Приезжему показалось, не без основания, что все эти опасливые разговоры ведутся лишь для того, чтобы заломить с него большую сумму. Он с нескрываемым раздражением вынул поспешно кошелек и, метнув в сторону резкий взгляд, спросил:
- Вот. Пять рублей вам… возьмите. Или сколько?
- Нет, что вы! - растерянно усмехнулся Калмыков. - Пять это много. Обыкновенно мы берем за такую поездку три рубля. Но вам, вы говорите, нужно срочно ехать, да к тому же мы немного рискуем, отдавая последнюю, запасную пару лошадей… В Снетин - четыре рубля! - коротко оборвал он свое объяснение.
Такая уступчивость и добросовестность была неожиданна и для приезжего и для станционного приказчика. Евлампий что-то пробормотал в свои щетинистые, неровно подстриженные усы и неодобрительно засопел: не умеет, - как бог свят, не умеет! - держать станцию в своих руках молодой хозяин. Куда твое дело - старик Калмыков, Рувим Лазаревич! Один только рост у Семена от отца да фамилия! А ум где?
- Господи! - не утаивая досады, сказал Евлампий, когда хозяин вышел. - Вы… х-х… ямщику же не забудьте на водку: дешево… х-хы… коней взяли!
Постукивая о пол палкой и волоча больную ногу, он ушел отдавать распоряжения. Приезжий остался один.
Как полчаса назад его прельщала сонливая тишина, осевшая в этом чужом теплом доме, так испытывал он подъем духа и радость оттого, что видел и слышал теперь вокруг движение, звуки, голоса. Из глубины квартиры приходили в столовую и уходили какие-то люди - члены семьи Калмыкова; туда же несколько раз пробегала прислуга, и слышно было, как протяжно скрипит отворяемая ею дверца буфета и словно в мелком ознобе дрожит в ее руках на чайном подносе звонкое стекло стаканов; в самоваре на кухне потрескивали сухие, горячие угли, огонь мелькал и гудел в просвечивающейся дырявой трубе, просунутой коротким коленцем в печное отверстие, и крошились, выпрыгивая на поставленный под самовар железный противень, огненные угольки.
Приезжий медленными и широкими шагами ходил по комнате, заглядывая то в одну, то в другую открытую дверь.
Он заплатил уже Калмыкову деньги, и через десять - пятнадцать минут станционные лошади умчат его, усталого путника, по долгожданной, последней дороге…
Приезжий посмотрел на свою корзину: она показалась ему хранилищем его туго завязанного прошлого. Кладь была тяжела.
Он вынул папиросу и хотел закурить, но вспомнил, что в коробке не осталось спичек. Пришлось идти на кухню - прикуривать от уголька, упавшего на противень. Уже приседая на корточки, услышал, как сзади него из сеней открылась, клямкнув рычажком запора, обитая войлоком дверь и кто-то, переступая порог, сказал другому:
- Осторожно, папа.
Приезжий выпрямился и обернулся.
В кухню входили двое: тонкий, худощавый гимназист в наброшенной на плечи старенькой шинели вел за руку плотного, выше среднего роста человека в черном пальто с каракулевым воротником и в каракулевой круглой шапочке. Господин был в очках, но по тому, как медленно и осторожно передвигал он ноги и инстинктивно, щупающе шарил впереди себя свободной правой рукой, приезжий понял, что вошедший лишен был зрения.
- Пусти… пусти, Феденька, здесь я уже совершенно точно знаю дорогу, - слабо улыбаясь, убеждал он сына. - Тут у меня уже все шаги сосчитаны… Направление выверено. Пусти… Я сам, сам…
Они прошли, не раздеваясь, в калмыковскую квартиру.
- Кто это только что пошел: в очках… слепой, кажется? - спросил приезжий у прислуги, пришедшей в кухню за самоваром.
- Ось тот, шо с Федей? - переспросила она таким тоном, словно приезжий хорошо знал этого Федю. - Так це ж сын нашего хозяина - Мирон Рувимович! Хиба вы не знаете?.. - словно он обязан был разбираться в родственных связях обширной калмыковской семьи.
- Анастаська! Неси чай, - громко позвал из столовой чей-то грудной женский голос, и прислуга заторопилась.
В комнате уже заметно темнело, все предметы в ней поблекли. Приезжий нетерпеливо ждал Евлампия и его обычных традиционных слов станционного приказчика: "Лошади поданы", когда можно уже будет поспешно одеться, взять свои вещи и усесться удобно в широкие почтовые сани, наполненные сеном и накрытые мохнатой овчиной в ногах.
Нетерпение и скука одолевали его. Медлительность, с какой делалось все на этой почтовой станции, раздражала его.
- Скажите, скоро подадут лошадей? - не утерпел он и постучал в столовую.
- Через пять минут все будет готово, - пообещал выглянувший на стук хозяин. - Корм засыпали.
Спустя минуту приезжему показалось, что прошли уже все пять; он хотел вновь напомнить о себе, но в этот момент он услышал в коридорчике чьи-то уверенные шаги, крепкий короткий топот тяжелых ног, отряхивавших снег, а затем и увидел на пороге вошедшего.
Тот был одет в жандармскую форму, а погоны на его длиннополой шинели указывали на его унтер-офицерский чин.
- Крепчает! - бросил пришедший с мороза. - Недаром к рождеству Христову дело подходит.
Он крякнул, вытирая рукой заиндевевшие, полукругом нависшие над ртом усы, и, улыбаясь, мельком посмотрел на незнакомого пассажира и на его корзину.
Приезжий насторожился: рыжеусый жандарм по праву и закону мог претендовать на запасную пару почтовых лошадей.
Нужно было действовать, немедленно и решительно.
- Послушайте, хозяин… Я готов: пускай подают к парадному крыльцу! - приказывал он в слегка приоткрытую дверь.
- Семену Рувимовичу - почте-ение, - ласковым протяжным голосом дал знать о себе унтер, подойдя к той же двери и открывая ее перед шедшим уже навстречу Калмыковым. - Приятного чаю вам! - дружелюбно пробежал унтеров глаз по лицам сидевших за столом и, возвращаясь, опять мельком задел незнакомого человека, облачавшегося в северную просторную шубу.
- Здравствуйте… здравствуйте, Назар Назарович, - протянул ему хозяин фамильярно, с высоты, свою длинную руку, но приезжий заметил, как досадливая, искусственная усмешка легла нехотя в уголки калмыковского рта. - Что скажете, господин Чепур? - неестественно любезно, пусто звучал его вопрос, хотя спрашивать не приходилось: цель унтерова прихода была ясна.
- Ну… так как насчёт лошадей: я - жду… - вмешался приезжий в разговор, не обещавший ничего приятного.
- Насчет лошадей у них всегда заторно, - сочувственно ответил унтер, интимно и панибратски мигнув хозяину. - Дело известное - любите денежку нажимать на казенных лошадях; ну, да я молчу, молчу… Мне, Семен Рувимович, по делу ехать надо, - уже серьезно и сухо указал он, усаживаясь грузно и небрежно в кресло, и казалось, любо было унтеру Чепуру сознавать свое начальственное положение, дарованное ему законом. - И сейчас ехать, Семен Рувимович. Обязательно! - наслаждался он еще больше, видя явное замешательство на лицах Калмыкова и пассажира.
- Так поздно, Назар Назарович? - И почтосодержатель обменялся с приезжим многозначительным, красноречивым взглядом: вот видите, опасался я не напрасно, - пришел черт, и от него не отвязаться: и вам и мне неприятность…
- А далеко ехать?
- Лошадям корм - на сутки, а куда ехать - ямщику будет сказано.
Зачем спрашивать, да еще при постороннем: разве не известны Семену Рувимовичу, права, присвоенные чинам жандармской полиции, - не называть места своей поездки прежде, чем они там не побывают?.. - Унтер Чепур неодобрительно покачал головой.
- Простите, господин… - извинительно, беспомощно развел руками Калмыков, обращаясь к приезжему. - Но тут выходит некоторое недоразумение.
- Недоразумение? Я ведь вам уплатил уже…
- Пожалуйста, пожалуйста… Возьмите ваши деньги. Что ж делать… Может быть, за эти же деньги вас повезет в Снетин частный извозчик, с биржи. Я пошлю сейчас Евлампия, приказчика, - он найдет вам лошадей.
- Ну, знаете ли, это безобразие!
- Ничего, к сожалению, не могу поделать. А с биржи, может быть, наймете.
Увлеченные спором, они словно забыли и не замечали жандармского унтера - единственного виновника происшедшей неприятности. Они не видели, как поднялся он с кресла и очутился совсем близко, сбоку.
- Семен Рувимович! Пассажиру, вы говорите, в Снетин нужно? - сказал он, и голос его звучал слегка удивленно и услужливо. - Так если вы, господин, желаете, можете ехать со мной: я довезу вас до места назначения, - неожиданно предложил он. - Это… по дороге. Частный извозчик пока соберется, с… сын, - конец фразы потонул в хриплом, захлебывающемся кашле: унтер Чепур был, очевидно, простужен.
Морщинка заботы на калмыковской переносице исчезла; гнев приезжего осекся, и резкий короткий взгляд его недоуменно и непонятливо остановился дольше обычного на хрипевшем жандарме. Тот с трудом, казалось, справился с душившим его кашлем; лицо его побагровело, жилки на плотных мясистых щеках посинели и вздулись, а выпуклые темные глаза слезились.
К сожалению приезжего, он ничего нужного для себя не мог прочесть в них…
- Вот хорошо! - воскликнул Калмыков, неожиданно выведенный из затруднительного положения. - Вы ведь ничего не имеете протев? Сани широкие, места хватит.
- Пожалуйста… - уступчиво пожал плечами приезжий и вновь посмотрел на своего случайного спутника: Чепур предупредительно и вежливо кивнул головой.
…В ожидании лошадей они сидели оба на одном и том же диване и молча курили.
Через минуту-другую внимание обоих сосредоточилось на новом человеке, появившемся в комнате. Это был гимназист - внук старого почтосодержателя, Федя Калмыков, которого приезжий видел уже раньше.
Он стремительно выбежал из столовой и, оглядев на ходу присутствующих, быстро направился к телефону, висевшему сбоку над письменным столом. (Кстати, почему-то только сейчас приезжий заметил бурую коробку с зеленым шнурком и слуховой трубкой.)
Гимназист позвонил на телефонную станцию и громко попросил:
- Пожалуйста, квартиру Карабаева, - а приезжий не без любопытства заметил в этот момент, как непроизвольно приосанился согнувшийся на диване жандармский унтер, как учащенней замигали его рыжеватые густые ресницы.
Карабаев - эта фамилия была знакома и приезжему, настолько, что и сам он чуть вздрогнул при ее упоминании.
Он, очевидно, мог и должен будет многое вспомнить, вернувшись сюда, в этот город…
Карабаев вспомнился сразу, без напряжения.
- Простите, Георгий Павлович… здравствуйте, - степенно, но несколько смущенно говорил с кем-то невидимым усевшийся на стол гимназист. - Да, да - Федя Калмыков… Можно Иришу к телефону?.. Хорошо, хорошо, - я подожду…
- Ох, барышни… всегда они чем-нибудь да заняты! - пытался игриво улыбнуться неловко вмешавшийся Чепур.
Гимназист даже не обернулся на его голос.
- Лошади поданы! - услышал вдруг приезжий давно, жданные слова: прислушиваясь к телефонному разговору, он не заметил, как вошел через кухню хромоногий Евлампий.
- Ну, кто ж поедет? - спросил приказчик, безразличным взглядом окидывая обоих пассажиров.
- Вместе… По дороге! - в один голос ответили они, шумно поднимаясь с места.
Жандармский унтер вышел первым. Приезжий, подняв свою корзину, последовал за ним.
Когда переступал уже порог стеклянного коридорчика, услышал неясные, сбивающиеся слова гимназиста:
- Могу… Никого нет, Ириша. Сейчас совершенно свободно могу… Знаете, это замечательная штука. Спасибо. Я буду очень рад…
Дверь захлопнулась, вернее - ее захлопнул шедший сзади хромой Евлампий, берегший тепло хозяйской квартиры, - и приезжий не дослушал конца фразы.
Он вышел на крыльцо. Лошади уже поджидали. Поверх сена и овчины лежала черная кавказская бурка. "Чья это?" - невольно подумал приезжий и тотчас же перевел взгляд на Чепура.
- Это рам? - впервые заговорил он с ним.
- Моя, - ответил унтер, набрасывая на себя бурку. - Моя, а то как же? - повторил он, влезая в сани и давая место своему спутнику. - В шинели, сами понимаете, ехать холодно.
Приезжий уже не спрашивал, каким образом бурка оказалась в санях, - он понял: жандармский унтер еще до разговора с Калмыковым заявил его приказчику о своих правах на запасную пару лошадей. Он был предусмотрителен - унтер Чепур!
Может быть, и неожиданная предусмотрительность его не была случайной? Но об этом время будет подумать в дороге.
- Трогай! - ткнул рукой приезжий в широкую спину ямщика и потуже запахнул свою шубу.
Лошади свежей рысцой прошли узкий тупичок заезда в калмыковскую усадьбу, качнули сани на горбатеньком мостике, перекинутом над уличной канавой, и, свернув налево, побежали по утоптанной снежной дороге.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Депутат Государственной думы Карабаев
Поезд уходил с Царскосельского вркзала в девять тридцать вечера. За полчаса до отхода поезда Лев Павлович Карабаев был уже на вокзале. Услужливый носильщик подхватил оба его чемодана и понес их по мраморной лестнице на второй этаж к перрону. Лев Павлович на ходу, расстегивая шубу, вынимал билет, чтобы предъявить его перронному контролеру.
Лев Павлович проявлял поспешность и некоторую суетливость, хотя отлично сознавал, что причин для этого нет: времени до отъезда было еще достаточно, торопиться, чтобы захватить место поудобнее, незачем было, так как его заранее приобрела канцелярия Государственной думы для него - депутата Карабаева, одного из лидеров кадетской партии. Тем не менее хотелось поскорей добраться до вагона, рассчитаться с носильщиком и расположиться поуютней в теплом и светлоту купе.
И, вероятно, он был бы удивлен, если бы мог сейчас видеть себя: широкоплечий, немного грузноватый, в шубе с широким бобровым воротником и в такой же шапке, степенный и солидный человек - не то профессор, не то присяжный поверенный (если не знать еще более высокого общественного положения Льва Павловича) - суетливо и озабоченно расталкивал на лестнице толпу, стараясь обогнать идущих впереди, наступал кому-то на ноги, натыкался на чьи-то поставленные на дороге вещи.
Он никак не походил сейчас на самого себя - человека со спокойной, уверенной походкой, с плавными и четкими движениями, неторопливыми, но, однако, достаточно настоятельными. Он изменил сейчас своей обычной манере держаться; тот, кто хорошо знал Льва Павловича, почувствовал бы сразу, что с Карабаевым происходит нечто такое, что заставляет его обнаруживать взволнованность гораздо большую, чем можно проявить ее в обстановке вокзальной сутолоки.
Что собственно произошло? Что нарушило его душевное равновесие? Известия из дому? Нет, в семье все обстояло вполне благополучно: все здоровы и ждут с нетерпением его приезда.
Его собственное здоровье? Правда, он очень утомлен, в эту сессию пришлось изрядно поработать, иногда пошаливало не совсем спокойное сердце, но ко всему этому, к работе и переутомлению, он привык уже давно, и, конечно, не в этом заключалась причина его теперешнего состояния. Как врач, Лев Павлович был даже доволен собой: в прошлом году и сердце и почки причиняли гораздо больше неприятностей.
Нет, нет, - он понимает, что породило это болезненно-досадливое, нервное состояние, что повлияло на его психику!
В сотый раз вспоминая о случившемся (в сотый, потому что полдня непрерывно думал об одном и том же), Лев Павлович с одинаковой силой, как в первый раз, испытывал чувство гадливости и возмущения. Ну, и нравы! Ну, и государственная система!.. Становится уже трудно отличить департамент полиции от уголовщины. Боже мой, боже мой, - что делают в России, что позволяют себе делать с ее народными представителями?!.
Не ночевавший дома и приехавший днем из Райволы Лев Павлович не осознал сразу смысл всего происшедшего: в обеих его комнатах все было перерыто, замки были взломаны, однако ничего не исчезло, если не считать кое-каких мелких предметов и пары желтых шевровых ботинок. Это и удивляло, потому что воры; имели возможность выкрасть вещи более ценные, находившиеся в этих же комнатах.
Как выяснилось, злоумышленники проникли в квартиру ночью, с парадного хода, когда все уже спали: обе комнаты Карабаева были близлежащими к прихожей и отделены глухой стеной от всей остальной квартиры. Хозяева квартиры и прислуга приносили извинения Льву Павловичу, хотя они были виноваты только в том, что, как и всегда, крепко в эту ночь спали, - Льву Павловичу ничего не оставалось делать, как отнестись ко всему этому происшествию с добродушной и мягкой иронией: приближаются праздники, православные воры блюдут рождественский ритуал, он требует усиленных денежных издержек, - вот и причина ночного нападения!..
Хорошо, что такой мелочью отделался: или воры чего-то испугались, или - ха-ха-ха! - они оказались снисходительными к имуществу популярного думского депутата?..
Но вот не успел свыкнуться с этой мыслью, как - спустя час - почувствовал всю ее пустоту и неубедительность.
Журналист Фома Асикритов - неприятный человек, с "сумасшедчинкой", как думал о нем Лев Павлович, но он оказался на сей раз догадливей и умней, чем он, Карабаев.
Пришедший попрощаться Фома Асикритов сразу сокрушил Льва Павловича своей упрямой догадкой:
- У ваших воров, сердце мое, очень хорошие документы. Оч-чень хорошие!
- То есть?
- Не то есть, а тут суть великолепные кавалеры с Фонтанки шестнадцать!
- Третье отделение? Да бог с вами…
- Он всегда со мной, ибо где мне, грешному, обойтись без него! Совершенно точно говорю, сердце мое, Лев Павлович: были у вас гости, да не простые. Опричники - вот что-о!
- Какой смысл?
- Ха-ха! - насмешливо сверкнул, перебежав с одного места на другое, маленький, словно клякса, черный зрачок. - Ха-ха! - Чай, вы, Лев Павлович, в оппозиции, как выражаются, настоящему режиму? К кадетской партии принадлежите? Пусть она и не "революционная"… Личность вы известная? Речи в Думе говорите? И все документами настоящий режим изобличаете. Документами! - многозначительно сверкнул опять маленький напрягшийся зрачок и быстро отбежал на свое место. - А интересно, откуда документы достали, кто дал их депутату, где крамола сидит? - в упор уже, настойчиво глядел Асикритов на опешившего Карабаева. - Ну, понятно? Бумажки искали, - вот потому и замки во всех ящиках взломаны. Денег не взяли - на что им деньги! А мелочишку да обувь нарочно прихватили - замести следы, симуляция одна, да и только.
Лев Павлович пробовал возражать, пытался исправить асикритовскую догадку, но Фома Матвеевич был непреклонен в своих суждениях.
Впрочем, Лев Павлович слабо защищался. Фома Асикритов нрав, - в этом Лев Павлович уже не сомневался.
Ну, и нравы! Ну, и государственная система!.. Что позволяют себе делать с ним - народным представителем, членом Государственной думы! Выследили, воспользовались его отсутствием и… преступно, воровски пробрались к нему на квартиру, разгромили его ящики, рылись в его бумагах… В его бумагах - известного общественного деятеля страны, члена российского парламента! Больно за Россию, за условия русской жизни, стыдно за правительство, потворствующее уголовщине…
В первую же минуту Лев Павлович почувствовал себя смертельно оскорбленным и в порыве искреннего возмущения решил скандалить, потребовать от полиции строгого расследования, сообщить оппозиционным газетам о всех подозрительных деталях ночного набега. Газеты сумели бы искусно оттенить их так, что русский читатель, эзопов ученик, сразу понял бы, кто и с какой целью взламывал замки у члена Государственной думы Карабаева!.. Но Лев Павлович ничего этого не сделал…