- Распустили сопли, - произнёс он недовольно, - большевички, мать вашу... - Он выругался сочно, со вкусом - понимал в этом деле толк. - Неужели вам непонятно, что сопротивление бесполезно? У генерала Миллера - сила, англичане с французами и американцами, полные пароходы оружия. Едой и мануфактурой завалены все подвалы в Архангельске, банковская кубышка набита золотом под самую завязку. А что есть у вас, господа хорошие? Драные портянки, Кремль, Ленин, который портит воздух в кабинете? Тьфу!
Слепцов сплюнул себе под ноги, растёр плевок подошвой. - Тьфу! Кому сопротивляться вздумали?
Первый пленный зашевелился, оторвал от груди голову, с трудом выпрямился. Глянул в упор на Слепцова.
- А ведь вы, господин капитан, в Красной армии командиром роты были... В нашем полку, в вологодской дивизии...
- Чего-о-о? - Слепцов привстал на табуретке, перехватил стек левой рукой. - Ты чего, дурак, мелешь?
- Да-да, - пленный тряхнул головой, - я у вас в роте числился. И речи вы тогда произносили совсем иные, г-господин капитан. - Пленный стёр кровь с лица, глянул на ладонь и промычал едва внятно: - Иуда!
- Чего-о? - Слепцов вновь привстал на табуретке, поднял стек, но бить пленного не стал, вытащил из кобуры кольт, небрежно прицелился в голову бывшему своему солдату - тот немигающе, ненавидящим взглядом смотрел на капитана, - и нажал на спусковую собачку.
Громыхнул выстрел. Помещение трюма мигом заполнилось едкой кислой вонью. Пуля вошла пленному в голову, взорвала изнутри череп. Солдат взмахнул руками и опрокинулся на спину.
Из разломанной чёрной головы густо полилась кровь.
- Возьми пару человек и выбрось тело за борт, - велел капитан Крутикову.
На лице Крутикова при виде этой страшной картины ничего не отразилось, он послушно притиснул ладонь к козырьку фуражки и исчез.
Капитан недовольно пожевал губами - не ожидал встретить своего сослуживца по Красной армии, хлобыстнул стеком по толстой кожаной краге. Остановил взгляд на втором пленнике.
- А ты, чучело гороховое, - заговорил он медленно, свистящим шёпотом, - беги к своим с приказом от командования экспедиции: нечего вам, русским мужикам, кормить вшей в партизанах... Понял?
Глаза у Слепцова сжались, обратились в маленькие жёсткие щёлочки, пленный втянул голову в плечи. Смотреть на своего убитого товарища он боялся.
- Понял, спрашиваю? - Капитан угрожающе повысил голос. Пленный поспешно кивнул, губы у него подрагивали.
- Не слышу голоса!
- Понял, - внятно проговорил пленный.
- То-то же. - Слепцов стукнул стеком по ладони. - Пусть мужики бросают оружие и расходятся по домам. Если встретим без оружия - никого не тронем, если же у кого-нибудь найдём ржавую винтовку - тогда всё: никого щадить не будем, расстреливать станем целыми семьями. Так и передай своим.
Сверху, грохоча каблуками по ступеням лестницы, спустились двое солдат с винтовками и Крутиков. Капитан ткнул в расстрелянного пальцем.
- Давайте-ка, братцы, этого дохляка за борт... Пусть плывёт восвояси - нечего пачкать нам казённое имущество. Весь пароход заляпал своей кровью.
Солдаты подхватили убитого под мышки и, кряхтя, поволокли по лестнице вверх. Следом по ступеням потянулась густая кровяная полоса. Слепцов движением руки задержал Крутикова:
- Без тебя справятся, останься. Однополчанин... - Капитан мотнул головой. - Вот времена пошли - не знаешь, где споткнёшься. Он бы ещё заявил, что в детстве был у меня гувернёром.
- Что делать со вторым пленным? - озабоченно, не обращая внимания на исповедальные нотки, возникшие в голосе капитана, спросил Крутиков.
- Гони его отсюда в шею. Ногой под зад и - за борт.
- Живым отпускаете? - не поверил Крутиков.
- Живым. У него есть поручение к красноармейскому начальству, пусть донесёт.
Крутиков ухватил пленного за шиворот.
- А ну пошли!
Тот качнулся под рукой слепцовского ординарца и покорно полез по трапу наверх. Крутиков снизу подтолкнул его кулаком.
Солдаты, вытащившие убитого из трюма, тем временем подволокли тело к лееру - тросу, натянутому вдоль борта парохода между кривыми ржавыми стойками, и спихнули убитого в воду.
Тело рассекло рябь течения почти без звука и тут же ушло под плицы большого гребного колеса.
- Дур-рак! - крикнул один солдат другому. - Сейчас кровищей обдаст все берега.
Второй солдат не растерялся, ответил напарнику достойно:
- Сам дурак!
Недаром говорят, что тело убитого человека бывает тяжелее камня: покойник мигом ушёл на дно, и гребное колесо прогрохотало над ним.
Никакой крови не было, только вода помутнела, и всё.
Крутиков вывел второго пленного, тот ослеплённо заморгал - слишком ярким показался свет тёплого летнего дня после сумеречного грязного трюма, - задрал голову, и капитан ткнул его кулаком в спину:
- Пошёл! Иначе доброта наша на этом кончится - я застрелю тебя!
Он подтолкнул пленного к лееру, за которым плескалась онежская кудрявая вода. Пленный сделал несколько неловких шагов.
Тут Крутиков обратил внимание, что на ногах у пленного - вполне сносные, хотя и заляпанные грязью кожаные сапоги, не "брезентуха" какая-нибудь, - в годы Гражданской войны часто шили сапоги из брезента, поскольку другого материала не было, и он скомандовал горласто, боясь, что пленный уточкой перевалится через леер и нырнёт в воду:
- Стой!
Пленный остановился.
- Ну-ка, ну-ка, покажи мне свою обувку. - Крутиков присел на корточки, чтобы получше разглядеть сапоги.
Сапоги были справные, пошитые толковым мастером - видно, сняты с какого-то офицера, - сидели на ноге как влитые.
- Снимай сапоги! - скомандовал Крутиков.
Пленный сдёрнул один сапог, потом освободился от второго. Затем, ни говоря ни слова, подошёл к лееру, переступил через провисший тяжёлый трос и, с силой оттолкнувшись от борта, прыгнул в воду.
Плоско прошёл под водой - сверху с палубы парохода была видна его спина, ещё мелькали светлые босые пятки, которыми он усердно молотил, и вынырнул из воды уже у самого берега.
- Ловкий парень, однако! - одобрительно произнёс Крутиков, подхватил трофей, хотел было сразу сунуть в мешок, но слишком уж грязные были сапоги, и он решил их вымыть.
Засек взглядом матроса с ведром - тот ловко швырнул мятую жестяную посудину в Онегу и вытащил полное ведро воды, - пристал к нему:
- Одолжи-ка ведёрко!
- Зачем тебе?
- Сапоги помыть.
- Для сапог нужно помойное ведро, а у меня такого нет, - недовольно пробурчал матрос.
Когда матрос ушёл, повесив ведро с верёвкой на крюк, Крутиков проворно метнулся к нему, намотал верёвку на руку и швырнул ведро за борт. Не знал он, что швырять ведро в реку надо умеючи, вверх по течению, а Крутиков швырнул его просто от борта. Хорошо, запас верёвки был намотан на руку порядочный - ведро рвануло, и Крутиков чуть не вылетел за леер, едва удержался на ногах. Выматерился. Ведро, угодив в тугую встречную струю, подпрыгнуло высоко, это, собственно, и спасло Крутикова, он дёрнул верёвку к себе, и ведро с грохотом опустилось на палубу монитора.
Попытка вымыть сапоги не удалась. Пришлось их засовывать в мешок грязными.
Караван из двух мониторов и одной боевой миноноски продолжал двигаться по Онеге дальше.
* * *
При упоминании фамилии Скоморохова у Миллера начинали невольно ныть зубы. Стремительный, как колобок, удравший из дома и теперь опасающийся преследования деда с бабкой, Скоморохов появлялся то в одном месте, то в другом - то у рабочих в депо, то в порту у грузчиков, то в Соломбале у рыбаков, и везде вещал - он очень хорошо вещал, этот левый эсер - заслушаться можно было.
Направленность его речей была антимиллеровская - Скоморохов предлагал сместить северного губернатора, превратить его в навоз.
К Миллеру попросился на приём начальник контрразведки - зная, что генерал его службу не любит, полковник, возглавлявший отдел, появлялся в кабинете Миллера крайне редко.
- Давайте мы уберём этого крикуна, - предложил он Миллеру, - одно движение, всего одно - и кукарекать Скоморохов будет совсем в другом месте.
Брови на лице генерала взлетели вверх.
- Насилие? - спросил он резким, каким-то петушиным голосом. - Нет, нет и ещё раз нет! Этого допускать нельзя. Никакого насилия! На этого крикуна неплохо бы напустить своего петуха, типа мурманского Юрьева, и тогда всё будет в порядке.
- Юрьев на это не пойдёт, - заметил начальник контрразведки. - Не понимаю только, зачем его оберегают англичане. Берегут, будто он племянник королевы.
- А я и не сказал, что это должен быть Юрьев. Я сказал - типа Юрьева... Какой-нибудь крикун, похожий на попугая.
- Если Скоморохова не изолировать - вам придётся включать его в состав правительства, - предупредил начальник контрразведки.
Общество в Архангельске неожиданно разбилось на три части: правые - это так называемое оборонческое крыло, сторонники создания могучей северной республики, ничего общего не имеющей с Россией; центр - это обычное колеблющееся болото, ни нашим, ни вашим, с одной лишь программой - уцелеть бы самим; и левая часть, готовая сложить знамёна и сдаться - пораженцы, менее всего привечаемые Миллером. Скоморохов прыгал по всем трём островам, как кулик по трясине, даже лапы себе не замачивая - передвигался, будто посуху.
- Да, - согласился с начальником контрразведки Миллер, - придётся включить Скоморохова в состав правительства и тем самым сделать своим.
- Он не пойдёт на сближение, - отрицательно качнул головой начальник контрразведки. - Мы этого деятеля изучили очень хорошо.
- Вот когда не пойдёт на сотрудничество, сударь, тогда и будем принимать решение.
Начальник контрразведки наклонил голову с ровным, будто по натянутой нитке отбитом пробором, подхватил папку и удалился из кабинета с сухой миной на лице: ему не нравилась мягкотелость Миллера.
Серьёзная обстановка сложилась в Мурманске. И не только из-за разнузданности председателя местного совдепа, даже летом не снимавшего с рук перчаток - чтобы удобнее было бить в морду и не сдирать кожу с мослаков. На всех мурманских углах, на всех митингах Юрьев обзывал Ленина и Троцкого предателями и немецкими наймитами, не стесняясь, ругал их матом, иногда подбирал рифму и глушил их на митингах матерными стихами, что вызывало неизменные аплодисменты; на всех кораблях создал судовые комитеты, которые правили бал, дружно ругали Миллера и мочились в фикусы, стоявшие в офицерских кают-компаниях.
Капитан первого ранга Чаплин, командовавший флотилией в Архангельске, допустил ошибку, отправив в Мурманск половину флотилии, - надеялся силой исправить ситуацию, но из благой затеи этой вышел пшик: белые корабли, приписанные к Архангельску, сами перелицевались в красных, избрали судовые комитеты и теперь также на все лады ругали Миллера.
То же самое произошло и с непослушными солдатами с Иоканги, отказавшимися подчиняться своим офицерам, - их отправили на Мурманский фронт, в результате красные получили надёжных сторонников.
Чаплин, желая исправить ошибку и замолить свои грехи перед Миллером, повёл наступление по Двине. Небольшая команда двигалась сейчас и по Онеге.
Онежские всегда держались особняком, диктовали свои правила - не подчинялись ни англичанам, ни Миллеру, ни красным, сражались яростно, до последнего патрона, если не хватало патронов, дрались кулаками и зубами, отстаивая свои дома, землю свою и разом стихали, едва незваные гости покидали их край - на чужой земле драться они не желали и вообще делали вид, что все драки и драчки, войны и прочее битие носов, происходящее в северном краю, к ним не имеет никакого отношения.
Справится ли малочисленная экспедиция с онежскими упрямцами, Миллер не был уверен.
* * *
Через несколько дней Миллер перетасовал своё правительство. В его состав включил и энергичного крикуна... Скоморохова.
Работать в правительстве оказалось труднее, чем кричать на разных углах - тут требовалось и ответственность взять на себя, и толковую бумагу англичанам сочинить, и просто, засучив рукава, повкалывать. Вкалывать Скоморохов не любил, да и, если честно, не умел, перетянуть правительство на свою сторону и затеять очередную свару Скоморохову не удалось, поэтому он со своими единомышленниками - таких в правительстве набралось несколько человек - решил "соскочить с телеги" прямо на ходу. Что, собственно, тут же и сделал: громогласно объявил правительство контрреволюционным - "куда более контрреволюционным, чем прежнее", выкрикнул ошалевшим от такой непосредственности своего коллеги министрам в лицо: "Победа будет за нами!" - и сиганул в кусты.
Следом за ним посигали в кусты и его единомышленники. Никто ногу не сломал. Хотя люди из окружения Миллера демонстративно зажимали носы - кое-кто из беглецов не сдержал внутренних позывов.
Скоморохов вновь занял своё место в губернской земской управе, стал покрикивать оттуда. Сочинил несколько лозунгов, главным из которых был примиренческий.
- Самое важное сейчас - замириться с коммунистами, - вещал он из председательского кресла, - поскольку нам с нашими генералами ничего не светит, даже тарелка собачьей похлёбки в какой-нибудь подворотне. Генералы загубили революцию на всех фронтах без исключения. Власть Миллера хуже власти большевиков. Если мы сейчас с большевиками заключим мир, то переход власти к ним совершится безболезненно, без всяких репрессий с их стороны.
Сторонники Скоморохова, которые в обязательном порядке посещали все митинги, где их шеф выступал с такими речами, бурно аплодировали ему, орали "Браво", подбрасывали в воздух шляпы, солдаты мрачно поглядывали на "антиллихентов" и наматывали новые лозунги на ус, чтобы потом, в окопах, поделиться ими с товарищами по оружию и поразмышлять о собственном месте в этой непутёвой жизни. Воевать не хотелось никому.
В здешних водах парился, прогреваясь на солнце до самых килей, флот - тот, который не отправили в Мурманск, - броненосец "Чесма", вооружённая яхта "Ярославна" и северная гордость - ледоколы, способные разломать любую стальную корку, если та стиснет лютые полярные моря, - "Минин", "Сибиряков", "Русанов", "Таймыр", "Сусанин", "Канада". И хотя Миллер гордился своим ледокольным флотом, на судах этих часто вспыхивали митинги, слышались угрозы и мат, матросы разворачивали красные флаги и старались загнать офицеров в каюты.
Чем дальше, тем больше гнил флот, становился ненадёжным. Назревали перемены. Они ощущались буквально физически, висели в воздухе, как мертвецы на перекладинах. Скоморохов продолжал вещать:
- Войска Миллера ослабли настолько, что их можно сбросить в море одним пинком ноги.
Миллер, слыша это, только морщился: не нравились ему такие речи, прервать их он мог лёгким нажатием кнопки - стоит ему только надавить пальцем на эбонитовую пуговку, привинченную к письменному столу под крышкой, как тут же нарисуется контрразведка и сделает всё, что нужно, и Скоморохов больше не будет открывать свой рот. Однако будучи человеком добрым, принципиальным противником насилия, Миллер не мог пойти на это - он морщился и терпел...
По Северной Двине и Печоре плыли белые квадратики листовок. Листовками был замусорен и Архангельск. Красные агитаторы призывали солдат, чтобы они вязали своих офицеров, опутывали им руки бельевыми верёвками и волокли субчиков к большевикам. За каждого такого "спелёнутого" была обещана хорошая денежная награда... Впрочем, денег у красных не было, на словах какой-нибудь полковой кассир был готов выдать целый автомобиль керенок, на деле же в сейфах не имелось ничего, кроме дохлых тараканов, - пустота, паутина, затхлость да ссохшиеся трупики со скрюченными коричневыми лапками...
Шла агитация и среди офицеров - пропагандисты взывали к их совести, упрекали в том, что они стали "наймитами иностранного капитала".
Когда офицерам говорили об этом, они стыдливо отводили глаза в сторону, предпочитали на выпады не отвечать - ведь даже на "северных" деньгах было написано, что они обеспечены английским капиталом - при случае родные деревянные "тугрики" запросто можно было обменять на полновесные фунты стерлингов. А эта валюта и со звоном золота хорошо знакома, и золотом пахнет.
- Вас бросили французы в Одессе, чехи - в Сибири, англичане - в Архангельске, - рубили агитаторы воздух на многочисленных городских перекрёстках, - дальше будет хуже. Переходите, пока не поздно, на сторону Красной армии.