* * *
Через несколько дней Лебедев со своей командой был переброшен в окопы, наспех отрытые на Северной Двине рядом со старым дебаркадером, служившим когда-то местным жителям паромным причалом.
Река ещё не встала. По ней плыли мелкие ледяные островки, тёрлись друг о друга, шипели по-гусиному злобно.
- Безрадостная картина, - оглядев окопы, сказал Лебедев, расстроенно щёлкнул кнопками перчаток.
В окопы угодил весь экипаж миноноски, - собственно, как и обещал контр-адмирал Иванов, - кроме Рунге и молчаливого боцмананта по фамилии Мироненко, хорошо знающего и машину, и трюмное хозяйство, - даже Митька Платонов, и тот получил в руки винтовку и, крякая недовольно, отбыл на сухопутный фронт.
Мрачно оглядев вслед за командиром окопы, Митька молвил бесстрастным голосом:
- Здесь мы все и останемся!
Его услышал Кислюк, помахал протестующе рукой:
- Типун тебе на язык, кок!
Митька Платонов покосился на мичмана, заметил в его лице перемены. Лицо артиллериста словно поползло в сторону, сместилось, опухло с одного бока, но главное было, что у мичмана были совершенно угасшие, какие-то перемёрзлые мёртвые глаза, в них не плескалось ни единой живой блестки.
К вечеру красные пошли в атаку.
Соседями моряков оказались солдаты из сводного стрелкового батальона - считалось, что надёжного, на деле же здорово размытого, разрушенного пропагандой, агитаторами, листовками и книжками, на которых был изображён красный богатырь с винтовкой в руке и лицом Льва Троцкого, конечно, не обошлось без денег - в окопах раздавали царские десятки, как потом выяснилось, фальшивые, отпечатанные в Германии, - батальон этот был готов брататься с кем угодно, хоть с самим дьяволом, лишь бы его не заставляли воевать.
Увидев шеренгу красных, бесстрашно, без единого выстрела, идущую на его позиции, батальон вымахнул из окопов и двинулся навстречу.
- Что они делают? - не понял Лебедев. - В штыковую атаку, что ли, пошли? - Приподнялся над пулемётом, чтобы лучше видеть происходящее. - Что они делают, не могу разобрать.
Последним из окопа выпрыгнул капитан в длинной шинели, кинулся следом за солдатами - это был командир батальона, Лебедев с ним успел познакомиться, - закричал отчаянно:
- Братцы, что вы творите? Остановитесь!
Капитан ухватил за плечо маленького солдатика в кургузой шинельке и большемерных, гулко хлопающих по икрам сапогах, подтянул к себе, но тот вырвался и наставил на командира батальона штык винтовки.
- Опомнись, Бовыкин! - пытался воззвать к его совести капитан. - Ты же присягу на верность давал!
- Да плевать я хотел на твою присягу! - зло огрызнулся солдатик, передёрнул затвор винтовки. - Отцепись!
- Стой, Бовыкин!
Раздался слабенький, какой-то ненастоящий выстрел, - или это только показалось Лебедеву, что он ненастоящий, командир батальона схватился рукой за грудь и тихо согнулся в коленях.
Батальон двинулся дальше - брататься с красными. Лебедев удручённо покачал головой и пригнулся к пулемёту.
Одной длинной очередью он смел едва ли не половину батальона - Бовыкина пуля поддела с такой силой, что он по-птичьи распластался над землёй, раскинул в стороны обе руки и, кажется, несколько метров летел по воздуху.
Следом за очередью лебедевского пулемёта - выждав, когда он затихнет, - дал такую же длинную очередь ещё один "максим", установленный на правом фланге. Красные ответили залпом из винтовок, к ним присоединились остатки сдавшегося батальона, и через мгновение поле, примыкающее к реке, превратилось в одну большую "кучу-малу". Всё на поле смешалось...
- Долго наступать красным не довелось - они развернулись и побежали.
Экипаж миноноски тоже понёс потери: пулей, всадившейся точно в горло, в самый кадык, был убит мичман Кислюк. Никто не видел, никто не слышал, как это произошло. Кислюк лежал, откинувшись спиной к противоположной стенке окопа и чистыми, ничего не выражающими глазами смотрел на людей, с которыми в последний год делил все тяготы жизни, всё, что выпало на их общую долю.
Несколько минут Лебедев молча стоял около мёртвого мичмана, потом протянул руку и закрыл ему глаза.
- Прости всех нас, - произнёс он тихо. - Пусть земля будет тебе пухом. - Он оглядел матросов, сгрудившихся в окопе. - Четыре человека, добровольцы, - на рытье могилы мичману, - сказал он. Поймав несколько недоумённых взглядов, пояснил: - Атак красных сегодня больше не будет. Да и та атака, которая была, предпринята не против нас, а для того, чтобы увести к себе батальон предателей.
Первым взялся за лопату Митька Платонов.
- Я готов рыть могилу. Хороший человек был их благородие. - Лицо Митьки сделалось жалостливым, около губ прорезались скорбные морщины, придали лику его мученический вид.
Над окопами, над рекой, одна за другой пронеслись несколько утиных стай. Утки уходили на зимовку в тёплые края, они спешили, и спешка эта означала одно - надвигается жестокая зима, надвигается быстро, скоро будет здесь. И несёт зима одно - беду.
* * *
Крутикову и стонущему, хватающемуся за голову Ликутину повезло меньше, чем Андрюхе Котлову.
Упустив Андрюху, Ефим налился кровью, приказал, ткнув пальцем в пленников:
- Этих двоих - связать. Чтобы не утекли...
- Пленным вывернули руки за спину и в локтях и запястьях плотно стянули верёвками. Видимо, люди эти знали какой-то фокус, раз у Крутикова, вслед за тем как оказались перетянутыми руки, мигом стало прерывистым и дыхание, он застонал задавленно и в то же мгновение получил удар по спине, прикладом между лопаток, охнул и сразу получил второй удар... Также прикладом.
- Не охай, не барин... Веди себя скромнее. Уйти от нас больше никому не удастся.
- Да не собираюсь я никуда убегать, - простонал Крутиков, - даже в мыслях у меня этого нет.
- Тот, кто утёк, тоже не собирался убегать. Рожа была постная, словно бы корова ему огород вытоптала, а вид такой, что будто даже курицу с насеста согнать не сумеет, не говоря уже о том, чтобы её обмануть, а нас, тёртых-перетёртых, обманул... Так что, мужики, придётся вам ответ держать и за беглеца.
Через несколько минут свой отряд на поляне собрал Ефим, мрачный, с перекошенным ртом, вздёрнул над собой винтовку. Прохрипел:
- Мужики, белые расстреляли в селе наших братьев, наших односельчан. Призываю поквитаться за них. Пока не поквитаемся с белыми - покоя нам не будет... Что скажете на это, мужики?
Мужики загалдели. Наконец один из них выступил вперёд:
- Верные слова говоришь, Ефим. За каждого погубленного сельчанина надо пустить в расход по одному... нет, лучше по два беляка.
- Правильно! - дружно заорали мужики.
Ефим повернулся к пленникам.
- Ну, теперь с этими надо разобраться... Кто готов поставить точку?
Галдевшие мужики разом умолкли, насупились. Над головами людей пронеслась стая чёрных ворон, та, что летела впереди, крутя крупной глянцевой головой, просипела злобное ругательство, развернула стаю над ближайшими деревьями, и она снова совершила пролёт над людьми. Будто воздушное представление давала, стерва.
Крутиков, увидев ворон, задёргался, пытаясь освободить от пут руки. Ефим, не раздумывая, ударил его прикладом винтовки.
- Ну, мужики, решайте, - прохрипел он, пробивая злыми глазами односельчан. - Козлы ведь, убийцы, нехристи. Иконами печки растапливают.
- Неправда, - просипел Крутиков, - если вы меня развяжете, я вам покажу, что умею креститься.
- Не жить нехристям, - негромко и спокойно произнёс один из мужиков - патлатый, с острыми синими глазами и колючей, похожей на щётку, которой скоблят железные крыши домов, бородой.
- Правильно, - одобрил речь односельчанина Ефим. - Какие ещё есть суждения?
- Расстрелять их! - выкрикнул сосед растрёпанного синеглазого мужика, такой же растрёпанный, с угрюмым взглядом, криволапый. - Раз они наших мужиков порешили, то и мы должны их порешить.
- Да не убивали мы никого, - простонал Крутиков.
- Я бы казнь посерьёзнее придумал, - предложил долгошеий, с голым подбородком парень. - Расстрелять - это просто, чик - нету, их надо разодрать берёзами.
- Как это? - не понял Ефим.
- Наклонить две берёзы к земле и ногами привязать этих гадов к макушкам. Берёзы выпрямятся и раздерут их, как лягушек.
Крутиков взвыл:
- Мужики, не будьте нехристями!
- А ты, когда наших приканчивал, о Христе разве помнил?
- Рятуйте! - испуганно, белея плоским лицом, закричал Крутиков.
- Мы же не басурмане! - неожиданно насупился угрюмый синеглазый мужик. - Ты чего, гад, предлагаешь? - рявкнул он на долгошеего парня.
Пленных расстреляли. Не стали подвергать их пыткам и нечеловеческим издевательствам - поставили у двух сосен и приказали:
- Молитесь Богу!
Крутиков заскулил. Ефим усмехнулся, губы у него поползли в сторону, перекосили недоброе лицо.
- Пощадите! - выдохнул Крутиков едва слышно. - Прошу вас, пощадите! - Над головой его звонким белёсым облачком взлетел пар, стремительно растаял. - Будьте людьми!
Ефим проговорил хрипло и громко:
- А вы были людьми, когда расстреливали наших мужиков? Хотя бы на минуту... Были?
Продолжая задавленно всхлипывать, Крутиков отвернулся в сторону, чтобы не видеть чёрных винтовочных стволов, потом поднял мокрое, залитое слезами лицо и произнёс едва внятно:
- Пощадите!
Ефим поморщился, покрутил головой и стянул с плеча винтовку:
- Ну, кто мне подсобит?
Хоть и высказались мужики за расстрел пленников, а добровольных помощников Ефиму не нашлось, он оказался один, подивился этому обстоятельству и нехорошо пошевелил ртом:
- Лапотники хреновы! Трескоеды! До чего же, оказывается, у всех вас тонкая кишка! Тьфу! - Ефим сплюнул себе под ноги и передёрнул затвор трёхлинейки. - Дерьмо поросячье! Навоз! Тухлятина! Вам бы вместо кур яйца в лукошках высиживать, и то больше было бы пользы. Тьфу! - Он растёр плевок ногой.
Крутиков и Ликутин стояли под высокой, с мощным стволом сосной, горбились на ветру, касались друг друга локтями; Крутиков всхлипывал, Ликутин молчал - оба они не верили, что смерть близка. Так оно бывает всегда - человек до самой последней своей минуты не верит, что он смертен, потому так готовно поддаётся на всякие сказочки о собственном бессмертии. Как всё-таки слабы бываем все мы, люди.
- Тьфу! - ещё раз отплюнулся Ефим и привычно растёр плевок ногой.
Вскинул винтовку, краем глаза засек, что Крутиков уже совсем обмяк, вот-вот потеряет сознание, и Ефим, опережая его, выстрелил. Пуля откинула тело Крутикова к сосне, голова его глухо стукнулась о ствол, лопатками он насадился на острый и твёрдый, как сталь, сук, повис на нём.
Смерть Крутикова была лёгкой и мгновенной.
Глянув на сотоварища, Ликутин опустил голову, сделался ниже ростом, уходя из-под винтовочного прицела, Ефим безжалостно поймал его на мушку и нажал на спусковой крючок.
Второй выстрел прозвучал громче первого, оглушил людей, столпившихся на поляне, Ликутин отлетел за сосновый ствол, зарылся головой в ворох валежника, задёргался там.
Ефим повесил винтовку на плечо, пошевелил ртом.
- Всё, - сказал он, - хоть немного, но за наших братьев дорогих мы рассчитались с этими нелюдями. - Ефим захрипел, вздохнул. Казалось, что слова у него застряли в глотке, теперь он стоял молча, вздыхал, дёргал головой, пробуя слова эти пропихнуть внутрь, как некие плохо разжёванные куски еды, и у него ничего не получалось.
- Говори, говори, Ефим, - подбодрил его кто-то, - чего замолчал?
- Замолчал потому, что говорить нечего, - наполняясь злостью, произнёс Ефим, - хотя нам надо бы обсудить, что делать дальше?
- Вот давай и обсудим, - раздался из толпы прежний подбадривающий голос.
- Есть два пути: один - разойтись по домам и выждать там, когда ещё предоставится возможность расправиться с беляками, второй путь - посмотреть, что в отряде белых делается, и если выдастся такая возможность - накостылять им по шее.
- Но только так, чтобы они нам не накостыляли. - Кудлатый длинношеий парень опасливо поёжился. - Так уже было. Два раза одно и то же - неинтересно.
- Ещё какие есть мнения? - прохрипел Ефим.
- Других мнений нет.
- А что с расстрелянными беляками делать? - спросил Митяй.
- Бросим их здесь. Пусть гниют, - прежним злым тоном проговорил Ефим.
- Не по-христиански это, Ефим, так нельзя... Надо бы похоронить. Люди всё же.
- Вот доброхоты пусть их и хоронят. - Ефим поддел рукой воздух, будто лопатой, выругался.
* * *
Обстановка в Архангельске накалилась.
Земское собрание, которым продолжал руководить Скоморохов, по-прежнему яростно нападало на правительство, дело доходило до того, что земцы, лихо размахивая кулаками, открывали рты как можно шире и лезли на чиновников, рассчитывая вполне резонно, что у тех сдадут нервы, как это часто бывало с людьми интеллигентного сословия, и они попятятся. Расчёт был верным, правительственные чиновники, действительно, мигом попрятались, чуть ли не под столы полезли.
Единственное, чего не делал Скоморохов со своей компанией, - не кричал, брызгая слюной, "Бей жидов, спасай Россию!". Всё остальное было. Правительство не выдержало, подало в отставку. Обычно спокойный, умеющий держать себя в руках Миллер нехорошо побледнел, треснул кулаком по столу так, что на нём подпрыгнула массивная, с изображением северного медведя, которого лихо щекочет копьём суровый помор, чернильница, с грохотом опустилась.
- Вот политический прохвост! - проговорил он раздражённо. Без всякого продолжения, без упоминания фамилий было понятно, кого Миллер имеет в виду.
Миллер сел в машину и поехал в здание правительства уговаривать министров, чтобы те погодили с отставкой. Но, увы, - поезд ушёл: заявление об отставке уже попало в печать. "Отрабатывать задний ход" было поздно, и Миллер сделал единственное, что мог сделать в этой ситуации: уговорил членов кабинета оставаться на своих местах до тех пор, пока не будет сформировано новое правительство. Чтобы не создалась ситуация безвременья, в котором под шумок можно было бы запросто растащить всю Северную область, а не только позаимствовать бронзовые пресс-папье и чернильницы в дорогих правительственных апартаментах.
Скоморохов раскричался так, что его вопли были слышны, наверное, во всех углах обширной Северной области, а может быть, дрожали стёкла в домах даже в Петрограде. Хотя никакой властью - имеется в виду власть, подтверждённая хотя бы одним законодательным актом, - земцы не обладали, даже более - в Земское собрание были включены "чужие люди" - представители Мурманского края, а также районов Олонецкой и Вологодской губерний, занятых белогвардейскими частями. Земцы хотели, страстно желали политической власти, хотя должны были решать обычные хозяйственные вопросы: сколько гвоздей отпустить на возведение того или иного моста в городе Архангельске, где взять деньги на починку набережной в Соломбале и какую зарплату выплатить надзирателям тюрьмы в Мудьюге.
В результате Скоморохов потребовал, чтобы Миллер заключил с красным командованием мир, обозвал генерал-губернатора контрреволюционером, а также белогадом, а всех белогадов он вообще призвал бить до потери пульса, до полного уничтожения, а солдат же, которые вспарывают штыками своих винтовок пупки офицерам, - всячески поддерживать...
Решительный был человек господин Скоморохов и, как оказалось, кровожадный. Очень хотелось ему забраться в кресло Миллера и покомандовать Северной областью.
Обычное собрание переросло в бурный митинг, где выступающие, отбросив всякие понятия об интеллигентности, выражений не выбирали, костерили всех вдоль и поперёк и требовали, чтобы к красным были немедленно высланы парламентёры. А в остальном они, головастые земцы, разберутся и "всем сёстрам выдадут по серьгам". Речи Скоморохова и его соратников незамедлительно тиражировали местные газеты, подливали в огонь масла. Обстановка накалялась всё больше. Миллер решил встретиться с земцами, точнее - с руководителями земского собрания.
Разговора со Скомороховым не получилось, Скоморохов слово в слово повторил то, что говорил на митинге, а аккуратные реплики Миллера, которые тот изредка бросал в беседе, посчитал обычной слабостью генерала... Миллер же просто не хотел доводить ситуацию до кипения, и только.
Ночью земское собрание провозгласило себя главным законодательным органом Северной области (с прицелом на большее) и сочинило ряд ультиматумов. Требования были известными, они обмусоливались несколько недель: старому правительству - ногой под зад, генералу Миллеру с его вояками - также ногой под зад, всю власть передать земскому собранию.
Это был уже, конечно, перебор. Миллер поднял по тревоге комендантскую роту. При полной выкладке, с пулемётами и хорошим боезапасом.
Тут земцы струхнули. Решительный вид солдат остудил их, рты наиболее громкоголосых болтунов разом захлопнулись на замки, и земцы послали к Миллеру двух своих представителей - договариваться, а чтобы те не путались в своих речах и не поджимали хвосты, дали им в руки декларацию.
Миллер принял этих людей у себя в кабинете, декларацию, упакованную в розовую картонную папочку, небрежно бросил на стол. Предупредил:
- Имейте в виду, господа-товарищи, авторы этого документа могут пойти под суд... Вы свободны.
Земцы покинули кабинет Миллера ошеломлённые, тихие, как мыши.
Ночью произошло то, чего не ожидали: был смят Двинский фронт. Миллеровские штабисты рассчитывали, что зима будет, как обычно, спокойной, разутые, раздетые, голодные красные попрячутся по тёплым углам, чтобы переждать там холод, либо вообще повылезают из своих окопов и откатятся на юг - такое бывало уже много раз, - и до весны серьёзных боев не будет. Вышло же всё по-иному.
Красные подтянули тяжёлую артиллерию и целиком подняли в воздух, смешав с землёй и людей и металл, большой участок фронта. Изрядно поредевший 4-й Северный полк и Шенкурский батальон, державшие там оборону, побежали.
Сделалось не до земцев, надо было срочно исправлять положение на фронте.
Тем временем земцы поняли, что перегнули палку - против них начало выступать даже рядовое население Архангельска, не говоря уже о городской думе и оборонческих группах... Кроме, впрочем, крайних левых.
Через несколько дней Миллер всё-таки приехал в земское собрание: в отличие от Скоморохова он был вежливым человеком, всё понимал и не стремился обострять отношения.
Выступление его было, как отметили современники, очень обстоятельным, выдержанным в корректных выражениях - не в пример самим земцам, которые ещё совсем недавно выражений не выбирали, рубили с плеча и о последствиях затеянных ими драк не беспокоились. Миллера же волновало, заботило всё, он старался просчитывать свои действия на два-три шага вперёд.
Спокойная взвешенная речь Миллера произвела впечатление: земцы - чего Миллер совсем не ожидал - даже приняли воззвание к войскам о продолжении борьбы с красными. Было начато также формирование нового правительства - с учётом всех обстоятельств затяжной борьбы.