Большей части на ощупь пробирались мы по идущей в обход скопления отмелей аллее, пока не появился очередной ряд бонов. Мне они ни о чем не говорили, а Дэвис разделил их на две группы. Одной мы придерживались на некотором расстоянии, пока не вышли наконец на чистую воду и не начали новой лавировки против ветра.
Опускались сумерки. Ганноверское побережье, и так не слишком хорошо различимое, совершенно растворилось, грозное дыхание открытого моря пришло на смену коротким волнам отмелей. Потеряв нить оживленных рассуждений Дэвиса насчет его любимого хобби, я всеми силами пытался подавить в себе скрытый страх, с которым ожидал первой нашей ночевки вдали от земли.
– Слышен прибой! – заявил наконец мой приятель. Лот показывал сажень с половиной. – Отмель там. Зайдем к ней под ветер и бросим якорь. Отдавай! – раздался через минуту приказ, и цепь с визгом побежала вниз. Одернутая ею "Дульчибелла" развернулась и храбро обратилась носом к Северному морю и сгущающейся темноте. – Порядок! – воскликнул Дэвис, когда мы закончили сворачивать грот. – В тепле и уюте, на четырех саженях глубины, в превосходной песчаной гавани никто нам не мешает и все вокруг принадлежит только нам. Никаких тебе сборов, вони, встречных судов и прочих проблем! Тут лучше даже, чем в бухтах на Балтике, меньше этой треклятой цивилизации. От материкового побережья нас отделяет семь миль, а от Нойверка – пять. Вон его маяк горит.
На востоке виднелись проблески света.
– Уверен, что тут безопасно, – отозвался я, – но так хотелось бы видеть рядом надежный мол: ночь не обещает ничего доброго, да и это волнение мне не по душе.
– Волнение – это чепуха. – Дэвис махнул рукой. – Это всего лишь отголоски, докатывающиеся с наветренной стороны. Что же до молов, так они вокруг тебя, только скрыты. Спереди и с правого борта лежит Западный Хоенхерн, изгибаясь к юго-западу, это получше любого каменного волнореза. Слышишь, как бьется о его северный берег прибой? Вот там я едва не потерпел крушение в тот день, а канал, в который мне удалось юркнуть, находится где-то совсем рядом с нами. Слева по борту, в какой-нибудь миле, располагается Восточный Хоенхерн, куда я попал, миновав озеро, в котором мы стоим сейчас. В такой же миле, но уже за кормой, начинается главный массив песков, верхний зубец нашей Вилки. Так что мы в замкнутом пространстве. Практически. Ты ведь помнишь карту…
– А, к черту карту! – не выдержал я, найдя сей поток утешений слишком приторным для моих нервов. – Ты лучше оглянись вокруг! Если вдруг что-то случится… Разразится шторм, например? Но какой смысл торчать тут и изумляться видам? Я иду вниз.
Последовали mauvais quart d'heure в каюте, в ходе которых я, к стыду своему, забыл о нашей главной задаче.
– Какой суп предпочитаешь? – робко спросил Дэвис, нарушая гнетущую тишину.
Это столь бытовое замечание, более красноречиво свидетельствовавшее об отсутствии опасности, нежели тысяча умных аргументов, спасло ситуацию.
– Знаешь, Дэвис, – сказал я, – ты имеешь дело с человеком, который, по самой скромной оценке, трусоват, и тебе нет нужды жалеть меня. Но и ты совершенно не похож на любого другого яхтсмена из всех, с кем сводила меня судьба, да и на моряков вообще. При всех твоих авантюрных затеях ты такой мягкий и спокойный. Думаю, было бы лучше, кабы ты подчас разражался залпом отборной морской брани или пригрозил заковать меня в кандалы.
Глаза у Дэвиса едва не вылезли на лоб. Он заявил, что это все его вина – ему следовало помнить, что я не привык еще к якорным стоянкам в открытом море.
– И, кстати, что касается шторма, – добавил мой друг. – Я не удивлюсь, если так и будет, потому как барометр стремительно падает. Но это нам не повредит. Понимаешь, даже при высокой воде перемещение морских…
– О, Бога ради, не начинай снова! Ты скоро убедишь меня, что мы тут в большей безопасности, чем в отеле. Давай-ка лучше поужинаем, да как следует!
Ужин удался на славу, но, когда пришло время варить кофе, яхта перестала раскачиваться продольно и начала перекатываться с боку на бок.
– Я предполагал подобное, – заверил Дэвис. – Хотел уже предупредить тебя, да только… Причина в том, что отлив идет против ветра. Это абсолютно безопасно…
– Мне помнился, ты говорил, что здесь будет тише, когда вода упадет…
– Все так, но может показаться, что стало хуже. Течения – такие странные явления, знаешь ли, – пробормотал он, словно защищая репутацию не слишком респектабельного знакомого.
Дэвис принялся заполнять судовой журнал, слегка раскачиваясь в такт движениям яхты. Я, в свою очередь, пытался писать в дневнике, но не мог сосредоточиться. Всякий незакрепленный предмет в каюте сделался вдруг шумным и непоседливым. Канистры звякали, посуда в шкафах громыхала, ящики издавали глухие стоны. Мелочовка повыскочила из потайных мест и пустилась на полу в причудливый хмельной танец, напоминая гоблинов на заколдованном лугу. Мачта жалобно поскрипывала при каждом крене, а швертовый колодец кашлял и булькал. А наверху, похоже, выпустили на волю целую свору демонов. Палуба и рангоут прекрасно препровождали звук, и малейшее "тук-тук" незакрепленного конца снасти превращалось в оглушительные удары молота, а щелканье фала по мачте казалось очередью из пулемета системы "Максим". Вся эта какофония складывалась в ритмичный, сводящий с ума хор.
– Пора ложиться, – заявил Дэвис. – Половина одиннадцатого уже.
– Что? Спать в таких условиях? Я этого не вынесу, мне надо что-то сделать. Может, предпримем еще одну прогулку?
Последняя фраза подразумевалась как горькая, полубредовая шутка.
– Почему бы нет? – отозвался мой товарищ. – Если тебя не смущает поболтаться немного в ялике.
Я пожалел о неосторожном предложении, но сказанного не воротишь, да и какие-то отчаянные меры уже давно назрели. Вскоре я уже стоял на палубе, цепляясь за бакштаг и с легкой дурнотой глядя вниз, где прыгал на волнах, как пробка из бутылки, ялик, а Дэвис тем временем готовил весла и уключины.
– Прыгай! – скомандовал он, и не успел я опомниться и даже толком усесться, как нас уже унесло в ночь и лодчонка запрыгала с одной волны на другую. Дэвис бережно вел нашу скорлупку, направляя ее наискось гребням, не слишком налегая на весла, в расчете, что течение само вынесет нас к цели. Внезапно качка прекратилась. Из темноты выступили очертания склона, и ялик мягко улегся на облизываемый волнами берег.
– Западный Хоенхерн, – сообщил Дэвис.
Он выскочил из лодки и, погрузившись по щиколотку в ил, подтянул ялик на пару футов, потом поднялся повыше, на твердый влажный песок. Ветер налетел на нас, заглушая голос.
– Давай разыщем мой канал, – проревел Дэвис. – Это там. Держи так, чтобы маяк Нойверка светил нам в спину.
Мы отправились в продолжительную прогулку прямо навстречу ветру и шуму бурунов, разбивающихся о дальнюю сторону песков. "Лишь галька мира шелестит вдали", – вертелась у меня в голове строчка из Мэтью Арнольда. "Семь миль от берега, – думалось мне. – Ютимся, как морские птицы, на призрачном островке из песка, подмываемом отливами и разбиваемом волнами, в полночь, в надвигающийся шторм, отрезанные даже от своего сомнительного убежища". Если не сейчас, то когда же побороть свою слабость? Веселье сумасшедшего заструилось по моим жилам, покуда я пил свежий ветер и пробивался вперед. Так продолжалось минуту или две, потом Дэвис ухватил меня за руку.
– Смотри, вот мой канал!
Местность пошла под уклон, перед нами серебрилась бурная река. Повернув к северу, мы пошли по ее течению, спотыкаясь о грязевые впадины, поскальзываясь на водорослях, полуослепшие от соленых брызг и оглохшие от грохота прибоя. Река, готовясь к встрече с морем, становилась шире, бурливее, белее и терялась во мгле. Мы приняли вправо и захлюпали по пене. Повернувшись спиной к ветру, я протер глаза и увидел, что дорогу нам преграждает толчея бурунов.
– Примерно вот там, – прокричал мне на ухо Дэвис, указывая в сторону моря. – Меня ударило первый раз… Когда норд-вест – хуже… Это – пустяки. Берем правее… Назад.
Мы помчались, подгоняемые ветром, огибая линию прибоя. Я полностью утратил представление о времени и направлении. Дорогу нам снова преградило море, превратившееся в реку, стоило нам пройти немного по берегу. Снова мы повернулись лицом к опьяняющему ветру. Потом слева появился мерцающий огонек, и мы скорректировали курс. Вскоре я наткнулся ногой на что-то твердое – это был планшир ялика. Так мы завершили обход нашего призрачного владения, этого острова из снов. Точнее, кошмаров, как я о нем вспоминаю.
– Тебе тоже придется грести, – сказал мой друг. – Дует очень сильно. Держи нос к волне. Ну, ты все знаешь!
Мы отплыли. Мое весло временами погружалось по самый валек, временами сбивало пену на гребешке волны. Дэвис, расположившийся ближе к носу, размеренно выкрикивал: "Навались! Ровнее!" Я слышал, как порывы ветра треплют полы его непромокаемого плаща. И тут над валами показался бледный желтый огонек.
– Одерживай! Подходим!
Бушприт "Дульчибеллы", раздувшийся в преломлении света до гигантских размеров, пронзил тьму надо мной.
– Табань, два хороших гребка! Суши весла! Прыгай!
Намертво вцепившись в норовящий выскользнуть корпус, я кучей сполз на палубу. Дэвис последовал за мной, держа в руке фалинь, а ялик исчез за кормой.
– "Дульчи" теперь держится прекрасно, – сообщил Дэвис, крепя фалинь. – Отливное течение ослабело, вода почти на низшей отметке.
Мне подумалось, что качка меня теперь мало волнует. Я излечился от страха.
И очень вовремя, потому как выползать из койки, чтобы облачаться в намокший прорезиненный плащ, могло стать для меня не лучшим началом дня. Было около восьми утра. Яхту сильно качало, и я на карачках вполз в каюту, где Дэвис накрыл завтрак прямо на полу.
– Я дал тебе поспать, – сказал он. – Делать все равно нечего, пока вода не спадет. Да и нет смысла поднимать якорь в такой шторм. Вылези, посмотри. Уже светает.
Мы выползли на палубу и ухватились за кнехт, чтобы не унесло.
– Ветер зашел на норд-вест. Настоящий шторм, море – хуже не бывает, почти полный прилив. Ты такого никогда не встретишь.
Я был готов к тому, что увижу: штормящее море на лиги вокруг, хаос бурунов, разбивающихся там, где недавно был наш призрачный остров. Поэтому воспринял происходящее спокойно, даже со своего рода восхищением. "Дульчибелла" встречала бурю с присущим ей упорством, нацелив вперед бушприт и рассекая штевнем зеленые валы. Волна уверенности и привязанности к нашему суденышку захлестнула вашего покорного слугу. Громадный якорь и толстенная цепь "Дульчи" всегда возмущали меня, теперь же я оценил их надежность, а лакированные борта, надраенные палубы, белоснежные паруса прогулочных яхт показались фатоватыми излишествами из ненавистного прошлого.
– Чем займемся сегодня? – спросил я.
– Будем отстаиваться и держаться начеку. Здесь, как видишь, даже вопреки преграде из песков довольно бурно. Но занятий нам хватит.
Перекусив в ужасной, неуютной обстановке, мы курили и болтали до тех пор, пока рев прибоя не пошел на убыль. Едва пески выступили на поверхность, мы, поставив только бизань и стаксели, тронулись в путь, и я получил урок снятия с отказывающегося покидать грунт якоря. Развернувшись, мы пошли по ветру, на восток, через места, по которым плыли накануне вечером. Целый архипелаг новых островов медленно проступал из-под слабеющих волн. Мы аккуратно огибали и обходили эти берега, делая промеры и наблюдения, при необходимости ложась в дрейф и пуская в ход ялик. До меня стали доходить опасности подобной навигации. Там, куда проникал морской прибой или где ветер дул без помех в длинном глубоком канале, надо быть особенно осторожным и иметь хороший запас для маневра.
– В таких местах садиться на мель строго не рекомендуется, – говаривал Дэвис.
В итоге мы снова форсировали отмель Штайль, но через другой проход и после тяжелого дня бросили якорь в зазубрине у восточного края банки, укрывшись от волн, катившихся по бурливому эстуарию Эльбы. Ночь выдалась ясная, и, когда начался отлив, мы оказались в совершенном спокойствии, и только легкая рябь от свежего ветерка легонько лизала нам борта.
Глава XIII
Смысл нашей работы
В течение десяти последующих дней ничто не отвлекало нас от дела. Каждый светлый час суток, а зачастую и затемно, на ходу или на якоре, на мели или на плаву, в дождь и при солнце, в затишье и в ветер мы исследовали эстуарии и практиковались в прохождении по сети каналов. С землей мы отношений не поддерживали и даже редко приближались к ней. Это была жизнь, исполненная трудностей, лишений и опасностей. И борьбы с неблагоприятными обстоятельствами – установилась обычная для осени ветренная погода, причем диапазон колебался от зюйд-веста до норд-веста, и лишь два благословенных дня держался ровный ост, самый безопасный для этой области. Сила и направление ветра определяли наш выбор для текущих исследований. Если он был сильным и северным, мы ограничивались внутренним бассейном, если умеренным – внешними границами, норовя при первых признаках непогоды юркнуть в ближайшее убежище.
Иногда мы пешком бродили по обширным пространствам песков, иногда скользили по эфемерным трактам мелкого моря. Не раз мы осторожно пробирались по глубоким артериям Большого Кнехта, исследуя их ответвления, отходящие в разные стороны подобно сосудам, в которых бурлит кровь циркулирующих приливов и отливов. Не раз совались мы в каждую извилину и протоку, которые примыкают к фарватеру Везера, проделывая переход между Вилкой и Копьем. В один из погожих дней мне довелось рассмотреть сцену, где разыгрывалось то трагическое приключение Дэвиса. Было это при отличной видимости, когда отмели обсохли и все каналы обозначились. Читатель может разглядеть все на карте и сформировать свое мнение, добавлю только, что, на мой взгляд, нельзя было придумать более смертельную ловушку для ничего не подозревающего чужестранца. Подходя к этому месту с северо-запада даже при благоприятных условиях, было достаточно сложно удержать верный курс.
Из всего этого полного новыми ощущениями периода достаточно нелегко выделить самые тяжелые дни, тем более что Дэвис всегда упорно отрицал наличие хоть малейшего риска. Но я думаю, что критический момент мы пережили десятого октября, когда в результате ничтожной ошибки в расчетах заблудились в очень опасном месте. Сбивались с курса мы довольно часто, это было дело привычное – мы то и дело обсуждали вопрос, стоит ли соваться в неведомое или остеречься. Но в тот раз нас занесло туда, где с приливом мы оказались у подветренного берега при сильном ветре и волнах, имеющих три мили для разгона в виде Робин-Балье, одной из самых глубоких артерий, о которых упоминалось выше. В тот момент она располагалась строго на ветре от нас. Кульминация наступила в десять часов вечера.
– Пока яхта на плаву, мы ничего сделать не можем, – произнес Дэвис.
Как сейчас помню, как он стоит, покуривает спокойно, сплеснивает верповый канат и поясняет, почему двойная обшивка из тика позволяет "Дульчибелле" выдержать любое испытание в разумных пределах. Той ночью нам явно предстояло узнать эти пределы, потому как дно в тех местах из плотного, слежавшегося песка и яхта приподнималась и билась о него с сокрушительной силой. Последние полчаса оказались для меня исполненными невыносимого напряжения. Не в силах усидеть в каюте, я провел их на палубе. Волны перекатывались через крошечный корпус, и раз двадцать мне казалось, что очередной удар киля о песок окажется последним. Но добротные доски, на совесть уложенные в набор, выдержали проверку на прочность. Еще один глухой толчок, и "Дульчибелла" освободилась, нашла якорь и закачалась на волнах.
Но в целом, мне думается, мы допустили лишь пару ошибок. Дэвис выказал настоящий талант в этом деле. Каждый час, иногда даже каждую минуту сталкивались мы с проблемами, и ни разу его способность найти выход не подвела. Чем хуже приходилось, тем большее спокойствие обретал мой друг. Ему присуща еще и интуиция, не имеющая ничего общего с опытом и являющаяся неотъемлемой чертой всякого гения, а в нашем конкретном случае – это качество, без которого не может состояться настоящий проводник или разведчик. Мне кажется, он способен "унюхать" песок там, где не может его видеть или коснуться.
Что до меня, то море никогда не было моей родной стихией и никогда ею не станет. Тем не менее я приспособился к новой жизни, просолился, окреп, приобрел необходимые навыки. Как солдат за неделю войны обучается лучше, чем за годы парадов и муштры, так и я, перемещаясь от бивуака к бивуаку и вынужденный полагаться исключительно на свои мускулы и волю, быстро усвоил азы морского ремесла и приобрел некоторую сноровку. Мне не составляло труда найти в темноте нужную снасть, экономно расходовать силы, преодолевая шквал, брать пеленги, оценивать состояние ветра и течения.
Как правило, мы плыли в одиночестве, но изредка встречали галиоты вроде "Йоханнеса", галсами пробирающиеся через отмели, а пару раз мы наталкивались на целый флот подобных судов, дожидающихся в укромном месте прилива. Их осадка в грузу составляла шесть-семь футов, наша, без шверта, только четыре, но в своих расчетах за стандарт мы принимали именно их заглубление. Исходя из этого, мы определяли, где и как корабль с осадкой в шесть или семь футов способен пройти через пески.
И еще одно слово о наших мотивах. Дэвис, как я уже упоминал, свято верил, что в час войны этот регион станет идеальным полем охоты для малых военных сил, и постепенно это убеждение крепло и во мне. Стоит взглянуть на три морские дороги, идущие сквозь пески к Гамбургу, Бремену и Вильгемсхафену, а через них – к коммерческому сердцу Германии. Эти пути напоминают горные дефиле, где горстка отважных способна сдерживать целую армию.
Давайте продолжим аналогию с войной на суше. Населите ваши горы людьми отважными и предприимчивыми, досконально знающими каждую тропку и дорожку, которые действуют небольшими отрядами, перемещаются налегке и быстро. Какими неисчислимыми преимуществами будут эти партизаны обладать над врагом, придерживающимся исключительно проторенных путей, передвигающимся крупными массами, медленно и не ориентирующимся на местности! Вы поймете, что они не только способны причинить огромный урон превосходящему противнику, но и могут еще долго после решительной битвы оказывать ему скрытое сопротивление. Осознаете и то, что одолеть такого ускользающего неприятеля можно, только переняв его способы ведения войны, изучив территорию, сравнявшись с врагом в подвижности и хитрости. Эту параллель не стоит заводить слишком далеко, но, что подобный вид военных действий имеет приложение и к морю, – истина, не вызывающая сомнений.
Охваченный энтузиазмом Дэвис не знал границ, превознося значимость изложенных выводов. Небольшие суда в мелких водах играли исключительно важную роль в его видении войны на море, роль, которая будет только расти, по мере того как конфликт будет разрастаться и приближаться к решающей фазе.