную преданность, доброту, заботу о дочери Наташе, выпросил ему у Екатерины II звание камер-юнкера. Когда кто-то из придворных заметил, что по наружности Хвостову не пристало быть камер-юнкером, императрица ответила: "Если б Суворов попросил, то сделала бы и камер-фрейлиной".
И сделала бы! Не под силу царям, видно, лишь делать поэтами…
Суворов меж тем перешёл от Растопчина к Хвостову и напряжённым перстом щёлкнул его по курносой дуле.
– Пиши, Митя! Поспешай за нашим русским Оссианом – Державиным. Авось, что путное и выйдет…
– Дядюшка! – с сержением в голосе вступилась хозяйка Аграфена Ивановна. – Да что ж ты мужа моего так страмишь? И ещё при всём честном народе!