С другой стороны, я делился с ним своей жизнью и взглядами с безжалостной откровенностью, на которую счел бы себя неспособным еще месяц назад, а взамен получил ключ к его характеру. Основу последнего составляла преданность морю, помноженная на пылкий патриотизм, постоянно ищущий выхода во внешней активности; человечность же, порождаемая острым сознанием пределов собственных возможностей, лишь подливала масла в огонь. Только тогда я узнал про то, как на пороге юности он пытался поступить во флот, но его не приняли – то была первая среди жестоких неудач в его карьере.
– Я думать не хочу ни о чем другом, – говорил он. – Без конца читаю книги по военно-морской тематике и все-таки оказался никчемным неудачником. Все, что мне остается, это болтаться по морю на крошечных яхтах. Но все это была пустая трата времени, пока не подвернулся этот шанс. Боюсь, ты не в силах представить, что значит он для меня – в кои веки я получил возможность принести хоть какую-то пользу.
– Для парней вроде тебя шансы обязаны быть и помимо таких вот случайных обстоятельств, – заметил я.
– А, раз уж он подвернулся, то не все ли равно, за счет чего? Но я понимаю, о чем ты. Подобных мне сотни – я лично знаю очень многих. Эти парни читают наши берега, как открытую книгу: мели, рифы, бухты, приливы. Здесь никакой премудрости – только практика. Нас просто обязаны числить во флотском резерве. Как-то раз пытались это устроить, но затея лопнула, и никому дела нет. И что в итоге? Даже задействовав все резервы, до последнего, мы едва наскребем людей, чтобы обеспечить флот во время войны. Адмиралтейство уповает на рыбаков, моряков с торговых судов и экипажи яхт, но ведь всех этих парней надо еще собрать! Добавь сюда удаленность наших колоний. Стоит ли сомневаться, что, если разразится война, не обойтись без призыва добровольцев, суматохи, неразберихи, потерь времени? Моя идея идет гораздо дальше и заключается в том, чтобы каждый пригодный мужчина проходил год или два обучение в качестве матроса. Армия? Ну, думаю, выбор можно представлять самим новобранцам. Про сухопутные войска я мало что знаю да и не хочу знать, но если послушать знающих людей, то поймешь, главная наша сила – флот. Мы морская нация, мы вскормлены морем и живем им, и, если нас оторвать от него, гибель неизбежна. Мы в этом отношении уникальная страна, как и обширная наша империя, связанная только морем, тоже уникальная. И тем не менее почитай Брасси, Дилка и других авторов из "Военно-морского ежегодника" и ты поймешь, с каким болотом апатии приходится иметь дело. Но вряд ли стоит винить людей. Мы так долго почивали на лаврах, так разжирели, что совсем забыли, чему этим обязаны. Но это не оправдание для тупиц, которые величают себя государственными мужами, которые в упор отказываются видеть вещи такими, каковы они на самом деле. Надо их отправить в Америку, поучиться азбуке своего ремесла! Они просыпаются, только получив пинок от общественности, от горстки беспокойных, которым не все равно. Наши чиновники сделают что-нибудь, гордо бьют себя в грудь, а потом снова впадают в спячку до следующего пинка. Юпитер! Нам требуется человек вроде этого немецкого кайзера, который не ждет понукания, а сам работает как негр, ради своей страны и смотрит в будущее.
– Но мы ведь меняемся к лучшему, не так ли?
– О да, конечно! Но всегда так натужно, будто поднимаемся в гору. И мы не готовы. Нам толкуют про стандарт двух флотов…
Тут Дэвис вторгся в пределы, не доступные для меня. Это пример лишь одной из множества подобных наших бесед, неизменно сосредотачивавшихся в итоге на животрепещущем германском вопросе. Совершенно не склонный направлять свои инвективы в мой адрес или в Форин-оффис в целом, Дэвис, напротив, выказывал глубокое уважение к моей проницательности и опыту в качестве служащего этой организации. Уважение, которое немало смущало меня, стоило вспомнить о моих отчетах, перекурах, танцах и обедах. Зато я кое-что знал о Германии и мог удовлетворить снедающее его любопытство с достаточной долей определенности. С открытым ртом слушал он об удивительном пробуждении немецкой нации, свершившемся на протяжении жизни одного поколения под мудрым и властным началом ее правителей; о присущем ей патриотическом рвении; о бурном индустриальном росте; но более всего о стремлении к ключу господства в современной Европе – к созданию колониальной империи, что предопределяло трансформацию Германии из сухопутной державы в морскую. Опираясь на богатые природные ресурсы, которые мы не в силах подорвать, на смутный инстинкт народа, не столько создаваемый, сколько направляемый гением ее правящего дома, наш главный торговый конкурент сегодня и главный военно-морской соперник завтра, Германия растет, крепнет и ждет, становясь критическим фактором в выживании нашей чрезвычайной уязвимой империи, чувствительной, как паутина, к малейшему внешнему колебанию. Наша распространяющаяся из островного центра коммерция является условием выживания Британии, ведь даже наш дневной рацион хлеба зависит от свободного перемещения по морям.
– А мы не готовы к борьбе с Германией, – сетовал Дэвис. – Мы даже не смотрим в ее сторону. У нас нет ни одной морской базы на Северном море, нет и флота Северного моря. Наши броненосцы имеют слишком большую осадку, чтобы действовать в этих водах. И, словно чтобы окончательно доказать, какие мы ослы, Англия отдает империи Гельголанд, который командует североморским побережьем Германии. А если немцы прихватят Голландию – о возможности такого ведь поговаривают?
Вопрос заставил меня обратиться к растущим аппетитам пангерманистской партии, неустанно плетущей интриги по включению в состав империи Австрии, Швейцарии и – вот прямая и явная угроза для нас – Голландии.
– Я немцев не осуждаю, – заявил Дэвис, который при всем своем патриотизме вовсе не страдал идеями о второстепенном положении других народов. – Нет, не осуждаю. Рейн перестал быть германским именно тогда, когда приобрел такую ценность. Устье реки в руках у голландцев, так же как и порты, удобно расположенные как раз напротив английских берегов. Не нам обвинять других в завоеваниях и захватах – мы прибрали к рукам лучшую половину мира, и у немцев есть все права ревновать. Ну и пусть ненавидят, это даже хорошо – заставят нас всегда быть начеку, а это главное.
Эти беседы имели обоюдную пользу. Я всегда был силен по части щегольнуть знанием общих принципов высоких государственных материй, но даже помыслить не мог о таком вульгарном деле, как приложение их к практике. У меня всегда вызывали раздражение надоедливые паникеры, которые скрывают полную свою неосведомленность под трескучими фразами и ни на минуту не прерывают своей пессимистической песни. Чтобы прозреть, мне потребовалось столкнуться с Дэвисом – человеком, которого нельзя не уважать. Спору нет, за ним водится привычка пересыпать свою сбивчивую речь жаргонными словечками (что подчас, особенно в минуты крайнего его возбуждения, производит весьма причудливое впечатление), а иногда перемежать их выражениями, достойными пера журналиста или парламентского оратора. Но все это мелочи, ибо глубочайшую убежденность в своей правоте он черпал, как кажется, прямо из сердца самого моря. Диванный критик – это одно, а загорелый самоотверженный подвижник, подогреваемый личным недовольством, стремящийся к действию, пусть и ценой лишений, готовый внести свой вклад в великое дело сохранения морского владычества Британии, – совсем другое. Сами ветер и волны давали ему силы. Дэвис, как я подозреваю, сросся с румпелем и выстраивал свои аргументы с его помощью. Разговор с ним был – как глоток свежего воздуха посреди спертой атмосферы клубов, где люди щеголяют учеными словечками, разбрасываются громкими фразами, чтобы потом выйти и все забыть.
В наших беседах мы превращались в бисмарков и роднеев, повелевали флотами и нациями и, не стану спорить, подчас уносились в своих фантазиях очень далеко. На деле же речь шла о двух молодых джентльменах в семитонной прогулочной яхте, одержимых любительским интересом к гидрографии вкупе со стремлением исполнить свой гражданский долг. Но у Дэвиса не возникало ни тени сомнения. Однажды вступив на избранный путь, он устремился к цели с верой и настойчивостью ребенка. Ведь то был его "шанс".
Глава XI
Следопыты
Ближе к вечеру второго дня наша флотилия достигла Эльбы у Брунсбюттеля и была препровождена во внутренний бассейн, пережидать, пока огромный лайнер, визгливый, как капризное дитя, осторожно пройдет шлюз. Пользуясь заминкой, Дэвис оставил меня за старшего, а сам юркнул на берег, захватив канистру и бидон для молока. Вдоль пристани от судна к судну расхаживал чиновник в мундире и заверял бумаги. Я предъявил ему квитанцию об оплате сбора, которую он подмахнул не глядя. Потом таможенник вдруг остановился и поскреб в затылке.
– "Дультшибелла"? – пробормотал он. – Кажется, так. Англичанин?
– Да.
– Маленький прогулочный куттер, все так. Вами тут интересовались.
– Кто?
– Ваш друг с большой яхт-баржи.
– А, все ясно. Он, как понимаю, шел в Гамбург?
– Не угадали, капитан. Как раз наоборот.
К чему этот человек клонит? Похоже, его что-то сильно забавляет.
– Когда это было? Недели три назад? – с безразличным видом спросил я.
– Три недели? Ничего подобного: не далее, как третьего дня. Какая жалость: вы с ним разминулись совсем на чуть-чуть!
Чиновник хмыкнул и подмигнул.
– А сообщения он не оставил?
– Справки наводила дама, – шепнул немец, осклабившись до ушей.
– Неужели?! – воскликнул я, чувствуя крайнюю растерянность, но вместе с тем и растущее любопытство. – И она спрашивала насчет "Дульчибеллы"?
– Herrgott! Еле от нее отвязался! Висела надо мной, пока я не перерыл все книги. "Она такая маленькая, – все твердила она. – Вы, точно, все суда записываете?" Я видел, как она села в крошечную лодочку и погребла под дождем. Нет, записки дама не оставила. Слишком скверная стояла погода, чтобы юной фройляйн прогуливаться одной. Ах, впрочем, с ней ничего не случилось! Любо-дорого было посмотреть, как управляется она с веслами!
– И яхта ушла вниз по реке? Куда она направлялась?
– Откуда мне знать? Бремен, Вильгемсхафен, Эмден? В общем, куда-то на Северное море. Слишком далеко для вас.
– Это мы еще посмотрим, – раздухарился я.
– Что? Неужто и вы туда? Вы разве не в Гамбург следуете?
– Мы можем и передумать. Так жаль, что мы разминулись с друзьями.
– Подумайте хорошенько, капитан. В Гамбурге найдется довольно красивых девушек. Впрочем, от вас, англичан, стоит ждать чего угодно. Viel Glück!
И он, посмеиваясь, зашагал к следующему судну. Вскоре подоспел и Дэвис, нагруженный канистрами и буханками свежего ржаного хлеба. И как раз вовремя, потому как лайнер уже прошел, наша флотилия начала потихоньку втягиваться в шлюз и Бартельс стал уже нервничать.
– Они десять дней тянуться будут, – проворчал он, когда "Йоханнес" со все еще присосавшейся к его борту, словно рыба-прилипала "Дульчибеллой" последовал за общей массой. Последние несколько минут перед тем, как шлюз опустел, мы скоротали в прощальном разговоре с Бартельсом. Карл тем временем завел грота-фал на брашпиль и развил на вороте бешеную деятельность. Покрытая копной волос, голова его дергалась, по лбу стекали крупные капли пота. Потом ворота шлюза отворились и под гомон голосов, визг блоков и скрип рангоута вся наша честная компания выплеснулась в серое лоно Эльбы. Набирая под воздействием ветра и течения ход, "Йоханнес" устремился к середине фарватера. Последнее рукопожатие, и вот Бартельс отдает швартов и мы разделяемся.
– Gute Reise! Gute Reise!
Махать рукой вслед времени не было, потому как приливное течение подхватило и закружило нас. И только когда мы, поставив стаксель, прибились к неглубокой бухточке и бросили якорь, у нас появилась возможность вспомнить о нашем друге. Но к тому времени его галиот и другие суда уже растворились в сгущающихся на востоке сумерках.
Мы прижались к гласису из липкого голубоватого ила, за которым поднималась поросшая травой насыпь. Далее же простиралась плоская, бесцветная, напитанная влагой равнина; напротив нас, милях в двух, смутно виднелся в сумерках другой берег. Между ними несла свои воды разбухшая Эльба. "Как Стикс, текущий чрез Тартар",– подумал я, сравнивая этот пейзаж с иными из наших стоянок на Балтике.
Едва был брошен якорь, я поделился новостями с Дэвисом, инстинктивно до последнего избегая открывать пол интересовавшегося нами, как это сделал и мой источник.
– "Медуза" заходила сюда позавчера? – прервал меня Дэвис. – И направлялась к морю? Странно. Почему он не наводил справок тогда, идя вверх по реке?
– Это была дама. – И я вкратце, поскольку был очень занят подметанием палубы, передал остаток рассказа чиновника. – Ну что, у нас тут все? Тогда пойду вниз, разожгу плиту.
Дэвис готовил бортовые огни. Уходя, я посмотрел на него – он так и стоял неподвижно, держа в левой руке фонарь, а правой цепляясь за форштаг и наполовину выбранный фал; взгляд его был устремлен вниз, на реку, а на лице читалось странное выражение: наполовину возбужденное, наполовину озабоченное. Но когда мой друг спустился в каюту и заговорил, его внутренний спор, судя по всему, был окончен.
– Так или иначе, факт состоит в том, что "Медуза" возвращается на Нордерней, – заявил он. – Это главное.
– Возможно, – кивнул я. – Но давай подытожим то, что нам известно. Во-первых, никто из встретившихся на нашем пути ни в чем не подозревает нас…
– Я же говорил, Долльман сделал это по собственному почину, – перебил меня Дэвис.
– А во-вторых, никто не подозревает его. Если Долльман и промышляет тем, о чем ты думаешь, здесь про это не в курсе.
– Не берусь строить предположений.
– В-третьих, он наводит справки о тебе по возвращении из Гамбурга, три недели спустя после происшествия. Похоже, он не считает, что избавился от тебя. Если, разумеется, в его планы входило от тебя избавиться. К тому же Долльман посылает дочь выяснять ситуацию – довольно странная идея, учитывая обстоятельства. Быть может, все наши подозрения ошибочны?
– Нет, не ошибочны, – ответил Дэвис наполовину сам себе. – И посылал ли ее Долльман? Ему проще было отрядить одного из матросов. Быть может, его и на борту-то не было?
Это был новый ракурс.
– Что ты имеешь в виду?
– Он мог оставить яхту по прибытии в Гамбург и умчаться по своим дьявольским делам. Она же, возвращаясь на острова, проходила мимо и…
– Ага, понял! Это было сугубо частное дополнительное расследование.
– Ну, если можно обозначить это таким замысловатым термином.
– А может эта девушка плыть одна с экипажем?
– К морю ей не привыкать, да и, возможно, она не одна. Ее мачеха… Впрочем, наших планов все эти события не меняют ни на полрумба. Завтра с отливом снимаемся и уходим.
Той ночью дел у нас накопилось больше обычного – нужно было проверить припасы, разложить их по местам, закрепить все, что может двигаться.
– Нам надо экономить, – постановил Дэвис ни с того ни с сего, будто мы оказались потерпевшими кораблекрушение на спасательном плоту. После чего пояснил мысль излюбленной своей ремаркой: – Нет ничего хуже, чем бегать на берег за керосином.
Прежде чем уснуть, я вынужден был познакомиться с новым фактором в навигации, отсутствовавшим на не знающей отливов и приливов Балтике. Вдоль наших бортов бурлило стремительное течение, и в одиннадцать часов я был поднят, чтобы, напялив поверх пижамы непромокающий костюм, помогать заводить верп, или запасной якорь.
– А зачем нужен верп? – спросил я на обратном пути.
– Ну, когда садишься на мель, то с его помощью… Впрочем, скоро сам все поймешь.
Я укрепил свое сердце, готовясь к завтрашнему дню.
И вот в восемь часов утра пятого октября перед вами предстала бы картина нашей экспедиции, одолевающей первый этап. От устья нас отделяло пятнадцать миль – невзрачных, ничем не примечательных миль, похожих на нижнее течение Темзы. Но до ландшафта нам было мало дела, потому как задувающий с серого неба зюйд-вест постоянно удерживал нас на грани необходимости брать рифы. Отлив набрал такую силу, что очередной бакен, виднеющийся поверх пенного буруна, только успевал показаться и кивнуть, как уже оставался за кормой. Вода была так спокойна, а бакены мелькали с регулярностью мерных столбов на дороге, что я не сразу заметил, как северный берег начал отдаляться и река стала превращаться лишь в каемку глубокой воды по границам расширяющегося – три мили, семь, десять – эстуария, сливающегося с открытым морем.
– Ого, да мы уже в море! – воскликнул я в изумлении. – И это после часа хода!
– А ты только сообразил? – со смехом отозвался Дэвис.
– Ты же говорил, что тут пятнадцать миль!
– Так и есть – собственно побережье начинается от Куксхафена. Но, полагаю, ты вправе считать, что мы уже в море. Тут по правому борту сплошные пески. Смотри, некоторые отмели уже видны!