9
В большой Белой зале Гатчинского дворца Витте в числе прочих приглашенных ожидал выхода государя.
Император не забыл дерзкого молодого человека и следил за его судьбой. До этого, находясь в Киеве, Витте занимал место управляющего Юго-Западными железными дорогами, получал громадное содержание и был совершенно свободным человеком – сам себе хозяин. Но после того как новый министр путей сообщения Вышнеградский, сменивший Посьета, поручил Витте составить тарифный закон, который бы привел в порядок финансовые дела на железных дорогах, было решено предложить ему должность директора департамента железнодорожных дел.
Тогда Витте написал откровенно Вышнеградскому: "Вы, пожалуйста, доложите государю. Если государь прикажет, я, конечно, это сделаю. Но чтобы он имел в виду, что я никаких средств не имею. Жалованье директора департамента 8–10 тысяч, а я в настоящее время получаю более 50. Я совсем не претендую на такое содержание, так как понимаю, что на казенной службе никто столько не получает. Если бы я был один, но у меня молодая жена, а поэтому я не хочу переезжать в Петербург и потом нуждаться, а хочу, чтобы мне по крайней мере дали такое содержание, на которое я мог бы безбедно жить".
Вышнеградский ответил на это, что государь приказал, чтобы восемь тысяч рублей Витте получал по штату, а еще восемь тысяч он сам будет доплачивать ему из своего кармана. Таким образом, вопреки собственному желанию, Витте начал новую карьеру.
Не привыкший к официальным приемам, он томился, разглядывал лепное убранство стен и плафонов, отражавшихся в огромном зеркале паркета, остекленные двери с видом на парадный двор перед дворцом, античные скульптуры – головы Антиноя и Каракаллы. В шеренге представлявшихся ближе всего к Витте стоял скромный, аскетического вида пехотный полковник.
Наконец отворились двери из аванзала и тяжелой поступью вошел император. Он был один, очень скромно одетый, конечно, в военной форме, причем довольно поношенной. При виде государя Витте невольно вспомнилась расхожая острота, пущенная кем-то в петербургских салонах: "Из царя можно выкроить всю его семью, такой он толстый, и еще останутся куски".
Александр III с величественной медлительностью подходил к каждому по порядку, начав с армейских лиц. Остановившись перед полковником, он сказал ему несколько дежурных фраз, а затем добавил:
– Подождите, не уходите. Я с вами хочу еще поговорить…
Затем царь обратился к Витте и сказал, что очень рад его видеть, рад, что тот согласился исполнить высочайшее желание и принял место директора департамента железнодорожных дел.
– Кстати, Сергей Юльевич, – осведомился император, – в каком вы чине?
– Я всего лишь титулярный советник, – отвечал Витте. – И к тому же нахожусь в отставке.
Государя удивил скромный девятый ранг, соответствовавший военному чину штабс-капитана. Вспомнился популярный романс Даргомыжского:
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь;
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь…
Но еще больше изумило и даже насторожило императора, что Витте получил отставку.
– За что же, Сергей Юльевич, вас уволили? – уже строгим тоном спросил он.
– За орден Прусской Короны, ваше величество, – спокойно пояснил Витте.
– Как так?
– Очень просто. Будучи управляющим Юго-Западными дорогами, я имел постоянные сношения с дорогой, идущей в Кенигсберг, в Пруссию, и участвовал в съездах с представителями немецких железных дорог. Вдруг мне пишут из Министерства путей сообщения, что император Германский Вильгельм пожаловал мне орден Прусской Короны. И вот министр просит меня сообщить, за что мне пожалован этот орден.
Царь ухмыльнулся в бороду, предвкушая, какую дерзость министру учинил этот хват Витте.
– И что же?
– Так как я на Министерство путей сообщения был очень зол из-за проволочек в моем очередном назначении, то ответил следующее. Я очень удивлен, что меня об этом спрашивают, ведь орден дал не я Вильгельму, а Вильгельм мне. Поэтому они должны были обратиться к Вильгельму, почему он дал мне орден. Я же объяснить этого не могу, так как никаких заслуг ни перед императором Вильгельмом, ни перед Пруссией за собою не чувствую и не знаю…
– Вам, я думаю, – сказал император, – по новой должности полагается чин действительного статского советника…
Перескочить из девятого класса сразу в четвертый, что соответствовало чину генерал-майора, было совершенно исключительным явлением. Витте поблагодарил государя и поклонился.
Затем дежурный флигель-адъютант провел собравшихся в Мраморную столовую. Витте определил, что рядом с ним будет сидеть полковник, но его отчего-то не было. Очевидно, полковника задержал государь – он появился лишь в середине завтрака. Потом всех приглашенных отвозили на вокзал в экипажах, рассчитанных на двух человек. Сев с полковником, Витте решился спросить:
– Простите, если это нескромно, но почему император оставил вас? О чем он с вами говорил?
Полковник улыбнулся и ответил:
– Видите ли, государь знал меня, когда я был очень полный. А теперь я худой. Вот он меня все время расспрашивал, каким образом я сделал, что так похудел. Я ему рассказал, какую жизнь вел и что ел. Он сказал, что очень мне благодарен, что это он тоже попробует, потому что ему неудобно быть таким толстым.
А Витте с непривычки думал, что царь интересуется каким-нибудь государственным секретом…
Вспоминая свой разговор с Витте, император повторял себе:
– Таких по характеру людей я люблю.
10
Государь вернулся в Гатчину в самом скверном настроении и заперся в своем маленьком кабинете. За толстыми фолиантами в шкафу нашарил пузатую фляжку с коньяком, наполнил им серебряный стаканчик из-под перьев (боялся Минни и ее досмотров), быстро опрокинул обжигающую влагу и тотчас засунул фляжку на место, за книги.
Умер дядя Костя!
Конечно, он перенес немало тяжелого в жизни, но во многом сам был виноват! Дядя Костя, без сомнения, оставался правой рукой папá в деле освобождения крестьян и в других реформах. Но когда он проявил тот же либерализм, будучи наместником в Царстве Польском, это не очень-то отвечало интересам империи.
Впрочем, для Александра Александровича и сама великая реформа представлялась теперь поспешной и до конца не продуманной. Что ж, прошлого не вернешь и не переиграешь. Пусть уж история расставит все на свои места….
Главное же заключалось в ином – и об этом знал весь Петербург: в недостойном поведении дяди Кости в семейной жизни.
Они с дядей Низи обзавелись побочными семьями, побочными женами из балета и с этими балетчицами жили открыто, словно законные супруги. Покойник ездил со своей танцовщицей Кузнецовой и по России, и за границу, к чему, еще в бытность наследником, Александр Александрович относился совершенно отрицательно. И хотя дядя Костя был гораздо старше его, он страшился своего царственного племянника и даже не мог в последние десять лет приезжать в Петербург, а жил или за кордоном, или в Ялте.
У себя в Орианде дядя Костя начал вовсю чудить.
Его дворец сильно пострадал от пожара, и вот великий князь устроил в развалинах шатер-столовую, куда было проведено электричество. Следуя своим либеральным воззрениям, он приказал пускать туда всех и каждого и во всякое время. Одна провинциалка специально приехала в Орианду посмотреть на знаменитого человека. Бродя по зале, она встретила незнакомого господина и спросила его, где бы ей увидеть его высочество.
– Трудно сказать, – отвечал тот. – Ведь он повсюду шляется…
Затем, при дальнейших расспросах, барыня узнала, что незнакомец, с которым она говорила, и есть великий князь.
"И этот человек собирался облагодетельствовать Россию конституцией!" – в сердцах подумал вслух Александр III.
У дяди Кости кроме столовой на пепелище было еще два домика. В одном он жил с Кузнецовой и с детьми, а в другом принимал гостей, которые, правду сказать, редко навещали великого князя. Так что он был доволен и тем, что появилась провинциальная барыня.
В другой раз, прогуливаясь в сопровождении офицера Рамзая, дядя Костя встретил урядника, который отдал ему честь. Каково же было удивление Рамзая, когда великий князь остановился и подал полицейскому чину руку.
– Ваше высочество! Зачем это?
– Чему удивляетесь, – ответствовал Константин Николаевич. – Сегодня он урядник, а завтра, глядишь, станет губернатором!..
Говорят, что о покойниках "аут бене, аут нигиль" – "или хорошо, или ничего". Но что за чин – покойник! И теперь государь вспоминал все, что было связано с дядей Костей и другими великими князьями, морщась от неудовольствия и браня досужие языки, которые нанесли столько сору и сплетен вокруг царствующего дома. Узнав, что дяде Косте совсем плохо, император наконец разрешил ему приехать в Петербург и поселиться в Павловске, в настоящей семье. Государь навестил его и отнесся к нему весьма почтительно и чрезвычайно благосклонно – как к своему дяде. За несколько дней до смерти великий князь, кажется, все понял. И когда к его постели подошел племянник, дядя Костя, уже не будучи в состоянии говорить, взял его руку и поцеловал ее, как бы прося у императора прощения.
Да, его последние земные дни были для всех сущим наказанием. Доктор Мурин, сопровождавший дядю Костю в коляске на прогулках по Павловску, рассказывал, что если кто-нибудь ошибется в названии улицы, дядя Костя начинает нечленораздельно мычать и страшно сердиться. Характер его, крайне нетерпеливый, доставлял сплошные мучения близким. Он смотрел на какой-нибудь предмет и показывал, чтобы ему его подали. Бросаются принести – он сердится: не то. Поднимает палец на другой предмет. Подают – опять не то. И это могло продолжаться по нескольку часов и несколько раз в день!..
При вскрытии тела доктора нашли, что весь мозг дяди Кости превратился в кашу…
А его отпрыски?
Достаточно вспомнить Николая, который молодым офицером украл драгоценные бриллианты у своей матери Ольги Иосифовны! Тогда император сослал его в Оренбургскую губернию и лишил всех чинов, но затем позволил перевестись в Туркестан. Покойный генерал Кауфман, рассказывая о Хивинском походе 1873 года, жаловался Александру Александровичу, еще цесаревичу, на сына дяди Кости. Все в походе было на вес золота, и Николай Константинович продавал втридорога офицерам вино и консервы. Затем он почти силой отнял, заставив себе подарить, у хивинского хана его любимую лошадь. Хан приехал к Кауфману и со слезами на глазах говорил, что вынужден был отдать племяннику русского царя скакуна, без которого жить не может. Кауфман обещал хану вернуть коня и призвал Николая Константиновича, который принялся уверять, что это был подарок.
– Неправда! – перебил его генерал. – Приказываю возвратить лошадь…
Тогда великий князь отправил скакуна Кауфману вместе со своей шпагой. Кауфман отослал ее назад со словами:
– Я не поцеремонюсь отнять у него шпагу, когда найду это нужным.
И это было сказано о старшем сыне дяди Кости, кузене Александра Александровича!..
Император вновь наполнил серебряный стаканчик и выпил.
А дядя Низи? Какая ужасная судьба, какая неприглядная кончина!
Расстался со своей законной женой Александрой Петровной, сестрой принца Ольденбургского, и прижил четверых детей от танцовщицы Числовой. Правду сказать, виноваты обе стороны. Александра Петровна унаследовала фамильную ненормальность, будто бы шедшую от прадеда царя – императора Павла I. Сперва она влияла на дядю Низи, но, утратив женственность, занялась устройством Петровской общины с игуменьей Митрофанией, а затем вдруг переключилась на хозяйство – коров и кур.
Александр Александрович с неудовольствием вспомнил ее. Всегда грязная, в толстых шерстяных чулках, тетя Саша, конечно, была непривлекательна, что, однако, не извиняет дядю Низи. Расставшись с мужем, она совершила длительное путешествие морем – из Петербурга в Одессу, а приехав в Киев, поселилась в огромном дворце, который был построен на самом берегу Днепра по приказу папá. К этому времени Александра Петровна размотала все свое значительное состояние.
Когда-то дядя Низи разделил бриллианты бабушки государя – императрицы Александры Федоровны, подаренные его жене с тем, чтобы они переходили из рода в род и делились между двумя сыновьями. Каждому из них в итоге досталось по девяносто тысяч рублей. У Александры Петровны еще хранились бриллианты на девятьсот тысяч рублей, но в Киев она приехала без гроша в кармане. Императору пришлось выдавать ей из собственной шкатулки по семнадцать тысяч в месяц. Однако и этого не хватало, так как у тети Саши появились совершенно непредвиденные расходы.
Вместе с Александрой Петровной в Киев заявился некий священник Лебедев, который имел подавляющее влияние на великую княгиню. Она его, несомненно, более чем любила, но это была какая-то психопатическая любовь. Когда рассказы об этом священнике, запустившем руку в карман великой княгини, дошли до Александра III, тот, понятно, был очень недоволен. Последовало распоряжение, чтобы Александра Петровна освободила дворец. Предлогом послужило намерение императора посетить Киев. Высочайший визит нисколько не мог бы сам по себе вынудить великую княгиню выехать из громадного дворца. Но царь был раздражен тем, что во дворце живет священник Лебедев и, по слухам, не держит себя так, как должен держаться обыкновенный батюшка.
Александра Петровна вынуждена была найти дом в Киеве, устроила в нем домашнюю церковь, и Лебедев продолжал при ней играть свою прежнюю роль. Говорили, что он обкрадывает ее, доводя чуть ли не до нищеты. Несмотря на большие деньги, получаемые от государя, двора великая княгиня не держала, за столом ей служил грязный швейцар, который и дверь отворял гостям. Обстановка, передают, была самая мизерная, а на столе стоял графин с пробкой из бутылки. Сама великая княгиня пребывала в долгу как в шелку и по нескольку месяцев никому не платила жалованья. В Киеве ее поставщики отказывались поставлять ей товар. Деньги шли попу, и государю пришлось назначить над великой княгиней административную опеку, а Лебедева привлечь к ответственности.
Была ли она ненормальна, или лицемерна, или хитрая лиса? Всего, видимо, понемногу. Но только Александра Петровна учредила обитель и решила туда переселиться. Она уже давно говорила, что у нее отнимаются ноги, а затем и вовсе перестала ходить. Так как обитель находилась далеко от ее дома, Александра Петровна велела перенести себя туда и желала, чтобы ее несли женщины. Шествие завершилось в четыре часа ночи. Бабы тащили ее по глухим улочкам Киева в сопровождении губернатора Самары. Когда ее приволокли к монастырю, она вскрикнула:
– Кажется, свершилось чудо! Я чувствую, что могу ходить! – Встала с кресел и пошла в монастырь.
Тут же она телеграфировала императору:
ГОСПОДЬ СОВЕРШИЛ ЧУДО. Я ПОЛУЧИЛА НОГИ
Но куда хлеще тетушки была балерина Числова!
После того как папá выслал ее в 1875 году в Венден, дядя Низи дал ей пятьсот тысяч рублей, а каждому из четырех детей – по сто тысяч. Тем не менее Числова полагала, что великий князь мало заботится об их общих детях.
Когда была объявлена помолвка сына дяди Низи – Петра, Числова стала упрекать дядю: сыну, дескать, невесту нашел, а ее дочери нет, и так разгневалась, что неожиданно бросилась на него и дала ему сильную пощечину. Тот не удержался на ногах и рассек себе щеку об острый угол камина. С тех пор у него заболела щека, долгое время не сходил синяк и он никуда не показывался. Лицо у дяди Низи все было забинтовано, и оставались только глаза. Хотя при нем находился доктор, он принимал только те лекарства, какие давала ему Числова. При этом она его не навещала, не пускала к нему детей, и он целые дни проводил вдвоем с фельдшером.
От удара у великого князя возникла фиброма, а затем рак…
А как преследовала Числова своей болезненной ревностью дядю Низи!
По обыкновению, осенью Николай Николаевич переехал с ней из своего имения Знаменки в Петербург. На этот раз они покинули имение во второй половине дня. Вдруг посреди ночи прислугу будит состоявший при великом князе генерал-майор Афиноген Орлов и говорит, что Николай Николаевич с Числовой вернулись.
"Катюша" тут же проходит в его комнаты и в присутствии камердинера Зернушкина начинает потрошить ящики столов и комоды и, разбрасывая вещи, кричит:
– Я найду, что мне нужно! Я отыщу твои амурные записочки, ловелас! Я разоблачу твои любовные интрижки!..
На бедного великого князя было жалко смотреть. Он все просил Зернушкина собрать его вещи, чтобы другие не стали свидетелями ничем не оправданного скандала, и растерянно бормотал:
– Катюша! Я не давал повода…
Но Числова была неумолима. После этого дядя Низи запретил подавать себе письма и приказывал всю корреспонденцию нести ей. Над великим князем, некогда командовавшим российской армией, был учрежден, можно сказать, военно-прокурорский надзор. Так как Николай Николаевич вставал по армейской привычке очень рано, Числова поднималась и вовсе с петухами – в три пополуночи, и идти спать ему не дозволяла до двух ночи и долее. И горе, если дядя Низи засыпал в кресле, – она так сердилась, что не отпускала его от себя еще целый час.
Она умерла в декабре восемьдесят девятого года.
За несколько месяцев до ее смерти дядя Низи был уже с Числовой в холодных отношениях и с самого лета видел ее лишь изредка. В день именин заглянул к ней на десять минут, и то чтобы проститься. Великий князь собирался в Сорренто по случаю своей болезни – костоеда в деснах. Известие, что он покидает Россию, ускорило кончину Числовой, которая страдала раком пищевода. Она умерла голодной смертью.
Уход из жизни многолетней любовницы повлиял на рассудок дяди Низи. В своей дворцовой церкви он вставал с четырьмя детьми от Числовой и их бабушкой, некогда кухаркой, на почетное место. Все вместе они подходили к кресту, при этом священник целовал руку старшей дочери, словно особе царской фамилии. Вскоре великий князь с дочерью отбыл в Ниццу.
В Ницце престарелый дядя знался с самым дурным обществом и наконец увлекся восемнадцатилетней француженкой. С ней он гулял и любезничал на Английской набережной. Однако у его избранницы оказалась куча папенек, маменек, тетушек, которые не оставляли ее ни на шаг, что еще больше воспламеняло его высочество.
А когда дядя Низи вернулся в Россию, оказалось, что он и вовсе сошел с ума. Пункт помешательства: все женщины в него влюблены. Профессор Харьковского университета психиатр Козловский обследовал его и нашел, что он неизлечим. Помешательство его началось в балете. Когда великий князь увидел кордебалет, то захотел разом обладать всеми "кордяшками". Он не пропускал ни одной юбки и если видел мужчину с лицом, напоминающим женское, то бросался целовать и его.