На Северной Двине тем временем шли тяжёлые бои. Земля тряслась и хрипела, будто живая, под самые облака взмётывались грузные рыжие пласты, промороженные до железной твёрдости, деревья вырывало с корнями и зашвыривало на облака. Самые затяжные схватки пришлись на Селецкий укрепрайон, где дислоцировался 7-й Северный полк, сформированный из "шенкурят" - бывших белых партизан.
Партизаны не желали сдавать свои деревни и стояли мертво - не сдвинуть. Именно "шенкурята" спасли белых от поражения - двинская группировка, израненная, постоянно отползающая назад, наконец остановилась.
Генерал Миллер перевёл дух. Надо было срочно собирать силы для контрнаступления и возвращаться на прежние позиции.
Но передышка, данная ему, была недолгой.
* * *
Когда отступали, Митька Платонов драпал особенно проворно, в результате угодил на болото с сухим льдом - большими воздушными пузырями, прикрытыми острой ледяной коркой, - провалился и порезал себе ноги острыми сколами. Причём рассёк не только мышцы, но и сухожилия. Митьку спасли - выволокли на салазках из болота и сдали санитарам, отправлявшим в Архангельск санитарный поезд с ранеными. Бывшего морского кока тоже пристроили на этот поезд.
Госпиталь, в который попал Митька, находился в Железнодорожном районе города, в зачуханном немытом здании, с потолка которого свисала длинная чёрная бахрома - прочные нити сажи, будто здесь, в помещениях этих, некие злодеи сожгли горы бумаги и тряпья.
Митька закашлялся, притиснул ладонь ко рту. К нему подскочила сестричка:
- Вам плохо?
От окающей северной речи, участливого взгляда у Митьки на сердце потеплело. Платонов улыбнулся неожиданно робко, как-то потерянно, потом одолел в себе робость и проговорил:
- Если бы ты меня обняла да поцеловала - было бы много лучше. Я бы тогда вообще не стал лежать в госпитале.
Сестричка посмотрела на него диковато - она была из строгой семьи и такие вольности в общении не одобряла, - взгляд её опалил Платонова, и он смутился, щёки у него заполыхали. Никто ещё из особ противоположного пола не смотрел на него так пристально, буквально пробивая глазами насквозь. Митька, словно немец, сдающийся в плен, поднял сразу обе руки.
Экипаж миноноски, списанный на берег, был причислен к одному из северных полков. Боевые действия полк вёл, как говорится, ни шатко ни валко. В ротах вовсю шуровали красные агитаторы, уговаривали солдат переходить на другую сторону фронта.
Морские экипажи, приписанные к полку, были связаны с Архангельском, с тамошними учебными экипажами, и вели свою игру - моряки оказались разагитированными, разложение в их рядах коснулось всех, пробрало до самых косточек.
Несколько раз Митька принимал участие в сходках моряков, однажды даже голосовал за прекращение войны на Северном фронте, агитаторы к нему присмотрелись и рекомендовали в солдатский комитет. От гордости Митька цвёл и млел - он нравился себе. Только вот незадача: покалечился на гнилом льду... И как его туда занесло? Произошло это в горячке, а в горячке, как известно, всякое бывает.
Рядом с койкой, на которую положили Митьку, стояла койка ещё одного матроса, также переброшенного с корабельного борта на берег, - Расторгуева.
Когда сестричка ушла, Расторгуев молодецким движением подправил несуществующие усы, подмигнул Митьке:
- А ничего кралю ты решил захомутать.
Митька покраснел - не ожидал он, что за ним водится такая напасть и он способен краснеть, как мальчишка, - отвёл глаза в сторону. Когда девушка в накрахмаленном белом халате появилась в палате снова, он взял себя в руки, собрался с силами и поинтересовался дрогнувшим голосом:
- Сестричка, как тебя зовут?
Та проколола Митьку строгим взглядом и произнесла негромко:
- Аня.
- Аннушка, значит. - В Митькином голосе появились нежные нотки, он снова покраснел, заронил голову на подушку и закрыл глаза.
- Давай, давай, давай, - оживлённо потёр руки Расторгуев, когда Аня ушла, - такие девушки очень любят быть снисходительными к раненым. Это у них в крови сидит. В прошлом году я лежал в лазарете в Соломбале - знаешь, какой роман закрутил с сестричкой - у-у-у! До сих пор вспоминаю как сладкий сон.
- А где же она сейчас находится, эта твоя зазноба? - спросил Митька.
- Убили, - бездумным тоном сообщил матрос и засмеялся легко. - Послали на фронт под Средь-Мехреньгу, и там её убили. - Матрос снова засмеялся.
Митька Платонов понял, что матрос врёт, что не было у него никакой сестрички и он выдаёт за явь обычную приятную сказочку. Митька с равнодушным видом отвернулся, смежил глаза. Хотелось спать.
Очнулся он от громкого разговора. На постели матроса сидели двое тепло одетых моряков - в ватных бушлатах и чёрных мерлушковых шапках. Третий моряк, мордастый, в лёгкой бескозырке, нахлобученной на голову, несмотря на мороз, пристроился на Митькиной постели, в ногах.
- Ты, Расторгуев, поторопись, - сытым рокочущим баском выговаривал он Митькиному соседу, - не залёживайся тут, иначе все самые вкусные шаньги разберут на празднике жизни, понял?
- Не от меня это зависит, - оправдывающимся тоном произнёс матрос, - как эскулапы мне повелят, так я и буду действовать.
- Комитет наш решил: как только на фронте окажется Архангельский полк, мы вместе с Третьим Северным полком откроем фронт. Ждать больше нечего.
Услышав про Третий Северный полк, Митька едва не вздрогнул - это был полк, к которому временно приписали экипаж миноноски.
- А когда архангельцев отправят на фронт, не знаешь? - спросил Расторгуев.
- По нашим данным - сегодня ночью. Двинское направление выдохлось, там для беляков складывается очень тяжёлая обстановка - нужны свежие силы. В Архангельском полку работает очень толковая группа большевиков. В Третьем Северном эта группа слабее. Неплохо бы её усилить.
- Вот он из Третьего полка. - Расторгуев ткнул рукой в Митькину сторону. - Из пекла еле вылез.
Митька почувствовал, что человек, сидящий в ногах, внимательно смотрит на него - у Митьки даже кожу на щеках начало от возбуждения покалывать.
- Привлечь к нашей деятельности не пробовал? - спросил матрос с рокочущим баском у Расторгуева. - А?
- Думать об этом думал, но разговора такого не было.
- А ты поговори.
- Ладно.
Не видели ни матросы, ни Расторгуев, что за полотняной ширмой находится ещё один человек - тоненькая, в накрахмаленном халате медсестричка Анна, а сама ширма прикрывает дверь, выводящую в ординаторскую. Дверью этой почти не пользовались, открывали лишь иногда, по случаю.
Аня слышала весь разговор гостей с Расторгуевым и, будучи человеком сообразительным, быстро свела концы с концами, поняла, о чём конкретно беседовали эти люди.
Родилась Аня Бойченко в Вологде, в купеческой семье, успешно закончила женскую гимназию, знала языки, французский и английский; когда началась Великая война, она была вполне взрослым человеком, перешла в последний класс гимназии, мечтала стать биологом, изучать мотылей и бабочек, но время распорядилось по-своему: она стала медиком низшей категории. Отец её был до смерти забит пьяными рабочими молочного завода, мать скончалась от сыпняка, Аня осталась одна, и понесло её по буйным водам Гражданской войны, понесло... На некоторое время прибило к Архангельску, к здешней гавани, но долго ли ей удастся пробыть в этой гавани, она не знала. Скорее всего, недолго: в госпитале стало появляться слишком много раненых, а это - показатель того, что дела на фронте идут не очень... Может случиться так, что придётся покинуть и Архангельск.
Анино лицо невольно делалось печальным, губы начинали подрагивать. Она часто задавала себе вопрос: может ли она вернуться в Вологду, к себе домой? Но дома в Вологде уже не существовало, он был спален, а могилы родительские при всём желании домом не могли стать...
Да и вряд ли соседи вологодские и власти тамошние красные будут довольны тем, что она приехала - Аня Бойченко была сотрудницей не только госпиталя, но и контрразведки, о чём мало кто знал. Бережёного, как говорится, Бог бережёт - за последние годы она потеряла много своих товарищей, в том числе и тех, кто угодил в плен... А в плену языки развязываются очень быстро. Тем более, что и у белых, и у красных мастера заплечных дел имелись отменные. Так что дорога в Вологду, к дорогим могилам, была заказана.
Она дослушала разговор гостей с Расторгуевым до конца и из ворот госпиталя вышла вместе с моряками. Моряки поехали в одну сторону, а Аня Бойченко - в другую. В контрразведку.
Ночью в одной из морских рот были арестованы девять человек. Два автомобиля - легковой и грузовой, с двенадцатью солдатами, вооружёнными винтовками и пулемётом, - прибыли и в госпиталь.
Через минуту в палату, где лежали Митька Платонов и матрос Расторгуев, вошёл щеголеватый поручик, затянутый в кожу, с богатым меховым воротником, откидывающимся на спину. Громко стуча мёрзлыми сапогами, поручик прошёл к столику, на котором теплилась притушенная лампа-семилинейка, и выкрутил огонь до отказа, до жаркой копоти, повернулся к койкам, на которых лежали Платонов и Расторгуев.
- А ну, матросы, подъём!
Расторгуев нехотя поднялся, выпростал из-под одеяла ноги:
- Чего надо, господин офицер?
- Поднимайся, я сказал! - Поручик сделал рукой красноречивое движение.
Словно бы отзываясь на этот жест, открылась дверь палаты, и на пороге появились двое солдат с винтовками. Митька Платонов высунул голову из-под одеяла, оглядел солдат непонимающими красными глазами и натянул на себя одеяло снова - он был здесь не при чём.
Расторгуев закряхтел, с трудом влезая в тесные форменные штаны. Поручик ткнул кулаком в Митьку Платонова.
- А тебе что, особое приглашение нужно?
- Я чего... я ничего, - попробовал отмахнуться от назойливого гостя Митька, но не тут-то было, тот, настырный, вновь ткнул в Митьку кулаком и неожиданно выкрикнул громко, оглушая обитателей палаты:
- Вста-ать!
Митька пулей вылетел из-под одеяла, заплясал на полу - слишком обжигающими, холодными были крашеные доски, пробивали едва ли не до ключиц.
- Одевайся! - приказал ему поручик.
Митька поморщился, тон поручика - слишком злой - ему не нравился. Платонов, в отличие от Расторгуева, ещё не осознал, что происходит, приплясывая, рывком сдёрнул со стула свои штаны. Исполосованные острыми ледяными сколами икры уже почти зажили, а вот сухожилия так быстро зажить не могли, хотя дело и тут шло на поправку. Тем не менее бинт, перетягивающий правую ногу, покрылся пятнышками крови. Митька, увидев кровь, поморщился нехорошо и всхлипнул.
- Вот так, братан, тыловые крысы и подгребают фронтовиков, - услышав Митькины всхлипывания, выкрикнул Расторгуев. - Мы воюем, а они тут баб щупают да на нашего брата кандалы напяливают.
- Поторопитесь! - довольно беззлобно подогнал Расторгуева поручик, повернулся к Митьке: - Быстрее, быстрее!
- Мне перевязка нужна, господин офицер, - произнёс Митька сиплым, разом севшим голосом. - Вишь, кровь выступила.
- Поторопись! - рявкнул на него поручик.
- За что хоть арестовываете нас? - потребовал объяснений Расторгуев.
- В контрразведке узнаешь.
Арестованных вывели на улицу, на студёный ветреный воздух. Митька открыл рот, в это мгновение яростно взвыл ветер, и по зубам ему хлестануло обжигающее льдистое крошево. Митька поперхнулся, закашлялся, чуть было не упал, и поручик, проникаясь неким состраданием к этому человеку, поспешно ухватил его крепкой рукой за воротник, подтащил к легковому автомобилю, втолкнул внутрь.
Следом конвоиры втолкнули в машину Расторгуева. Громко скрипя колёсами по мёрзлому, колючему, визгливому, как битое стекло, снегу, автомобили двинулись к зданию контрразведки.
* * *
Всего в ту ночь в Архангельске были арестованы одиннадцать матросов-заговорщиков. Матросы запираться не стали, от них удалось узнать имена заговорщиков, служивших в Третьем Северном полку. Список их оказался очень внушительным - у писаря едва не кончились чернила, когда он составлял его.
Список немедленно переправили к командиру полка с требованием тотчас же арестовать заговорщиков.
"Тотчас же!" - специально было подчёркнуто в приказе, переданном на фронт. Командир полка, бравый вояка с перевязанной головой - по касательной зацепила пуля, - прочитал список и почувствовал, как у него на перебинтованной макушке начинает тихо ездить фуражка: переместилась вначале на одну сторону, потом на другую...
В чёрном списке оказались лучшие его солдаты - георгиевские кавалеры, разведчики и ездовые, два унтера из службы связи и фельдфебель из штабной роты, конюх и охрана - те самые люди, которые давным-давно стали своими среди офицеров.
- Это недоразумение, - пробормотал полковник смятенно и стал звонить в Архангельск. - Это недоразумение, - заявил он громогласно, дозвонившись, несмотря на ночь, до штабного дежурного в Архангельске.
В Архангельске мела метель, слышимость была отвратительной, тем не менее дежурный офицер хорошо разобрал, что ему говорил командир полка.
- По этому вопросу, господин полковник, вам лучше всего обратиться в контрразведку! - прокричал он в телефонную трубку. - В штабе вы концов этой бумаги не найдёте - только в контрразведке.
Полковник стал звонить в контрразведку. Вместо того чтобы действовать, он звонил, звонил, звонил... Ему надо было во что бы то ни стало выгородить лучших своих солдат, попавших, как ему казалось, по недоразумению либо по чьему-то злому умыслу в чёрный список.
- Это же гордость полка, лучшие люди! - безуспешно взывал он.
"Лучшие люди" быстро прослышали про то, что их собираются арестовать, и решили действовать. Организовываться и начинать быструю атаку, не теряя времени на разгон, они умели. Очень скоро полк, похватав пулемёты, начал разоружать офицеров.
Часть из них была посажена под замок - среди арестованных оказались даже двенадцать офицеров, находившихся на позициях, в боевых порядках. Ротные-горлопаны, арестовавшие их, вскинули над своими головами белые тряпки, привязанные к кольям, и перешли на сторону красных.
Затем лихие солдатики ринулись к двум деревням, расположенным рядом - фронт проходил по соседству с жилыми домами, разогнали прислугу стоявших там пушек, офицеров затолкали прикладами в пустой амбар, дверь снаружи подпёрли ломом и стали думать над тем, как бы захватить орудия, установленные на позициях в поле.
Тут организаторы беспорядков обожглись - артиллеристы открыли по мятежникам огонь, и те побежали. Побежали к красным, чтобы укрыться в их окопах от разящих снарядов. Офицеры, запертые в подвале, были освобождены. Красные командиры, люди опытные, умеющие хорошо воевать, понимали, что надо немедленно действовать, иначе Миллер пришлёт подкрепление и ситуация на фронте вновь изменится. Ковать железо, пока оно горячо, они умели и пошли в атаку на полк.
Солдат в полку оставалось всего ничего - чуть более ста человек. Плюс артиллерия, стоявшая в поле. Командир полка лёг за пулемёт...
Первая атака была отбита. Тогда красноармейцы, чтобы не терять попусту людей, решили обойти упрямцев с тыла, взять их в клещи, накинуться со всех сторон и туго завязать верёвкой горло.
Командир полка пришёл к выводу, что в создавшейся ситуации лучше отступить.
Так на большом участке фронта образовалась дыра. В дыре этой незамедлительно нарисовался Скоморохов, от возбуждения и предвкушения удачи похожий на большого подвыпившего таракана. Глава земцев поспешил нырнуть к красным и там, на условиях, которые иначе, как детскими, наивными, назвать было нельзя, начал обговаривать условия будущего мирного договора.
Дыру, образовавшуюся на месте Третьего полка, заткнуть было нечем: те части, которые Марушевский решил использовать для этой цели, оказались слабенькими: что были они, что не было их - всё едино.
Миллер дал команду к всеобщему отступлению.
В Архангельске запахло эвакуацией. Из окон многих домов повалил дым - там сжигали бумаги и набивали баулы ценными вещами. Ничего другого, кроме ценных вещей, золота и денег, брать с собою было нельзя. Хотя эвакуация официально объявлена не была, оперативный отдел штаба, а также контрразведка пешим строем выступили в сторону Мурманска.
Идти мешал глубокий снег - за день одолели всего пятнадцать километров, больше не удалось.
Части на фронте одна за другой начали покидать свои позиции.
Очень скоро фронта как такового не стало совсем.