- Они действовали сообща, - сказал он. - Ну, так я слышал. Нерон раздал им факелы и отправил поджигать дома спящих людей. Им нравится заниматься такими делами, христианам. Это потому, что они евреи.
- И рабы, - добавил грек. - Все они рабы или вольноотпущенники. Наделали же они делов, если хотите знать мое мнение.
Луций Домиций взял нож и принялся резать лук.
- Что меня действительно бесит, - сказал он, - так это лицемерие этого козла. Едва только пожар слегка утих, он явился в город, давай руководить пожарными командами, сам таскал ведра с водой, как будто беспокоился о людях. И это при том, что сам и начал этот проклятый пожар. Не могу представить, как так можно себя вести.
- Ну, он же был больной на всю голову, нет разве? - сказал грек.
- Да уж не без этого. Иначе он бы не маялся всем этим переодеванием и пением на публике. Поганый голос у него был, кстати, хотя мой папаша всегда говорил, что на лире он играл хорошо. Он слышал его однажды, когда тот посещал Грецию. Но пел он не лучше нашего старого кота?
- Твой папаша?
- Нерон.
- А, ну да. На самом деле, - рассказывал кто-то еще, - я слышал, что он заставлял сенаторов ходить в театр и слушать его кошачьи концерты, еще двери все запирал, чтобы никто не сбежал, пока он не закончит.
- Я тоже такое слышал, - отвечали ему. - Люди засыпали, у некоторых случались удары и сердечные приступы, но никому не позволялось выйти вон, ни по какой причине. Какой же, блин, фарс!
- Точно, точно, - сказал Луций Домиций. - Я хочу сказать, разве так надо обращаться с римскими сенаторами? Совершенно никакого уважения.
Некоторые моряки захихикали.
- В жопу римских сенаторов, - сказал один из них. - Уважение? Да ладно, мы же говорим о богатых ублюдках, которые владеют огромными поместьями по всему миру, и работают на них рабы, так что свободные не могут с ними тягаться и идут по миру. Уж я-то знаю - почему я, по-вашему, здесь, а не подрезаю лозы у себя дома? Из-за одного-двух скучных концертов они от меня сочувствия не дождутся. Что они, что Нерон, они друг друга стоили, вот что я скажу.
Это их рассмешило.
- Жаль, что он так мало их повесил, - сказал испанец. - Всем было бы только лучше. Да он мог бы вообще их всех истребить, никто бы плакать не стал. Не то чтобы я одобрял убийства, но некоторые лучше всего в мертвом виде.
- Не могу не согласиться, - сказал Луций Домиций. - И в первую очередь - Нерон.
- Что это была за хрень? - спросил я его на следующий день, как только появилась возможность поговорить с глазу на глаз. - Ты что, совсем с ума соскочил, или что?
Он только улыбнулся, продолжая чистить луковицы.
- Напротив, - сказал он. - Не думаю, что когда-либо вел себя разумнее.
- Занятно ты себе представляешь разумность, - пробормотал я. - Говорить о себе такие вещи.
- Я наслаждался разговором, - ответил он. - Он успокоил мой ум. Все эти годы, видишь ли, каким-то краем ума я все время чувствовал, что я сделал что-то не так, сотворил что-то на самом деле плохое. А теперь мне кажется, что ничего подобного, и что самое худшее, в чем меня можно обвинить - я заставлял римских сенаторов слушать музыку. И кстати, кое-какие вещи были очень неплохи, если я вообще могу судить о них.
Он смахнул лук в котел и вытер нож о рукав.
- Так что наконец, - сказал он, - я сумел разобраться, чего хочу.
- О, серьезно? - сказал я. - И что же?
- Очень просто, - сказал он. - Я хочу домой.
Несколько мгновений я не понимал, что он имеет в виду.
- Домой?
Он кивнул.
- Правильно, - сказал он. - Домой. Туда, где я вырос. Я много думал об этом, и вот: я хочу увидеть Рим снова, пока жив.
- Вот что я тебе скажу, - заявил я. - Если ты отправишься в сторону Рима, твое желание сможет исполниться. Проживешь ты недолго.
Он пожал плечами.
- Ну и что? - сказал он. - Подумаешь. Ох, да сам прикинь, Гален. С тех самых пор, как мы вместе, с той ночи в подвале Фаона, на каждом шагу нашего пути мы всего лишь на полпальца обгоняем палача. Мы побывали в половине камер смертников империи, и каждый раз, когда нам удается выкарабкаться, за нами принимаются охотиться за что-нибудь другое, - он покачал головой, сам удивляясь своим словам. - И знаешь что? - продолжал он. - Самое страшное в том, что страдаем мы из-за каких-то пустяков: воровства и жульничества, а частично даже из-за того, чего вообще не делали - одним словом, какой-то ненужной хренотени. Проклятье, Гален, если уж мне суждено провести остаток жизни, балансируя на краю смерти, то я лучше проведу его дома, а не на вонючих улицах где-нибудь в Паннонии или Киренаике. И если меня распнут или четвертуют, то пусть лучше за что-нибудь стоящее. Например, за то, что я - это я.
Я был просто оглушен, не подобрать другого слова; натурально, как будто кто-то отоварил меня по башке обрезком свинцовой трубы.
- Ты свихнулся, - сказал я. - Ты не можешь туда возвращаться. Ты же в розыске, ради всего святого.
- Конечно, - сказал он. - И в Италии, и в Пергаме, и в Реции, и в Лузитании, и в Иллирике, и в Либурии, и в Памфилии, и в Вифинии, а теперь еще и на Сицилии,- он рассмеялся, хотя я не видел в этом ничего смешного. - Знаешь, - продолжал он, - возможно, Рим для меня - самое безопасное место в мире. В конце концов, в нем я уже умер. Это может стать преимуществом.
Ну, что я мог на это сказать? И все же не было никакого смысла тратить нервы на этого идиота, поэтому я просто сказал:
- Что ж, ты сменил мелодию, а? Это же ты всю дорогу боялся до усрачки, что тебя узнают.
- Знаю, - кивнул он. - Но в последний раз, в той камере на Сицилии, я наконец все понял. И все благодаря тебе, конечно же - тебе и твоим блистательным аферам и крутым поворотам в карьере. Благодаря тебе стало так, что быть мной менее опасно, чем быть не мной. А потом, когда я врезал тому солдату... Ты помнишь, тому здоровому уродливому козлу на складе - я не собирался делать ничего подобного, просто внезапно это показалось очевидным ходом, и я врезал ему, и это сработало; и знаешь что? Я не боялся. Десять лет назад я бы никогда на такое не решился, я бы замер от ужаса от одной мысли поднять руку на солдата на полголовы выше меня, - должно быть, он заметил, что я перестал понимать, о чем он, потому что продолжил. - Это просто, я действительно больше не боюсь, потому что понял, кто я. И я имею в виду не того, кем я был - я говорю о том, кто я сейчас. Разве это пустяки, Гален? Я сшиб с катушек здоровенного мордоворота всего одним ударом, он даже не понял, откуда ему прилетело.
Может, он и видел во всем этом какой-то смысл, но убейте меня, если я знаю, какой.
В конце концов, я сам отрубил другого стражника, когда мы убегали из камеры, но я трясся от ужаса всю дорогу. И при этом я совершенно точно знал, кто я такой, и от этого чувствовал себя ничуть не лучше. Совсем наоборот.
- Слушай, -сказал я. - Все это очень хорошо, прекрасно, что ты достиг внутреннего мира, тебе, блин, здорово повезло. Прямо сейчас, однако, наша главная задача - придумать, как убраться с этого корабля до того, как он пришвартуется в Остии. Если только ты не намерен провести остаток жизни, кроша лук.
Он ухмыльнулся.
- Вот как? - спросил он. - Я был уверен, что ты решил эту проблему еще до того, как продал меня капитану, потому что в противном случае не стал бы так поступать, правда же? Я хочу сказать, что невозможно представить себе идиота, совершающего подобные действия, не имея в запасе беспроигрышного плана.
- Ладно, ладно, - сказал я. - Избавь меня от своего блистательного сарказма. Случаются времена, когда приходится изворачиваться на ходу, вот и все. Или ты бы предпочел и дальше бегать по Сицилии от солдат?
- Знаешь, - продолжал он, не обращая на меня внимания и сконцентрировавшись на последней луковице, - если бы не желание еще раз увидеть Рим, я был бы счастлив остаться на этом судне. Я имею в виду - я сыт, мне есть, где спать, и я уверен, что могу рассчитывать на новую тунику, когда эта развалится на куски. Да, и еще мне кажется, что команде я нравлюсь, коль скоро мы уже три дня на борту и до сих пор никто не попытался меня убить. Что еще можно просить от жизни? Кроме возможности вернуться домой, - добавил он. - Это единственное, что меня гложет. Это как гвоздь, вылезший из подметки - чем дальше, тем сильнее.
- Я тебя не слушаю, - сказал я.
- Подумаешь, - ответил он. - Да ты никогда не слушаешь. Ты только говоришь, - он разрубил остаток луковицы, как фракийский всадник - чью-то голову. - Бог всемогущий, как я устал от твоего непрекращающегося трепа. Было б еще куда ни шло, если бы ты хоть иногда говорил что-нибудь стоящее. Даже если б это случалось хотя бы дважды в год, на мартовские календы и сентябрьские иды, например. Так нет, ты просто молотишь чушь, - по лицу его потекли слезы, но лук тут был не при чем. - Ты знаешь, - продолжал он. - Вместе с тобой я обошел весь мир, я видел людей с кожей черной от жара или синей от вайды, я видел пустыни, леса и океаны, и все, буквально все, тонуло в твоей нескончаемой болтовне, - он развернулся, и кончик ножа оказался на одном уровне с моим горлом, хотя это было простое совпадение. - Я мог бы слушать музыку, или речи философов, или сказителей на рынках. Вместо этого я слушал тебя. И знаешь что? Из-за тебя я сам молчал. Я не пел и не играл. Когда мне было шестнадцать, я сочинял музыку в такт ходьбе, жевал в ритме ямба, я даже сны видел в стихотворных размерах, и когда просыпался, то во рту оставались осколки и фрагменты чистейшего гекзаметра, которые исчезали, когда я открывал глаза. А потом, - сказал он, сморщившись, - появился ты. По какой-то чудовищной ошибке, из-за ужасной путаницы с личностями твой брат - единственная живая душа, которую я когда-либо любил - твой брат умер, а вместо него мне достался ты. Чудесно, - он швырнул нож через весь камбуз и он зазвенел по палубе. - Мне достался ты и твое постоянное бессмысленное гудение, которые изгоняет из мозга все остальное, каждую строку и каждую мелодию, и наконец... проклятье, я перестал слушать себя и начал слушать тебя. Вот что я скажу тебе, Гален. Если сенат и народ римский хотели, чтобы я страдал, как никто до меня, все что им было нужно - это приковать тебя ко мне на десять лет; и за них это сделал я сам. Все это время я оберегал твою бессмысленную жизнь и спасал твою никому не нужную шею только потому, что он так хотел. Я гнил в аду, Гален, и этот ад - ты. Ты это понимаешь? Ты вообще меня слушаешь, или опять витаешь где-то в облаках?
Если бы у меня в этот момент выдернули позвоночник и засунули его мне же в задницу, я бы не заметил. Это было как когда на улице к тебе прицепляется безумец, который таскается за тобой повсюду, беспрерывно крича и не давая улизнуть. И полнейшая несправедливость этого... говорю вам, если б мы были где-нибудь подальше от людей, я бы заколотил ему зубы в глотке - если бы нашел, на что влезть, чтобы дотянуться.
- Ты закончил? - спросил я.
- Более или менее.
- Прекрасно, - сказал я. - Знаешь, что, Луций Домиций? Ты козел. Ты эгоистичный, неблагодарный, тупой козел, и если бы не тот факт, что Каллист умер за тебя, я бы сейчас же сдал тебя капитану, а заодно и себя - за то что был таким кретином, что спасал тебя столько лет, - ох, до чего ж я был зол. - Ты спасал мою шкуру, да? Иди ты в жопу. Да ты без меня и дня бы не протянул. Тебя бы поймали и разобрали на части, на маленькие кусочки, ты бы даже сдохнуть от голода в канаве не сумел правильно, потому что не способен сам о себе позаботиться. Что ж, - сказал я. - Прекрасно. Хочешь, чтобы мы разбежались в разные стороны? Вперед! Пусть каждый заботиться о себе самом. Начиная с вытаскивания твоей никчемной задницы с этого корабля. Думаешь, у тебя это получится без меня?
- Конечно, - ответил он. - И даже не сделаю при этом ситуацию в десять раз хуже, чего нельзя сказать о тебе.
Я рассмеялся.
- Серьезно? - сказал я. - Ты так думаешь? Позволь мне кое-что сказать тебе, римлянин. В мире тысячи и миллионы рабов, и знаешь, почему они остаются рабами, вместо того чтобы сбросить свои крючья и разойтись по домам? Потому что у них нет ни единого шанса. Потому что это чертовски трудно и опасно - сбежать из рабства, и они не бегут только потому, что знают, что если они попробуют сбежать, то их поймают и распнут, и это будет мучительная смерть. Так вот, если ты настолько умнее всех этих тысяч и тысяч бедолаг, у которых нет ни единого шанса - тогда вперед, сделай этой. Но ты настолько тупой, что не можешь поковырять в носу, не попав пальцем в ухо. Только попробуй - и ты мертвец. Как будто мне есть до этого дело.
- Думаешь?
- Я не думаю, - сказал я. - Я знаю. О, ты думаешь, тебе трудно, потому что ты больше не можешь расхаживать в шелках и поигрывать на арфе. Подумаешь, блин. Мне трудно, потому что у меня никогда ничего не было, даже жратвы. Я ворую и жульничаю не потому, что я просрал империю и никто даже вида моего вынести не может. Я делаю это потому, что родился. И ты еще рассказываешь мне, как тебе трудно.
Он сморщился.
- Ты сам сказал, - заявил он. - Ты рожден для этой жизни, потому что ни на что больше не годен.
Не знаю, почему я ему не врезал. Единственная возможная причина - что он был прав. Но это-то тут не при чем, правда же?
- Послушать тебя, - продолжал он. - Так выбраться из рабства невероятно сложно - и тут же ты говоришь мне, что если мы будем держаться вместе, ты придумаешь, как это сделать. Ты правда думаешь, что я поверю, будто ты хитроумнее всех этих миллионов рабов? Ради всего святого, Гален, ты сам себя слышишь вообще?
Жаркий гнев меня оставил - теперь это был холодный гнев.
- Ладно, - сказал я. - Дело твое. С этого момента твои дела меня не касаются. Если ты ухитришься убраться с этого корабля и остаться на свободе достаточно долго, чтобы успеть вернуться в Рим - удачи тебе, блин, в этом. Я хочу сказать, - добавил я, - желаю тебе всей удачи в мире и действительно надеюсь, что у тебя получится. Я твой должник, - продолжал я, - потому что наконец, после всех этих лет, я свободен. Это чудесно. Десять лет я таскал на шее камень размером с тележное колесо, потому что Каллист просил меня сберечь тебя оберегать. И вот ты заявляешь, что больше от меня этого не требуется. Знаешь что? Это лучше, чем все побеги из тюрьмы и помилования в последнюю минуту, потому что я не просто спасаю сейчас свою жизнь - я получаю ее назад. Свою жизнь, Луций Домиций. Спасибо тебе.
Он посмотрел мне в глаза.
- Не за что, - сказал он. - Этот разговор должен был состояться несколько лет назад.
- Жалко, что не состоялся, - внезапно я почувствовал холод во всем теле, потому что на сей раз это была не наша обычная склока. Это было нечто иное. Это было как выдрать зуб - болит, если не решишься, болит, если решишься, но в глубине души ты знаешь, что лучше без зуба. - Только показывает лишний раз, какой ты тупой. Десять лет моей жизни, которые мне не вернуть. Но оно того стоит - привести все в порядок.
Он чуть не сказал что-то, но осекся, а лицо у него затвердело, как будто он умер дня три назад.
- Удачи, Гален, - сказал он. - Надеюсь, мы больше никогда не увидимся, но все равно удачи.
- И тебе, Луций Домиций, - сказал я. - Надеюсь, музыка и все прочее еще к тебе вернуться.
- Спасибо, - внезапно он посмотрел на меня. - Гален.
- Что?
- Скажи мне всего одну вещь.
- Ладно.
Он глубоко вдохнул, как будто волновался.
- Скажи мне, - попросил он. - Мой голос действительно так плох? Или это еще одна порция дерьма, которым в меня кидаются?
Я помедлил, прежде чем ответить.
- Он действительно плох, Луций Домиций. Извини, сам спросил.
Он вздернул голову.
- Все нормально, - сказал он. - Я не в претензии. Я и сам так думал. И ты единственный человек, который не стал бы мне лгать на этот счет.
- Что ж, - сказал я. - Рад, что ты это понял. Я, может, причинил тебе немало зла за все годы, но я никогда тебе не врал.
Я повернулся и пошел из камбуза, и наверное, лук тому виной, но глаза у меня жгло. А может, что-то испортило мне настроение, не знаю. Все это чуть не заставило меня пожалеть, что я наврал ему насчет пения.
*
Время шло, и коричневая клякса по правому борту перестала быть Сицилией и стала Италией, поставив меня перед фактом, что это путешествие не будет продолжаться вечно. Несмотря на разрыв с Луцием Домицием и все прочее, оно оказалось самым спокойным временем за всю мою жизнь (лишний раз показывает, что она из себя представляет) и мысль о том, чтобы вернуться к работе - опять с самого низа, с пустым кошельком и той одеждой, которая на мне - испортила последние несколько дней плавания. За две булавки и головку чеснока, как говаривала моя старая матушка, я бы попросился в команду, но капитану захотелось бы узнать, с чего процветающему торговцу вроде меня пришло в голову искать работу на зерновозе.
Не думаю, что сказал больше десяти слов Луцию Домицию между нашей ссорой и тем моментом, когда впередсмотрящий объявил, что мы приближаемся к Цирцеям, следующая остановка - Остия и Рим. Я зашел на камбуз за едой, взял тарелку и вышел, не говоря ни слова. Глупо, конечно, но мой гнев воспалился, и один взгляд Луцию Домицию в лицо растравлял его. В глубине же души я весь извелся, думаю, удастся ли ему сбежать с корабля (в предположении, что он все еще собирается это сделать, а не решил остаться на борту, чтобы готовить сало с бобами до конца жизни; а тот факт, что у него, в отличие от меня, был такой выбор, еще больше распалял обиду), но я гнал эти мысли. Это больше не моя проблема.
В дне пути от Остии в море сделалось людно. Никто не обратил внимания, но для меня это был впечатляющий вид: десятки зерновозов, все такие же большие, как наш, сидели в воде, как гигантские утки и ждали своей очереди на разгрузку. Подобное зрелище позволяет понять, как огромен Рим, какое ужасающее количество людей живет в нем.