Весь остаток дня он провел в размышлениях. Сегодня правительственными агентами было нанесено оскорбление ему, Карабаеву. А совсем недавно петербургские власти вознамерились ни больше, ни меньше, как посадить в тюрьму депутата Государственной думы Бадаева. И за что? За то, что на похоронах рабочих, погибших при взрыве минного аппарата, он сообщил собравшейся толпе, что взрыв произошел из-за преступной халатности администрации: нагоняли экономию и передали аппарат в работу без испытаний.
Бадаеву, как и остальным большевикам, Карабаев отнюдь не сочувствовал. Но беззастенчивое покушение на депутатскую неприкосновенность его возмутило. Нужно было срочно вмешаться, нужно было потребовать объяснений от министра внутренних дел. И он вместе с некоторыми другими думцами-кадетами поставил свою подпись под запросом социал-демократической фракций.
Но почему-то так получилось, что к моменту обсуждения запроса депутаты-кадеты, а с ними и он, Карабаев, сняли свои подписи. Запрос был сорван. Не дали боя министру-реакционеру, отступили…
Сейчас, садясь в извозчичьи сани, чтобы ехать к вокзалу, Карабаев не мог не признаться себе: да, спрятались в кусты, струсили. Да, боязно связываться с "охранкой", - всяко ведь может быть…
Карабаев чувствовал себя беглецом, малодушным. Его охватила апатия, усталость. У него было одно желание: домой, К семье, к интимным радостям и печалям.
Он не уезжал, а бежал из Санкт-Петербурга.
…Купе было двухместное, в вагоне первого класса; Льву Павловичу принадлежал нижний диванчик.
Верхний заняла - за несколько минут до отхода поезда - молодая женщина, вошедшая в вагон в сопровождении двух мужчин.
Один из них был в зеленой студенческой шинели и в такой же фуражке, другой - в гражданском, узком, старомодного покроя пальто с каракулевым воротником и в картузе путейского инженера.
- Сюда… сюда, Людмила. Вот твое место, - мельком оглядывая Карабаева, говорил инженер. - А Леонид по соседству с тобой, в другом…
Он поставил чемодан женщины на пол и пропустил ее в купе. Студент с саквояжем в руке прошел мимо - в соседнее. Лев Павлович вышел в коридор, дабы не мешать своей попутчице расположиться.
Он не смог еще рассмотреть ее, но зато успел заметить брошенный в его сторону взгляд инженера, а минутой позже - и взгляд подошедшего сюда же студента.
Глаза обоих едва скрывали почтение и некоторое любопытство.
Вначале он не понял, почему это так. "Неужели мы знакомы?" - подумал Лев Павлович, но потом другая, более точная мысль подсказала истину. Ну, конечно, его - известного, популярного депутата Карабаева - узнали эти люди, узнали по портретам, неоднократно помещавшимся в журналах, а может быть, и запомнили, видя его в кулуарах или на трибуне в Государственной думе. Вот, вот - он вспомнил даже: не так давно ему пришлось побывать в обществе петербургских либеральных инженеров, беседовать со многими из них, - разве не мог этот, с черными подстриженными усиками, с чертами лица, удивительно схожими с гоголевыми, - разве не мог этот инженер быть там, принимать участие в общей беседе?
И Лев Павлович уже не удивлялся тому, что его узнали. Не желая, однако, останавливать на себе внимание чужих людей, он отвернулся к окну, разглядывая суетившийся на перроне народ.
Дважды ударили в густой железнодорожный колокол, заметались люди в толпе, за окном, заторопился провожающий инженер.
- Ну, с богом! Поезжайте. Отцу передайте "последнее прости"… Напиши обо всем, Людмила… обо всем.
Он крепко расцеловался с отъезжающими, надел перчатки, поправил соскользнувшую набок, во время прощания, инженерскую, с широкими полями, фуражку и, не глядя уже на обернувшегося Карабаева, вышел из вагона.
В окно Лев Павлович увидел, как инженер, медленно пробираясь в толпе, пошел к выходу. Лев Павлович инстинктивно а затем и по инерции, следил за ним, пока хватало глаза. Вот видна только шина и фуражка инженера, еще секунда - и они исчезнут и взор Льва Павловича сможет уже заняться чем-либо другим.
Но что такое? Инженер словно знал, что кто-то неотступно следит за его фуражкой: он слегка приподнял ее, обнажив на секунду черноволосое темя, затем снова опустил на голову и - уже не двигался. Вернее, не двигался вперед: инженер с кем-то поздоровался и остановился. С кем - Лев Павлович не видел.
Но вот толпа, вероятно, оттиснула инженера назад, вся верхняя часть его корпуса попала в поле зрения, Лев Павлович видит его чуть усмехающееся подвижное лицо, сильно освещенное широкощеким фонарем и теперь, - инженер вновь попятился под натиском толпы, - маленькую фуражку его повстречавшегося собеседника.
- Фу-ты! Неужели?.. - Перед глазами Льва Павловича мелькнуло на мгновенье знакомое лицо Фомы Асикритова.
Бом, бом, бом! - ударил колокол, и толпа на перроне отпрянула от вагонов; инженер и Асикритов растворились в ней. Картавый, пронзительный свисток обер-кондуктора - и вагоны осторожно качнуло. Лев Павлович отошел от окна.
Асикритов на вокзале? Зачем? Господи, ну что за странный человек! И со всеми знаком, знает почти всех в Петербурге… И вот с этим "гоголем"-инженером знаком…
Карабаев вошел в купе.
- Виноват, - поднялся с диванчика студент, уступая место Льву Павловичу. - Разрешите остаться, пока я устрою сестру.
- Пожалуйста, пожалуйста, - дружелюбно посмотрел Лев Павлович на обоих. - Устраивайтесь, как хотите.
Женщина тоже встала с диванчика, а брат ее принялся поднимать верхнюю полку. Он ушел к себе, как только помог сестре разместить ее багаж.
- До завтра, Людмила Петровна… до завтра, - прощался он с ней, и Карабаеву показалось, что он умышленно назвал ее полным именем-отчеством, дабы облегчить Карабаеву знакомство, которое так или иначе должно было состояться в течение долгого пути.
Женщина устраивала себе ложе и выбирала из коробка и чемодана вещи, приготавливаясь ко сну. Делала она это молча и сосредоточенно. Присутствие постороннего человека ее, очевидно, не смущало. Лев Павлович читал вечернюю газету, закрывшись наполовину ее листом. Но время от времени он невольно подымал глаза. Да, он не ошибся полчаса назад: женщина эта, Людмила Петровна, была молода, красива, а в её плавных, чуть замедленных движениях и во всей ее осанке Лев Павлович легко распознал то, что привыкли в обществе называть "породой", а он, доктор Карабаев, - выхоленным организмом, не знающим изнурительного труда.
В раскрытом чемодане попутчицы лежало тонкое кружевное белье, аккуратно сложенное шелковое платье, различные принадлежности изысканного дамского туалета и между всем этим - надушенные бумажные подушечки-саше, привозимые, как говорили, для петербургских светских дам непосредственно из Дарижа.
Лев Павлович видел, как она вынула из чемодана узорчатый халат и обитый кожей новенький несессер; переложив все это в желтый коробок, она не спеша пошла в конец вагона. Воспользовавшись ее отсутствием, Лев Павлович наскоро приготовил свою постель, разделся и, накрывшись одеялом, улегся на диванчике.
Никакой стыдливости Лев Павлович не испытывал, однако некоторое неудобство ощущал: он предпочел бы иметь спутником мужчину (ну, хотя бы вот этого студента - брата Людмилы Петровны), или женщину значительно старше, чем она, и менее светскую, то есть менее требовательную и обязывающую в вопросах этикета и барских привычек.
Утром, когда проехали уже Витебск, состоялось знакомство: с ней и ее братом-студентом, пришедшим навестить Людмилу Петровну. Вчерашняя догадка Льва Павловича о том, что спутники узнали его, подтвердилась теперь: в первые же минуты общего разговора студент почтительно сообщил ему об этом. А Людмила Петровна добавила, к немалому удивлению Карабаева:
- Мы - земляки ваши. Вот видите, - вы этого и не предполагали.
- Очень приятно, - улыбнулся Лев Павлович и вежливо заинтересовался фамилией своих спутников. - А-а, - продолжал он, что-то вспоминая, - так ваш батюшка - генерал Величко? Как же, как же, земляки, настоящие земляки… Генерал Величко… так, так.
Действительно, он знал эту фамилию, ему приходилось как-то видеть и самого генерала, но сейчас Лев Павлович тщетно старался припомнить, от кого и когда в последний раз он слышал о генерале Петре Филадельфовиче. (Имя и отчество отца назвала молодая женщина.)
- Отец при смерти, - поведала она, и Льва Павловича поразило спокойствие, почти безразличие, с каким произнесла она эти слова. - Нас вызвали телеграммой. Радостей мало, как видите.
В голосе Людмилы Петровны была не столько печаль, сколько досада, недовольство даже, - или может быть, Льву Павловичу только показалось так? Большие, серые, в бахроме длинных темных ресниц глаза спутницы смотрели на всех и на все с холодным любопытством и с нескрываемой надменностью. Они каждый раз словно оценивали что-то, откровенно выбирали для себя нужное и, - выбирая, оценивая, - не торопились и смотрели беззастенчиво, бесстыдно.
Умирал ее отец, но, сообщив об этом, она тотчас же посетовала на "несвоевременность" этого события: ей приходится раньше предположенного времени покинуть Петербург, где она гостила у старшего брата, инженера Величко. Из Петербурга не хотелось уезжать, Петербург развлекал, а это было совершенно необходимо теперь, по словам Людмилы Петровны.
Только четыре месяца назад она потеряла мужа, артиллерийского поручика, неизвестно почему покончившего самоубийством.
Присутствовавший при этой беседе студент слегка нахмурился, услышав о поручике, с тревогой и коротким любопытством скосил глаза в сторону сестры и словно приготовился услышать из ее уст что-то неожиданное или во всяком случае такое, что должно было прозвучать неожиданно для их недавнего и случайного знакомого - Карабаева.
Лев Павлович заметил это и понял, что молодая женщина имела, очевидно, основания не говорить подробно о причине, вызвавшей смерть ее мужа, артиллерийского поручика Галаган.
Весь остаток совместного долгого пути он старался теперь провести в молчании, избегая общения с Людмилой Петровной и ее братом.
В Жлобине, на узловой станции, сосед студента высадился, и Людмила Петровна перешла в купе к брату, - Лев Павлович неожиданно получил возможность остаться наедине с самим собой.
Он опустил верхнюю полку, и в купе стало свободней и шире. Теперь все выглядело уютней и приветливей. Эта внешняя перемена сказалась тотчас же и на самочувствии Карабаева. Он мог свободней держать себя, курить, не выходя в коридор, насвистывать, - что делал всегда, раздумывая о чем-либо, - наконец, вот думать, раздумывать без помехи, черт побери!..
Помянув в мыслях черта, Лев Павлович почувствовал облегчение и одновременно приток бодрости, душевный подъем: напряженное состояние вынужденного общения с чужими людьми разрядилось, ничто и никто не мешал теперь его поступкам и мыслям. И - вот странность! - он только сейчас вспомнил вдруг то, что ускользнуло раньше из памяти как неважное и случайное - чужое.
Генерал Величко? Ну да, это у него брат, Георгий Павлович, собрался заарендовать или купить сахарный завод. Соня, жена Льва Павловича, сообщила как-то об этом в письме. А месяц назад та же Соня писала, что брат, Георгий, слишком внимателен, как сплетничают в обществе, к "госпоже Галаган, хорошенькой и молодой вдове из местной дворянской семьи…"
"Значит? - Лев Павлович несколько минут что-то медленно и сосредоточенно соображал. - Так, так…"
Взгляд, усмешка и некоторые фразы Людмилы Петровны, казавшиеся раньше непонятными когда говорили о Смирихинске и его жителях, были теперь разгаданы Львом Павловичем.
"Дела семейные", - улыбнувшись про себя, подумал он.
…Плавно покачивало вагон. Поезд стремительно пробегал каждый перегон, и, запыхавшись, фырчал, и утомленно дышал на обнесенных снегом остановках.
Еще один перегон, другой, третий, - поезд шел уже навстречу ранней зимней ночи - последней ночи, которую Лев Павлович должен был провести в вагоне.
Он закрыл книгу - перевод скучного немецкого романа - и подошел к окну. Оно и днем было непроницаемо для глаза: наружное стекло было наглухо покрыто вьюжной ледяной корой, - тем реальней и острей представлялась сейчас Льву Павловичу и темная суровая ночь и потонувшая в ней и в тяжелых снегах близкая его сердцу русская молчаливая равнина.
Он знал, что за окном все уныло, сиротливо, вдово, - иначе он никогда и не думал о русской земле. Взор его, упавший на обледенелое окно, стал печален и задумчив.
Сквозь ледяную кору, мешавшую смотреть в окно, он мысленно видел теперь все отчетливо и безошибочно. Мутное зимнее небо. Земля в тяжелых снегах: шатры сугробов, среди них - прикорнувшие деревянные ящики мужичьих изб, лай недоверчивых мохнатых псов; завывает на ветру непонятная мужику телеграфная проволока, скрипит от мороза березовая роща.
Глаз Льва Павловича проникал за окно и видел то, что мог бы представить себе сейчас любой русский путешественник. Но Лев Павлович этого не сознавал: он был убежден, что воспринимает все глубоко лично, по-особенному.
Он продолжал смотреть в непроницаемое окно, за которым мелькали темнота, вьюга и снежная угрюмая пустыня. Он делал это так углубленно, сосредоточенно и проникновенно, что на одно мгновенье им овладел внезапный испуг, - Лев Павлович стоял по колено в сугробе, метель сорвала с его головы шапку, засыпала всего колючим снегом, валила наземь, вдувала внутрь его судорожное дыхание, он замерзал, умирал… Он протянул руки вперед, и мимо него промчался, сбивая ветром с ног, безжалостный змеевидный поезд, сверкнувший перед запорошенными глазами изломанной искрой чужого исчезнувшего света.
- О-ох! - непроизвольно простонал, вздрогнув, Лев Павлович и инстинктивно отпрянул от окна.
В купе было тепло, тихо, электрические лампочки излучали в него мягкий приветливый свет, бархатный диванчик был уютен, удобен. В зеркале двери Лев Павлович, повернувшись, увидел свое слегка побелевшее лицо.
- Слава богу… - прошептал он и опустился на дорожную постель.
Уже засыпая, он почувствовал, как сильно устал - и физически и душевно.
Когда проснулся утром, узнал, что ночью поезд простоял на какой-то станции свыше двух часов из-за свирепой метели. В общем, шли с запозданием на четыре часа. В Ромодан, где должна была быть пересадка на Смирихинск, прибыли уже после обеда; поезд на Смирихинск ушел два часа назад.
- А следующий когда? - спросил Лев Павлович у носильщика, поставившего вещи в зале первого класса.
- Ночью, барин. Одиннадцать десять идет.
Старик носильщик искренно разделял досадное чувство своего пассажира. Подумать только - сорок минут езды на машине, а тут изволь ждать чуть ли не полдня!
- Когда понадоблюсь - прикажите, барин! - распрощался он с не на шутку опешившим Карабаевым.
Лев Павлович остался сидеть на широкой скамье, стоявшей неподалеку от буфетной стойки. Станция была узловая, на скрещении двух огромных железнодорожных магистралей, и в часы прихода поездов и ожидания пересадок зал был полон народу. Сейчас же пассажиров было сравнительно мало (дневные поезда прошли уже во все четыре стороны), и Лев Павлович получил возможность в течение нескольких минут оглядеть всю публику. Среди всех этих лиц инстинктивно хотелось найти хоть одно знакомое лицо, и он искренно обрадовался, увидя вдруг вблизи, у буфетной стойки, недавних своих попутчиков: Людмилу Петровну в бархатной шубке и меховой шапочке и студента Леонида. Лев Павлович подошел к ним и посетовал на свое вынужденное ожидание.
- И у нас неприятность, - медленно и глухо сказала молодая женщина, опустив глаза.
- А что такое?
- Отец умер сегодня утром.
Лицо Карабаева выразило удивление и - тотчас же - учтивое соболезнование, а сам он тихо, почти шепотом произнес:
- Ай-ай-ай… Действительно, горе. Но откуда вы знаете, Людмила Петровна?
Она кивнула в сторону человека, стоявшего тут же у буфета: на человеке был кучерской тулуп, в руках - кнут и баранья шапка в одной, в другой - пузатая рюмка с водкой. Кучер, повторяя скороговоркой: "Покорно благодарю… покорно благодарю, барин", медленно подносил ее ко рту. Студент был занят тем же самым делом.
- Нас ждут здесь лошади, управляющий прислал из Снетина, - пояснила Людмила Петровна. - Вот и узнали сейчас. Печальная новость…
- Да-а… - протянул Лев Павлович и посмотрел в ее глаза: серые; большие, - они были сухи и холодно блестели, как новое серебро. - Да-а, - повторил он, не зная, что сказать. - Так вам в Снетин? Верно, верно. Отсюда совсем близко…
Когда распрощался с ней и студентом, опять уселся на скамью у стола с пальмами и филодендронами в деревянных кадках и заказал обед. Откушав, он только что намеревался пройти на телеграф - сообщить в Смирихинск о часе своего приезда, как был неожиданно остановлен незнакомым молодым человеком в порыжевшей студенческой фуражке, вежливо склонившимся перед Карабаевым.
- Очень прошу простить меня, Лев Павлович, - не спеша водворяя фуражку на ее место, заговорил почтительно ее обладатель, и Карабаев удивился, откуда незнакомый человек так точно знает его имя и отчество. - Я не смел тревожить вас, покуда вы обедали, - продолжал студент, - но теперь я позволю себе предложить вам…
- Что? - прервал его Лев Павлович.
- … поехать вместе со мной в город на лошадях. Я ведь тоже еду из Петербурга домой, в Смирихинск. Я вот только что звонил по телефону в город, домой, и узнал, что сейчас здесь, в Ромодане, на заезжем дворе находятся наши лошади. Через полчаса они отправляются порожняком в Смирихинск: к шести часам мы будем там. Я уже сговорился с ямщиком. Я очень прошу вас, Лев Павлович, не отказать…
Студент говорил гладко, без запинки; кончик продолговатого носа при этом вздрагивал несколько раз, а языком, едва высунув его, студент почти после каждой фразы облизывал то одну, то другую свою губу. Он говорил гладко, не робея, но был заметно взволнован.
- Вы меня знаете? - спросил Карабаев, не отвечая прямо на неожиданное и приятное предложение своего любезного земляка.
- Ну, еще бы! - с непонятной гордостью улыбнулся тот. - Я часто слушал вас в Государственной думе, бывал на ваших лекциях… Я читал вашу книгу о вымирающей деревне, я ссылался на нее у нас на семинарах… в институте. Как же! Помню ваше недавнее выступление вместе с Максимом Максимовичем Ковалевским, знаю отлично вашу речь на пироговском съезде…
- Ваша фамилия? - дружелюбно прервал его Лев Павлович и протянул руку, освобожденную от меховой перчатки.
- Калмыков! - ответил студент и, вновь учтиво сняв фуражку, осторожно пожал протянутую руку известного депутата Государственной думы.
"Умный и серьезный молодой человек", - думал Лев Павлович о своем новом спутнике, сидя уже вместе с ним в просторных, с поднятым верхом санях, выехавших на смирихинский тракт.
Ехали молча; в поле было холодно и ветрено, и оба глубоко уткнулись в поднятые воротники шуб. Лев Павлович знал старика Калмыкова, знал хорошо его двух сыновей, земских вралей, - своих бывших товарищей по университету и работе, и новое знакомство с членом той же семьи, младшим братом этих приятелей врачей, обещало оставить о себе такое же приятное впечатление.
"Калмыков…" - мысленно повторил он фамилию своего спутника и вдруг невольно (а он вспомнил в этот момент что-то заинтересовавшее) повернул голову к студенту.
- Вы меня спрашиваете? - встрепенулся тот и отогнул край теплого воротника. - Простите, я не расслышал на ветру…