Гертфорд через несколько дней уедет. Его призывают во Францию. Катерине придется удвоить усилия… Что ждет ее, если король не вернется? Она останется одна у руля Англии – будет править от имени короля-мальчика – так написано в завещании Генриха. Сумеет ли она и дальше балансировать на канате, не опираясь на авторитет мужа? Она что-нибудь придумает, найдет влиятельных союзников – посоветуется с Никколо Макиавелли. Катерина часто задавалась вопросом, хватит ли ей силы духа послать кого-нибудь на плаху – врага еще куда ни шло, но друга? При этой мысли ей делалось тошно.
– Что там у нас еще?
– Разнообразные мелкие земельные споры, – ответил секретарь, показывая ей бумаги.
С мелкими вопросами разобрались быстро, и Катерина наконец вышла из зала. В длинной галерее она по-прежнему держалась прямо и величаво. Однако, оказавшись на своей половине, она бессильно прислонилась спиной к двери, расшнуровала лиф платья, стащила с себя тяжелый наряд, сбросила чепец и уселась прямо на пол, расправив нижнюю юбку.
Юдолл выступал перед собравшимися в гостиной королевы. На нем был изысканный дублет из малиновой парчи, хотя ему не положено носить малиновое. Хьюик его отговаривал, твердил, что это могут расценить как неуважение к власти. Но Катерине нравилось, что Юдолл – не лизоблюд. Льстецов она не выносила. Даже Анна Стэнхоуп мурлыкала сегодня у ног Катерины, как сиамская кошка; находила для нее отрывки из Лютера, которые могут ее заинтересовать, или приносила маленькие подарки: парчовые рукава, веер, книгу. Правда, обе они сторонницы Реформации, но Хьюику ясно как день, что Стэнхоуп норовит погреть руки.
Юдолл поклонился, сняв шапочку, взмахнул ею сложными восьмерками. Фрейлины смеялись над его экстравагантностью. Хьюик и Катерина переглянулись и обменялись улыбками. Он видел, что она довольна; она за последние недели вошла в новую роль, свыклась со своим положением. И неплохо справлялась. Ей удалось сломить даже членов Тайного совета. Но Хьюик прекрасно понимал, что она окружена врагами. Советники надеялись, что новая королева будет покорна их воле. Они рассчитывали обвести ее вокруг пальца, думали, что она без труда сменит веру, как платье, и убедит короля вернуться под сень римско-католической церкви. И вот ее назначили регентом.
– Как прошло заседание? – прошептал он.
– Я победила.
– Да, Кит, если кто-то способен их победить, то только вы.
* * *
Райзли, Гардинер и Рич ходили по дворцу с такими недовольными физиономиями, что от них скисло бы и молоко. Они что-то бормотали о новом королевском завещании, согласно которому регентство Катерины делается постоянным. Ни одному из них это не нравилось, но особенно Гертфорду. Считалось, что он на стороне Катерины, но при дворе, где все постоянно меняется, союзы не бывают прочными. Гертфорд сам давно стремился к регентству; должно быть, он гадал, сколько еще ему придется лизать сапоги старому королю, прежде чем на трон взойдет его маленький племянник. Но теперь король составил новое завещание, на пути Гертфорда встала женщина; кроме того, король считал, что его шестая жена не способна ни на что дурное. Чем более бессильными противники Катерины себя ощущали, тем чаще хватались за соломинки. Повсюду обнаруживали заговоры, жгли книги, выискивали еретиков.
Хьюику не хватило храбрости напомнить Катерине, что она властвует лишь по доверенности. Гардинеры, Райзли и Гертфорды исполняли ее волю только потому, что не сомневались: король скоро вернется. Катерина часто говорила о Марии Венгерской – ведь той блистательно удается управление тремя странами. Но за Марией стояла сила ее брата, императора Священной Римской империи. Кто встанет на защиту Катерины? Ее брат, который только что стал графом Эссексом и так же бессилен, как и прочие придворные красавцы? Если король умрет, все тут же обратятся против нее; не успеет она и глазом моргнуть, как окажется в Тауэре. Жене Генриха Восьмого никак нельзя считать себя в безопасности.
Но Хьюик не тот, кто способен нарушить ее счастье, напомнив ей об этом. Пусть радуется, пока может, думал он, глядя, как она беззаботно смеется над шутками Юдолла.
После назначения Хьюика в свиту королевы – ее личным врачом, не меньше! – и с благословения короля все начали поддразнивать его из-за его дружбы с Катериной; его называли удачливым, чаровником, жабой, подлизой.
– От таких же слышу, – отвечал Хьюик.
Он никому не признавался, с какой теплотой относится к королеве. При дворе опасно открыто проявлять свои чувства, а дружба с Катериной для него была драгоценна. Королева она или нет, она ему небезразлична; более того, Хьюик радовался ее противоречивости, стремлению к самосовершенствованию. Ее порывы были закалены волей к победе – даже за карточным столом. Она неумолимый противник. Но самое главное, она очень добра. Хьюик не раз наблюдал, как она обращается со слугами. Относится ко всем с уважением, у нее всегда находится доброе слово для конюха. Она улыбается даже девушке, которая выносит ночные горшки. Все во дворце были слишком озабочены тем, что стараются угадать, что лежит за тем или иным жестом и словом. Катерина не такая. И он никогда не забудет поцелуй, которым она наградила тыльную сторону его изуродованной ладони в буфетной Чартерхауса. Кажется, это было сто лет назад, хотя с того дня не прошло и полутора лет.
Катерина склонилась к Хьюику и прошептала:
– Этот цвет ему к лицу, правда?
– Пурпурный – цвет королевы!
Катерина фыркнула над его двусмысленностью.
Даже насмешник Юдолл не посмел бы облачиться в пурпур, будь король здесь. Генрих не был лишен чувства юмора, но иногда оно проявляется самым странным образом… Хьюик следил за своим любовником, и в нем росло желание. Юдолл любил находиться в центре внимания. Он расхаживал среди фрейлин; все взгляды были направлены на него. Их связывали пылкие, но неустойчивые отношения. Юдолл часто бывал жесток; недавно он отказался притронуться к нему.
– Твоя змеиная кожа вызывает у меня отвращение! – заявил он и ушел искать себе другие развлечения. Но рано или поздно он всегда возвращается, пьяный, размякший. Тогда он умолял простить его.
Его слова больно ранили Хьюика, но он будет честен с самим собой: он сам себе противен.
Глядя, как Юдолл вышагивает по залу, Хьюик невольно вспоминал своего любовника без одежды, его подчеркнутую мужественность, развитую мускулатуру, гладкую кожу. Раздевшись, он становился похож на простого крестьянина, но такого острого, тонкого и развитого ума Хьюик ни в ком еще не встречал. Юдолл не уважал никого. В Катерине же его привлекали противоречия.
Она говорила о том, что стала и мужчиной и женщиной, чтобы править. Кому-кому, а Хьюику об этом было известно.
– Ваша замечательная светлость, благословенная королева Катерина, – провозгласил Юдолл. – Посвящаю вам свою новую комедию, которая называется "Ральф Ройстер-Дойстер".
Елизавета сидела рядом с Катериной и держалась за руки с малышкой Мег Невилл, которая расположилась по другую сторону от королевы. Катерина добилась своего: ей давно хотелось собрать вместе всех детей короля. Как Генрих был против Елизаветы! Катерина делилась с Хьюиком: ей было больно думать о бедной девочке, сосланной в Ашридж. И вот она здесь. Елизавета еще мала, но в ней чувствуется отцовское обаяние. Сразу видно, чья она дочь. Она так же держит голову, так же прямо смотрит на собеседников, так же решительно сжимает челюсти. Катерина нашла для нее нового наставника; она уверяла, что Елизавете, при ее уме и любознательности, недостаточно будет обычного примитивного образования, какое дается девочкам в знатных семьях. Елизавета любила узнавать что-то новое. Как и брата, ее растят в новой вере. Знай Гардинер о той степени, в какой дети короля прониклись идеями Реформации, он пришел бы в ужас и наверняка придумал бы, как этому помешать. Любимый пес Катерины подбежал к Елизавете и запрыгнул к ней на колени. Не глядя на песика, она погладила его. Елизавета явно не из тех, кого можно разжалобить огромными влажными глазами. Катерина хлопнула себя по коленям, песик перепрыгнул к ней и стал ластиться.
Все стихли, когда Юдолл начал читать пролог. Хьюик слышал отдельные куски; он читал в рукописи стихи о веселящих напитках, но содержания пьесы не знал. Появился актер; он описал Ральфа Ройстера-Дойстера как человека, который влюбляется в каждую встречную женщину. Среди дам слышались смешки. Потом вошел сам Ройстер-Дойстер; на нем парчовый дублет и шапочка со страусовым пером размером с лошадиный хвост.
– Это Томас Сеймур! – вскричала сестрица Анна; фрейлины захихикали.
– Смотрите, какое у него перо! – взвизгнула одна из дам.
Хьюик покосился на Катерину, та улыбалась, но Хьюик понимал, что она злится. Актер гримасничал и позировал, то и дело взмахивая руками, вызывая взрывы хохота, рассказывал о том, как ухаживает за богатой вдовой. Он часто доставал зеркало и любовался своим отражением. Затем вошел и предмет его воздыханий, миссис Кастанс. Главную женскую роль исполнял хорошенький мальчик с круглым румяным лицом; на нем было красное платье и рыжий парик. Судя по всему, он изображал Катерину, ведь красный – ее цвет; все ее пажи одеты в красные ливреи. Хьюик чувствовал, как в нем нарастает гнев. Как Юдолл посмел? Ему, конечно, известны все обстоятельства дела – а может быть, и нет. Роман Катерины и Сеймура так и не стал достоянием гласности; кроме сплетен и пересудов, ничего толком не было известно. И только он знал, какие чувства Катерина испытывала к Сеймуру. В неведении оставалась даже сестрица Анна. Пьеса захватила всех. Ройстер-Дойстер настойчиво ухаживал за миссис Кастанс, помолвленной с неким богатым купцом Гэвином Гудлаком. Жених, впрочем, очень кстати уехал за границу. Когда появился актер, играющий Гудлака, он с головы до ног был облачен в тюдоровский зеленый цвет. Хьюик снова покосился на Катерину. Улыбка словно приросла к ее лицу. Ногой она нервно притоптывала по полу. Он пытался представить, что чувствует женщина, когда ее самую сокровенную тайну выкладывают на всеобщее обозрение, на радость всему двору. Должно быть, Катерина думает, что это он проболтался, делился ее секретами со своим любовником. Хьюику невыносима мысль о том, что он снова утратил ее доверие. Он сжал ей руку.
– Кит, я и понятия не имел…
– Такие вещи рано или поздно выплывают наружу. Король знал достаточно, он не случайно отослал его. Должно быть, сплетники неплохо постарались. А вам, Хьюик, я по-прежнему доверяю.
Юдолл вывернул самое драгоценное и болезненное воспоминание Катерины, высмеял его перед всем двором. Но если о пьесе станет известно королю, Юдолл сильно рискует… Внутри у Хьюика все сжалось от страха, хотя он не мог не восхищаться дерзостью Юдолла. Будь здесь Томас Сеймур, он бы убил Юдолла, но во дворце нет ни Томаса, ни его брата, уже отплывшего во Францию. А самое главное – здесь нет короля. Ему уж точно было бы не до смеха. Актеры только что не называют его рогоносцем.
Вечер тянулся мучительно долго. Катерина сидела рядом с Хьюиком, словно приросла к месту, а одутловатый Ройстер-Дойстер смешил публику своими нелепыми выходками. "Я знаю, что она меня любит, но не может об этом сказать", – ревел он.
Хьюик наклоняется к ней:
– Кит, жаль, что я ничего не знал. Я бы запретил ему…
– Он хочет всего лишь посмешить нас, – ответила она, по-прежнему натянуто улыбаясь. Ее самообладание было выше всяких похвал.
– Кроме того, он высмеивает Сеймура, а не вас.
– Тоже верно.
Мальчик-актер вышел вперед; он был нелеп со своими нарумяненными щеками, в ярком, слишком длинном платье. Подол волочился по полу, он то и дело спотыкался, слишком сильно жестикулировал. И руки, которыми он размахивал, не похожи на женские. Он широко разевал рот, таращил глаза, громко кричал. Актер обращался напрямую к зрителям, делился самыми своими сокровенными мыслями. Иногда он намеренно понижал голос почти до шепота – зрителям приходилось наклониться вперед, чтобы его расслышать.
– Невинна ли я в мыслях? – сюсюкал актер. – Ах, как больно, когда мне не доверяют!
Смех утих; зрители молчали, лица у всех стали серьезными. До Хьюика дошел смысл: пьеса – своего рода призма, сквозь которую Катерина видит свое положение таким, какое оно есть на самом деле.
Юдолл ее предупреждал.
Мег сидела неподвижно, как камень, приложив ладонь ко рту. Сестрица Анна прятала лицо за веером, но глаза выдавали смятение. Если ее сестра падет, вся семья падет вместе с ней. Даже Стэнхоуп, которая хихикала громче всех, замолчала, хотя она ненавидит своего деверя и охотно радовалась его унижению. Одна Елизавета весело смеялась. Она слишком мала, чтобы все понимать, или действительно так бессердечна, как уверяют некоторые?
Пьеса двигалась к счастливой развязке. Серьезная сцена закончилась, зрители снова хохотали. Катерина по-прежнему улыбнулась.
– Хьюик, мне кажется, будто меня вырвали с корнем и перенесли на сцену, – призналась она, притворно усмехаясь. – Как там говорил Аристотель? "В комедии добро ждет счастливый конец, а зло – несчастный". Интересно, к какой категории отношусь я.
Хьюик не знал, как ответить. Актеры кланялись; зрители воодушевленно аплодировали им. Юдолл выходил на поклоны, и Катерина бросила ему кошелек, который он ловко поймал. Зрители встали с мест и разошлись по разным углам. Слуги обносили всех вином. Хьюик отошел на задний план, чтобы Катерина могла поздравить актеров и побеседовать с фрейлинами. Выдержка королевы изумляла его: внешне по ней совершенно незаметно было, в каком она смятении. Она благосклонно улыбалась, беседуя с юным Дадли и его матерью. Взяв за руку Мег, представила ей мальчишку. Она уже обмолвилась о том, что хочет выдать падчерицу за Дадли. Хьюик задумчиво смотрел на них. Мег вежливо присела. Затем вдруг посмотрела на своего жениха в упор. Неожиданно взмахнув рукой, она сбила кубок с вином; желтые панталоны Дадли окрасились алой жидкостью. Дадли отскочил в сторону и покосился на мать; та в недоумении закрывала рот рукой. Хьюику показалось, что Мег облила своего жениха вином нарочно. Катерина позвала пажа, и тот увел юношу. Разгневанная мамаша последовала за ними. Катерина повернулась к падчерице, но Мег уже ушла. Они с Елизаветой о чем-то шепталась в углу. Хьюик, стоящий довольно близко, услышала слова Елизаветы:
– Браво, Маргарет Невилл! Вот как надо расправляться с нежеланными поклонниками.
Хьюик подумал, что он не способен до конца понять женщин.
– Что это? – спросил Уильям Сэвидж. Он держал бумагу кончиками пальцев, как будто боялся заразиться от нее. Голос у него был раздраженный, даже злой. Дот хотела выхватить молитву, вернуть ее на пюпитр в комнате Катерины и притвориться, будто ничего не было. Но она ведь уже решилась и намерена дойти до конца.
– Я надеялась, что вы мне это прочтете, – пробормотала девушка.
– Ты не должна давать мне такие вещи там, где нас могут увидеть, – сквозь зубы процедил он.
Они стояли на площадке лестницы, ведущей в покои королевы. Мимо них все время проходили люди; кто-то спускался, кто-то поднимался. Слышны были обрывки разговоров. В окно светит солнце, на серых каменных плитах отражались разноцветные ромбы. Дот щурилась от яркого света.
Ей очень хотелось выхватить бумагу, убежать, бросить ее в огонь, сделать вид, будто ее не было. Уильям приблизил документ к глазам и развернул к свету. Дот неотрывно смотрела на узор на каменной стене.
– А, вот что, – сказал он, – это всего лишь молитва королевы. Почему же ты сразу не сказала?
– Я… я… – У Дот заплетался язык, она не находила нужных слов и чувствовала, как краснеет от ног до корней волос. – Это не важно, – с трудом выговорила она.
– Нет, важно. – Он улыбнулся и взял ее за руку. – Давай найдем тихий уголок. Тебя не хватятся? – Он больше не сердился на нее; перед ней снова был прежний Уильям, каким он виделся ей в мечтах.
– У меня есть несколько минут.
Он быстро повел ее за собой; Дот пришлось бежать, чтобы поспеть за ним. Она заметила дырочку на его панталонах над самой пяткой – сквозь черную материю виден кружок белой кожи. Может, предложить ему заштопать? Интересно, есть ли у него слуги? Кто чинит ему одежду и стирает белье? Неожиданно Дот поняла: несмотря на все свои мечты, она ничего о нем не знает, кроме того, что он умеет читать и писать и играет на спинете, как ангел. Уильям Сэвидж стоит на общественной лестнице гораздо выше ее, ей ни за что до него не дотянуться. Она не знает, кто его предки, но он, видимо, хорошего происхождения. Ее он редко удостаивал взглядом. И тем не менее сейчас он тащит ее за собой. Они вышли во внутренний двор. Глазам больно от яркого солнечного света. Во дворе оживленно, как на базаре; все куда-то спешат. Путь им пересек небольшой отряд; плащи на мужчинах развевались, их мечи поблескивали. За ними бежали пажи. Они проворны, как белки, что собирают орехи. Издали Дот видела Бетти. Та прячется за аркой – явно занята чем-то недозволенным, ведь сейчас ей положено находиться на кухне. Мимо проходит садовник; его почти не видно из-за груды срезанных цветов лимонного цвета – Дот догадалась, что они предназначены для украшения парадных покоев. За ним спешат три фрейлины, покачивая юбками.
– Нет, Мэри, вот так, – говорит одна, подскакивая. – А руки вверх. – Она поднимает руки; Дот обратила внимание на то, какие у нее крошечные и красивые пальчики. Рукава красно-желтого платья трепещут, как крылышки. Фрейлины косятся по сторонам: видят ли все, как они красивы? Они смотрят и на Уильяма, ведь он мужчина и должен восхищаться ими. Но Уильям не сводит взгляда с Дот. Они стояли рядом; его бедро прижимается к ней. Дот обдало жаром. Ей казалось, что все смотрят на нее.
– Знаешь, Дот, – прошептал Уильям, – ты гораздо красивее, чем фрейлины, которые бродят по всему дворцу, задрав нос.
Она не верит ему. На ней простой чепец и убогое платье; она едва ли красивее мешка с мукой, особенно рядом с этими пестро разодетыми красотками, что ходят пританцовывая. Дот отчаянно пыталась придумать остроумный ответ, но ничего не приходило ей в голову, кроме едва слышного "нет". Бедная Дот совсем поникла. Она неграмотно говорит; у нее недостаточно белая кожа; из-за тяжелой работы руки загрубели и все в мозолях. Она спрятала их под фартуком.
– Значит, ты хочешь, чтобы я тебе это прочел? – спросил Уильям.