И когда шла утром в гимназию, на экзамен, шла как на казнь. Холодно и противно было на сердце. И уже куда же было вспоминать Геннадия Петровича!!
В классе было холодно, неуютно и парадно. Сама начальница приходила с экзаменной комиссией. В мертвой тишине очередная ученица дрожащим голосом читала: "Преблагий Господи". Когда садились, Жене казалось, что дрема прекращала свой бег и жуткая стояла напряженнейшая тишина. За окном веселыми, весенними шумами гудел город. Там шла жизнь. Здесь, в классе, Женю ожидали мучения и позор.
Ледяным голосом вызывала классная дама:
– Герберт Мария, Долинова София, Жильцова Евгения.
Женя неслышными шагами подходила к липовому столу, где, как развернутая колода карт, были выложены билеты.
В горячей голове – пустота. Ноги ледяные. Хочется бросить все, отказаться отвечать, убежать из класса и рыдать, рыдать.
Машинальным движением Женя берет билет.
– Тридцать второй.
Она отходит к доске и разворачивает программу. Помогла корочка! Спас Чудотворный Спаситель! Да ведь она знает этот билет. У нее наморщен лоб, щеки покраснели. Но нижутся, нижутся мысли, и ярко вспоминается все: и то, что она читала в учебнике, и то, что говорил в классе преподаватель.
– Жильцова, вам отвечать… Вы готовы?
Женя начинала дрожащим, волнующимся голосом. Но голос крепнул. Она сама на себя удивлялась. "Корочка!.. корочка!.. Молодец Женя!.."
– Довольно-с!..
Один, два вопроса, и смелые, верные ответы. По движению руки учителя, по вопросительному его взгляду на начальницу – Женя знает – полное двенадцать!
Да ей и нельзя иначе. Она идет на медаль…
Геннадий Петрович ушел в прошлое. Было не до него, не до фиалок. Ее судьба решалась…
XVI
По окончании экзаменов, – Женя кончила с первой серебряной медалью, – вся семья поехала на дачу.
Матвей Трофимович этим летом писал большой труд по астрономии и должен был для этого работать в Пулковской обсерватории, а потому дача была нанята не в совсем обычном месте, а в деревне Подгорное Пулково.
Это, собственно, была даже и не дача, а простая крестьянская изба. У нее было широкое крыльцо-балкон, выходившее в маленький палисадник, окруженный высоким деревянным резным забором. За забором была глубокая канава и через нее перекинут был мостик с двумя скамейками на нем. Обычная пригородная крестьянская постройка богатого мужика. Густые сирени, белые и лиловые, – они еще цвели, когда Жильцовы переехали на дачу, – росли вдоль забора и у самого дома. Их пышные тяжелые ветки цветов тянулись в комнату Жени. Аллея молодых берез вела к калитке. Стройные рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большом Петергофском шоссе, но на пыльном проселке, уходившем полями к мызе Коерово.
Что за очаровательная, полная тайны и легенд была эта мыза Коерово. Высокие сосны, столетние дубы и липы островом стояли среди простора полей. Из-за полуразрушенной ограды, с земляным валом и канавой был виден за плоскими болотами Петербург и казался призрачным, точно мерцал таинственным маревом. В дрожащей дали блистал купол Исаакия, белели колокольни и стены Новодевичьего монастыря, Адмиралтейская игла горела на солнце – и над всем городом черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.
Какие старые, вросшие в землю, замшелые были дачи в Коеровском общем парке! Небольшое озеро в зеленой раме кустов поросло лилиями и точно таило в себе роковую тайну. Там по ночам, наверно, играли русалки. Трудно придумать более поэтичное место. В одной из дач… в которой?.. – говорили – жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее некогда навещал какой-то великий князь… Или это даже было давно, и это был сам государь Николай Павлович… И там была никому неведомая, прелестная, несказанно волнующая любовь…
Женя и Шура, часто приезжавшая в Подгорное Пулково гостить к своей тетке, под надежной охраной Гурочки и Вани с утра отправлялись пешком в Коерово. У Шуры этюдник и краски, у Вани сачок для ловли бабочек, у Жени книжка романа.
Женя ходила мимо пустых запущенных дач. Где это было?.. Этот прелестный волнующий душу роман?.. Густые кусты жимолости и акации скрывали дачи. Низко на самой земле лежали старинные балконы.
– Ты помнишь, Шура, "Первую любовь" Тургенева? Вот такая, должно быть, и там была дача.
Женя заглядывала в палисадник. Ноздри у нее были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой-то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи-то подавленные поцелуи и вздохи. Там была любовь!.. Теперь век не тот. Теперь любви не будет! Так сказал Володя. Возвращались домой к полудню. После простого сытного дачного обеда все принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевые, обшитые красными кумачовыми полосами занавеси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровских видов покрывала бревенчатые с торчащей паклей и мохом стены избы. В саду хозяин с разносчиком цветов разделывали большую круглую клумбу, обложили ее дерном и засаживали ее розовыми маргаритками, голубой лобеллией, пестрыми анютиными глазками, петуниями и флоксами, а в середину был посажен высокий бледнолистый табак. Гора красного песку лежала подле – совсем по-настоящему готовили разделать садик.
Все принимало приличный, "господский" вид. Хотя бы и гостей принимать.
И только подумали об этом, как вот он и гость появился. Геннадий Петрович приехал верхом на Баяне. Уже вечерело. Геннадий Петрович изобразил все, как чистую случайность… "Ехал мимо из Царского Села в Красное и решил заглянуть на минутку". Даже и с лошади не хотел слезать. Его сейчас же окружили и сразу – дачная обстановка этому благоприятствовала, приняли как старого знакомого, как родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.
– Это и есть Баян?..
– Какая прелесть!..
– Он на солнце, как из старой бронзы.
– Женя, посмотри, на лбу белая звездочка. Ровно посередине.
– Как серебро блестит!
– Геннадий Петрович, можно ее погладить?.. Она смирная?..
– Совсем точно шелк.
Четыре руки одновременно тянулись к лошади.
– Она не брыкается?..
– Прелесть!..
– Чудо! Она вас знает!
Девичьи и детские голоса звучали, как несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обещая назавтра вёдро, спускалось в румяные небесные дали. Тени были нежны и воздушны. Женя и Шура, – Женя в розовом, Шура в голубом длинных платьях чувствовали себя барышнями и немного стеснялись в роли хозяек. Гурий побежал за хлебом и сахаром для Баяна – "Геннадий Петрович сказал, что Баян любит черный хлеб и сахар". Женя метнулась за братом.
– Мама, ты пригласишь Геннадия Петровича ужинать. Неловко как-то иначе, – шептала она матери, взволнованная и пунцовая.
И пока Гурий и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадий Петрович – никак не мог он теперь отказаться – заводил во двор коня и с хозяином устраивал его в сарае, – по даче шла суета… На длинный стол накрывали новую в высоких складках желтоватую в красном узоре скатерть, резали душистый свежий кисло-сладкий "шведский" хлеб и быстро и озабоченно переговаривались.
– Как кстати, мама, что вчера был крендельщик. Я выборгский крендель поставлю.
– Шурочка, принеси с погреба масло.
– И простоквашу.
– Да не выкладывай, так прямо и ставь в горшке. Это стильно, по-деревенски.
– Женя, скажи папе, что готово. Ему в обсерваторию идти.
На дворе шли свои разговоры. Геннадий Петрович о лошади беспокоился. Хозяин, красивый, благообразный мужик с темной окладистой бородой в розовой рубахе и жилетке с часовой цепочкой говорил:
– Не беспокойтесь, ваше благородие, и сам я в гвардии служил, и сын сейчас в конно-гренадерах служит. Мы очень даже хорошо ваших коней знаем. Я присмотрю, если заиграет или всполыхнется.
– И я буду смотреть, если вы позволите, – просил Гурий.
– Да лошадь, видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрах-то сколько лошадей-то в этом самом сарае сгнивало.
Баян мирно жевал подкинутое сено. Подпруги седла были освобождены, удило вынуто изо рта.
В сарае появилась принаряженная Параша, во всем разделявшая волнения барышень.
– Пожалуйте, кушать, – торжественно сказала она, как заправский метрдотель.
* * *
Все было за ужином удивительным для Геннадия Петровича. Удивительно было масло, каким намазывала ему Женя овальные ломти шведского душистого хлеба. Масло прозрачными слезами плакало под ножом. Удивителен был чай в граненом стакане, горевший, как прозрачный сердолик. Удивительно удалась простокваша, принесенная в высоком муравленном горшке из глубокого ледника. Она ложилась на тарелку белыми блестящими ломтями, ударяла в голубизну, а толстый слой сметаны на ней был в мелких пупырышках, как желтый вафельный фарфор.
– Вот уже, извините, – варенье у нас прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспела, – говорила Ольга Петровна, пододвигая стеклянную чашечку. – Только семечки и остались малиновые.
После ужина Матвей Трофимович с портфелем под мышкой отправился в обсерваторию. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни с Геннадием Петровичем вышли и сели на белых некрашеных ступенях крыльца. Гурий и Ваня побежали к Баяну.
Долго не хотело солнце расстаться с горизонтом. Неподвижные, ничем не колышимые стояли вдоль дороги березы. Серые дрозды озабоченно в их вершинах посвистывали.
Наконец, и последний луч погас за Коеровским лесом. Темнее, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дороге. Молодая крапива зеленела вдоль забора. Доцветала черемуха, и нежный аромат ее по саду разливался и кружил голову Жене. Непостижимая колдовская белая северная ночь стояла кругом.
– Посмотри, Женя, тени нет. Какая прелесть! – крикнула с дороги Шура.
Точно призрачным светом была она освещена. Четкая в серебристом нимбе вокруг золотистых волос – она стояла как нарисованная и точно не бросая тени на серый бархат дороги.
– Какой воздух!.. Как сладко пахнет черемухой! Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и недостает в такую ночь твоего пения.
– А мама?..
– В такую ночь и мама – ничего!..
– Вы знаете этот дуэт? – сказала Геннадию Петровичу Женя и тихо напела несколько нот.
– Если вы – первый голос…
Шура вошла в сад и села подле Жени. Геннадий Петрович встал и прислонился к тонкой березе.
Жене казалось, что они – не они, а только такая картина с ними нарисована. Или все это происходит на сцене. Так все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
медленно и звучно начала Женя.
Геннадий Петрович поймал втору и присоединился к ней.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…
Сильный голос Жени задрожал на высокой ноте. В вершине березы дрозд отозвался ему и щелкнул раза два.
– Женя, – раздался из окна голос Ольги Петровны. – Оставь. Тебе же запрещено петь романсы.
– Ах, мамочка, – недовольно поморщилась Женя и кивнула головой Геннадию Петровичу, чтобы он продолжал. Два голоса согласно пошли вместе.
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так грустно и так трудно,
Жду ль чего?.. Жалею ли о чем?..
Слезы блистали на Жениных глазах. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будет такого полного, исключительного счастья. И разве нельзя было вот сейчас без боли оторваться от земли и улететь в светлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести с собою навсегда, навеки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ее сердце невнятным волнением.
* * *
Была уже ночь, когда Геннадий Петрович собрался уезжать. Он подтянул подпруги, зануздал коня и вывел его на дорогу. Все вышли его провожать. Все та же светлая, тихая, таинственная, белая ночь была кругом. Упоительная тишина и спокойствие застыли в природе. Геннадий Петрович как-то вдруг незаметно очутился в седле. Женя услышала восторженный шепот Гурочки:
– Он сел без стремян.
– Какой вы, однако, джигит, – ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.
– Евгения Матвеевна, – сказал, сгибаясь с седла Геннадий Петрович. – Дайте ваш платочек и положите его вот сюда посредине дороги. Я покажу вам казачью джигитовку.
Смущенная Женя достала платок – она ничего, по правде сказать, не соображала – и положила его там, где ей указал Геннадий Петрович. Гурдин отъехал по дороге шагов на сто, повернул лошадь, пригнулся к луке, гикнул и дал шпоры коню. Баян распластался над дорогой. Точно бронзовый комок летел он к барышням. Жемчужная дорожка пыли стала за ним и не садилась. Геннадий Петрович поднял правую руку, быстро нагнулся к самой земле, совсем точно свалился с седла, повис вниз головою, рука черкнула по пыли, и в тот же миг Геннадий Петрович выпрямился, развернул в поднятой руке беленький маленький платочек, схваченный им с земли, поцеловал его и умчался, точно растаял в хрустальной, прозрачной дали белой ночи.
Женя сидела в спальне у матери. Ольга Петровна давно сделала ночной туалет, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.
– Мама, ты как думаешь?.. Это он для меня сделал?..
– Ну как!.. Просто хотел перед всеми молодечество свое показать. Поджигитовать хотел… Он же казак. Казаки все такие. Вот и дядя Тиша бывало…
Женя перебила мать.
– Но почему он попросил мой платок?.. Мог у тебя взять… У Шуры?..
– Просто так. Ты же ближе всех к нему стояла. Вот он у тебя и попросил.
– Нет, не то, мама, – с какою-то грустной задумчивостью сказала Женя. – Совсем не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это так печально. Ты видала? Он поцеловал мой платок.
– Ну, полно, Женя. Тебе все это только показалось. Вот вообразила!
– Нет, мама!.. И мне ужасно, как стыдно, что платок был… помятый… Мама, а ведь он упасть мог, когда… вниз головой?.. Скажи, это же очень опасно? Ведь и лошадь могла упасть?..
– Да, конечно… Они об этом никогда не думают… Они все отчаянные… И дядя Тихон…
Женя опять перебила мать. Никто не мог делать того, что делал для нее Геннадий Петрович.
– Нет… Неправда… Разве дядя Тихон поднимал когда для тети Нади платок?.. Это он для меня сделал. Только ужасно как стыдно, что платок такой… Но я никогда ничего подобного не предполагала.
– Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще девочка. И кто он такой?.. Был, ускакал и нет его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходит.
Женя тихо прокралась в свою спальню. В светлой девичьей комнате барышень пахнет свежим деревом, смолой и черемухой. Большой букет ее на туалетном столе свешивает нежные, белые кисти к краям большого фаянсового кувшина. Шура свернулась комочком на узкой постели и крепко спит. На открытом окне отдувается налитая золотым солнечным светом холщовая занавеска. По дороге идет пастух и трубит в длинную жестяную трубу. Он издал протяжный звук и проиграл руладу сегодня, как вчера, как будет играть завтра, как всегда. Женя думает: "Тысячу лет тому назад, больше, при варягах он играл такую же руладу и будет ее играть и тогда, когда никого из нас не останется. Много пастухов переменится, а все будет такая же длинная труба и все так же печально, призывно будут звучать ее рулады по ранним утрам. И коровы так же будут отзываться на эти призывы, и так же будут скрипеть растворяемые ворота".
На дворе хозяин о чем-то говорил с хозяйкой, звенели жестяные белые молочные кувшины, наполняемые молоком. Женя знала: там запрягали лошадь в таратайку, чтобы везти молоко в город.
Женя лежит неподвижно на спине. Затылок глубоко. ушел в подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щеках все не остывает румянец счастья. Голубые глаза внимательно следят, как то отойдет от окна занавес, то точно прилипнет к нему. Женина грудь дышет ровно. Женя не спит. Как может она спать, когда всем существом своим, всем бытием она ощущает величайшее, ни с чем не сравнимое счастье – любить и быть любимой?
Она прислушивается к затихающей деревне.
"Господи!.. Какой мир!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнет… Лошадь фыркнула… Вот уже как далеко мычат коровы… Должно быть, за мостом… Геннадий мне ничего не сказал. Да ничего и говорить не надо… Я знаю… Это так и будет. Это уже наверно теперь судьба… Настоящая любовь… И как красиво!.. Как хорошо жить! Володя скажет: "Мелкобуржуазный уклон!.. Мещанство!.." Ну и пусть – мещанство… Какое кому дело? Хотим быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми… А то – прибавочная ценность… Еще он говорил – война… Война классов… Зачем война?.. Как хорош Божий мир… И как хорош и нужен, нам, простым, бедным людям мир в тихом труде.
Слегка, чуть-чуть кружилась голова. От усталости бессонной ночи. От счастья… От запаха черемухи…
Глаза сомкнулись.
"Мир!.. мир!!!"
Часть вторая
I
В Сараево… Это где-то в Боснии… в Сербии, какой-то гимназист Принцип, 15 июня убил австрийского наследника принца эрцгерцога Фердинанда и его жену. Обыкновенное, "очередное" политическое убийство.
Матвей Трофимович говорил об этом вскользь, как о злободневном газетном известии, напечатанном большими буквами на первой странице.
После обеда в столовой остались Матвей Трофимович, Женя, Шура, гостившая у тетки, и Володя. Матвей Трофимович достал красноватый резиновый кисет с табаком, наполнил черешневый чубучок, придавил табак большим пальцем, разжег спичкой и в самом благодушном настроении раскурил трубку. Он перешел к открытому окну и сел подле него. Володя, заложив руки в карманы, ходил взад и вперед по комнате. Женя села в углу, Шура, сидя за неубранным столом, вышивала. Ольга Петровна гремела у буфета чашками – готовила вечерний чай.
– А ведь, черт возьми, – сказал, останавливаясь против отца, Володя, – война таки будет.