- Разрешите, мадам, предложить руку вам, если муж ваш уехал по делам, - промурлыкал он слова песенки, которую услышал полмесяца назад в одной тесной матросской кампании, запомнил её и теперь всем говорил, что сам её сочинил во время перехода миноноски из Архангельска в Мурманск.
Кухарка глянула на него испуганно и шмыгнула в кусты. Это не огорчило Арсюху - таких кухарок в Архангельске - пруд пруди. В прекраснейшем расположении духа он двинулся дальше.
Дорожка, по которой он шёл, была присыпана мелким жёлтым песком, он приятно хрустел под каблуками. Широкие клёши, словно бы соразмеряясь с неторопливым прогулочным шагом Арсюхи, лихо подметали дорожку - песок только кудрявился, отлетая в сторону, свинцовые гайки, вшитые в края штанин, держали чёрные клёши, стачанные из тонкого английского сукна, в натянутом состоянии - ни одной морщинки на них не было, такие штаны нравились Арсюхе, как нравилось и то, что он, засунув руки в карманы, может мести городской тротуар не хуже любого патентованного дворника.
Правда, у военмора первой статьи Арсюхи Баринова несколько подкачал живот - больше похож он был на раздутый баул депутата Государственной думы. Но какой ныне мужик, если он считает себя настоящим мужиком, не имеет живота? А потом, два похода на Онегу, пара сэкономленных на собственном желудке банок "ананасов в сахарном сиропе" и несколько романов с молчаливыми поморскими вдовами легко приведут его в норму.
Перед закатом особенно звонко расщебетались местные пичуги, от их пения у Арсюхи даже обмякло, обвисло складками лицо, на глазах появился благодарный блеск, он остановился у боковой, уводящей в глубину сада пустынной дорожки, скребнул гайками, вшитыми в штанины, по песку, огляделся - после сбитеня надо было сбросить напряжение в мочевом пузыре, стравить пар и воду - переполнился...
Он глянул в одну сторону, потом в другую, никого не засек, ни их благородий, ни бледных барышень, вожделенно посматривающих на золотые погоны офицеров, и шагнул за густой куст, облепленный бледными длиннокрылыми насекомыми, расстегнул широкий, как бабий подол, передний клапан своих штанов.
Морские клёши имеют, как известно, совсем другую конструкцию, чем обычные мужские брюки - ну, скажем, офицерские бриджи. У бриджей есть гульфик с пуговицами, а у клёшей - подол. Отвалил этот подол Арсюха и начал неторопливо обрызгивать куст.
Невдалеке играла музыка, звенели птицы, в розовом вечернем воздухе серебрились невесомые летающие нити. Хорошо было. Арсюха и не заметил, как рядом с ним оказались двое приземистых парней с крепкими подбородками, в железнодорожных форменных фуражках, украшенных серебряными молоточками.
- Мочишься? - благодушно спросил один из них.
Видимая благодушность эта обманула Арсюху.
- Напряжение стравливаю, - объяснил он, - не то из носа уже капать начало. - Стряхнул под ноги несколько золотистых капель, пожаловался: - Вот закон природы, по которому рыба плавает в море - сколько ни стряхивай последние капли, как ни тряси причиндалом - капли эти обязательно окажутся в штанах.
- Стряхнул? - спросил один из железнодорожников.
- Стряхнул, - ответил Арсюха, покосился на крепыша. - Даже куст не подмыл, - он подёргал одной рукой за ветку, - не уплыла сирень, здесь стоит. - Арсюха рассмеялся довольно - собственная речь показалась ему остроумной.
В следующее мгновение сильный удар в ухо опрокинул Арсюху на землю. Он, готовый ко всяким напастям, не ожидал, что удар будет таким мощным, охнул и полетел головой в мокрый куст.
Ткнулся носом в собственную мочу, поморщился - вонючая была, сморкнулся кровью.
- Ну, гады, - заскрипел он зубами, поднялся на ноги. - За что?
В следующее мгновение опять очутился на земле - новый удар не заставил себя ждать. Арсюха вновь шмякнулся лицом в мочу, хапнул ртом земли, на зубах у него захрустел мокрый солёный песок.
- Хады, - прошепелявил он. Впереди не было одного зуба. - За что, паровожники?
- За Авдотью, - прежним доброжелательным тоном пояснил один из "паровозников". - Помнишь такую?
- Нет, - мотнул головой Арсюха и вновь полетел на землю. Мокрый песок окропили кровяные брызги.
Арсюха приподнялся на руках - противно было валяться в собственной моче, сплюнул под себя кровь и заныл:
- За что, мужики-и? Объяшните хоть.
- Авдотью помнишь?
- Нет, - вторично помотал головой Арсюха.
- Вот козёл, - удивлённо произнёс железнодорожник с благожелательным голосом, ухватил Арсюху за воротник нарядной матросской рубахи, рывком поставил на ноги. - Девку начинил потомством и не помнит, как это сделал... Вот козёл!
Железнодорожник неторопливо прицелился и впечатал кулак прямо в глаз Арсюхе.
Тот ойкнул, развернулся вокруг собственной оси и вновь полетел на землю. Опять в мочу. В полёте попробовал ухватиться руками за куст и сбил на себя целый сноп солёных золотистых брызг. Будто под дождь попал.
Авдотью он, конечно, помнил и даже жалел её, считая, что девка вляпалась по неосторожности, и готов на эту тему поговорить, но разве эти чумазые мазутные души поймут чувства настоящего моряка? Арсюха ощутил, как глаз у него набухает горячей свинцовой тяжестью.
Гореть после этого глаз будет долго, неделю, не меньше. А тлеть, подсвечивать дорогу в сумерках - не менее двух недель. Арсюхе сделалось обидно - не стоит вся Авдотьина начинка этих оплеух.
- Мужики, - вновь застонал Арсюха.
- Ну, мы - мужики! - рявкнул в ответ скуластый, с летними конопушинами, трогательно проступившими у него на переносице, и невыразительными глазами железнодорожник. - А ты - тля подзаборная. Поступаешь не как человек, а как падаль из подворотни.
- Я же швою команду к вам в депо приведу, мы вас вщех задушим, - зашепелявил Арсюха, - вшех до единого. Как жайцев.
- Приводи, - согласился с ним железнодорожник, тон у него был спокойным, доброжелательным, будто "паровозник" и не метелил Арсюху, - чем больше вас будет - тем лучше. Всех передавим паровозами. Понял, козёл?
"Господи, сохранить бы второй глаз нетронутым, - возникла в голове у Арсюхи тоскливая мысль, он невольно сжался. - Господи... Будет ведь сиять фонарь..."
Второй глаз сохранить нетронутым не удалось - обстоятельный железнодорожник, мастер снайперских ударов - он во всём предпочитал основательность - прицелился и нанёс очередной сокрушительный удар. Во второй глаз.
Арсюха вновь полетел на землю, всадился лицом в мочу. Взвыл бессильно.
Мысль о сопротивлении почему-то даже не возникала у него в мозгу.
- Жадавлю вас... Прямо в депо, - провыл он, сморкаясь кровью. - Вшю команду порешу.
За эти неосторожные слова Арсюха снова получил удар кулаком.
- Вонючка! - брезгливо проговорил обстоятельный железнодорожник, отряхнул руки. - И откуда вы только берётесь, из какой дырки? - В голосе его послышались презрительные нотки. - Вони много, дела мало. Баб только портите! Запомни, вонючка, - он нагнулся к Арсюхе, поднёс к его носу кулак, - если мы узнаем, что ты ещё кого-то испортил, какую-нибудь бабу - отрежем яйца... Понял?
От этого крепкого парня, от его тона веяло беспощадностью, он придавил кулаком Арсюхин нос и выпрямился.
Железнодорожники ушли, оставив Арсюху с мутной от ударов головой лежать под влажным кустом.
Придя в себя, он сжал кулаки и заскрежетал зубами:
- Я вас в депо на столбах поперевешаю. Будете болтаться, как новогодние игрушки...
Он потрогал пальцами один глаз, потом второй. Глаза болели. Правый уже затянуло настолько, что свет белый обратился в узкую, плоско стиснутую и сверху и снизу щёлочку. Арсюха невольно застонал.
* * *
Первый, кого встретил Арсюха на миноноске, был Андрюха Котлов - он с повязкой вахтенного матроса на рукаве торчал у трапа и лениво поплёвывал в воду.
- Ба-ба-ба! - воскликнул Андрюха оживлённо, увидев Арсюхину физиономию. - Это кто же тебе такие прожектора навесил на физиономию?
- Поднимай команду! - хмуро, не отвечая на вопрос, проговорил Арсюха.
- Ты что, сдурел? Говорят, мы через два часа должны отойти.
Арсюха, гулко бухая ботинками по железному настилу переходов, сбегал в умывальник, где над двумя кранами - из одного лилась холодная вода, из другого горячая - висело старое мутное зеркало, всмотрелся в его рябоватую поверхность.
Оглядел один глаз, потом другой, аккуратно помял пальцами кожу под ними и с досадою простонал:
- И заштукатурить фингалы нечем, светят, как два фонаря "летучая мышь". Пхих! - он покачал головой.
Набрав в ладони холодной воды, приложил их к глазам - сделал примочки, снова глянул в зеркало. Примочки не помогли.
Оставив бесполезное это занятие, Арсюха снова забухал ботинками по рифлёному железу переходов и через несколько секунд оказался у трапа. Андрюха Котлов находился на прежнем месте и продолжал беспечно поплёвывать в воду. Арсюха ухватил его за грудки.
- Ты команду поднял?
Андрюха неспешно освободился от захвата:
- Тихо, тихо, тихо, приятель...
- Ты почему команду не поднял?
- Хочешь, чтобы меня по законам военного времени к стенке поставили? - Андрюха поправил на рукаве повязку и поводил из стороны в сторону пальцем перед Арсюхиным носом. - Ты этого добиваешься?
- А! - Арсюха рубанул кулаком воздух и понёсся к Митьке Платонову.
Тот находился в камбузе, жарил для матросов на ужин треску, а для офицеров - котлеты. Увидев физиономию Арсюхи, Митька удивлённо присвистнул:
- Ничего себе конфетки на роже проступили!
- Митя, братуха, надо бы ребят поднять, в депо сбегать, паровозников наказать...
- Это они тебя так? За что?
- В том-то и дело, что ни за что! За то, что я моряк, - соврал Арсюха. - Встретили бы тебя в городском саду - точно так же отделали бы.
Кок приподнял над плитой тяжёлую чугунную сковороду, сделал короткое движение - и шкворчавшие в масле куски трески словно бы сами по себе взметнулись в воздух, в полете аккуратно перевернулись на другой бок и вновь легли на сковороду.
Треску Платонов собирался подать на стол вместе с давленой картошкой, заправленной искусственным английским молоком, которое он разводил из порошка. Получалось очень вкусное пюре. Господ же офицеров Митька собирался порадовать котлетками из нежной телятины, привезённой командиром миноноски с рынка.
Лебедев купил телятину на свои деньги, доставил её на корабль, кинул коку на стол.
- Сготовьте нам что-нибудь, - попросил он, - не то в последние дни сплошная треска... Треска утром, треска вечером, треска в обед... Не то, что раньше.
Раньше Платонов угощал господ офицеров блюдами из французской кухни, но в последнее время стал лениться.
- А что сготовить-то, господин лейтенант? - спросил он.
- Да хотя бы котлеты, - взгляд у Лебедева сделался задумчивым, - я помню, в детстве наш повар в имении готовил роскошнейшие котлеты из телятины - с пальцами проглотить можно было. Столько лет прошло, а вкус этих котлет до сих пор не выветрился из памяти.
Котлеты на сковороде кок уважительно перевернул деревянной лопаткой.
Поправив на голове колпак, Платонов откинулся назад. Поцецекал языком:
- Расписали тебя, как поднос, с которого подают баранки к чаю. Картинка!
- Не мели языком, Митька! Помоги поднять народ! Иначе, если не ответим, паровозники нас потом метелить будут, как царь Пётр шведов.
- Давай поступим так, Арсюха. Ты пробежи по койкам, по ребятам, поговори с ними, а я мозгами пораскину, что можно сделать. Лады?
- Лады, - Арсюха обрадованно рубанул рукой воздух, - значит, поддерживаешь меня?
- А почему бы не поддержать хорошее дело? - Кок отодвинул сковородку с треской в сторону - рыба готова, надо жарить вторую сковороду.
Арсюха помчался в кубрик поднимать матросов.
Вернулся обескураженный, с погасшим взглядом - сквозь узкий, набрякший фиолетовой краской сжим глаз что-то влажно поблескивало: вода - не вода, металл - не металл, муть какая-то, одним словом, в глотке что-то побрякивало, будто Арсюха наглотался гвоздей, либо того хуже - свинца.
- Ты представляешь, - пробрякал он свинцовым голосом, - ни один из этих кошкоедов не поднялся...
- А я тебе чего говорил? -- кок не выдержал, усмехнулся. - Наших людей нужно знать. Не пойдут они за тебя бить носы, Арсюха.
- Почему? - искренне удивился тот.
- Ас какой стати им подставлять свои бестолковки под чужие кулаки за тебя, Арсюха? Паровозники ведь - ребята тоже не пальцем деланные - рельсами как начнут махать... или шпалами - у-у-у! Весь флот вместе с английскими крейсерами могут потопить, только бескозырки останутся сиротливо плавать на воде. Нет, Арсюха, на помощь экипажа ты напрасно рассчитываешь.
- Но почему-у? - вновь с нехорошим изумлением пробрякал свинцом Арсюха, из ноздрей у него едва пар не вырвался. Подбитые глаза-щёлочки сжались в две маленькие прорези, в углах прорезей показались крохотные мутные слёзки.
- А ты сам не разумеешь?
- Нет.
- Такое к тебе отношение команды, Арсюха. Чего ж тут непонятного?
Арсюха узрел в углу камбуза круглую вращающуюся табуретку, прицелился к ней задом, сломался в коленях, будто кукла, сел. Слёзки, собравшиеся в уголках прорезей, шлёпнулись ему на фасонистые клёши.
- За что? - прошептал он горько, попробовал найти в себе самом ответ, но ответа не было, и он поднял взгляд на кока, посмотрел на него с надеждой.
Кок отвернулся от него.
- И эти самые... от меня также отвернули рожи, - пожаловался Арсюха, - солдаты, которых как скот загнали на палубу...
- На солдат вообще не рассчитывай, - предупредил кок, - если уж свои не пошли тебя защищать, то чужие тем более не пойдут.
Арсюха схватился руками за голову и, отворачивая её, крутанулся вместе с табуреткой, застонал.
- Интересно, в чём я провинился перед коллективом?
Кок молчал, не отвечал.
- А?
- Не майся, - наконец отозвался кок, - иди лучше спать. Сегодня ночью мы уходим в плавание.
Арсюха всхлипнул, выпрямился и взметнул над собой кулаки.
- Ладно, когда вернёмся, я рассчитаюсь с этими паровозниками за всё. За всё, понимаешь, Митька?
- Так точно, - равнодушно проговорил тот, - рассчитаешься за всё.
Ночью, когда солнце неподвижно застыло нестираемым медным пятном в светлом небе, миноноска вышла в море. Погода была спокойная, мелкая рябь туго стучала в железное днище корабля. Миноноска держала курс точно на медное блюдо, висевшее над горизонтом.
Лейтенант уже несколько раз заглядывал в рубку - там, стоя рядом с рулевым, глядел на компас и что-то вычислял про себя, затем переводил взгляд на солнце и задумчиво щёлкал кнопками перчаток. Бросок на Онегу не нравился ему.
По сути, миноноске, боевому кораблю, предназначенному для борьбы с грозным врагом, отводилась в этом походе жандармская роль. Лебедев же никогда жандармом не был. Боевой офицер, награждённый Святым Георгием, Анной четвёртой степени - темляком на парадный палаш яркого алого цвета, который морские служаки презрительно называли "клюквой", двумя Владимирами и Анной третьей степени с мечами - в общем, он имел полный джентльменский набор. Получен был набор за лобовые атаки, произведённые на германские суда. Всякое было в жизни лейтенанта, но такого, чтобы нагонять страх на тёмных голопупых мужиков, живущих на северных реках, не было.
У лейтенанта даже перехватывало горло, чьи-то липкие пальцы пытались сжать его, и Лебедев неуклюже шевелил плечами, дёргал головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения, и вновь уходил к себе в каюту.
В двадцать три ноль-ноль он вновь заглянул в рубку и предупредил старшего офицера Рунге, находившегося на вахте:
- Иван Иванович, когда подойдём к Онеге, разбудите, пожалуйста. Там очень сложный вход в реку - течение в устье наносит много песка. Обычно в реку входят с лоцманом.
- Я знаю. Разбужу непременно, не тревожьтесь, - сказал Рунге. Человеком он был педантичным, из тех, что если уж что-то обещают, то обещания обязательно выполняют.
- Раньше половины седьмого утра мы всё равно вряд ли к Онеге подойдём, - добавил Рунге вдогонку, когда Лебедев уже вышел за дверь рубки.
Яркое солнце, бьющее мичману прямо в лицо, окрашивало его седые волосы в брусничный цвет. В аккуратной шевелюре Рунге не было ни одного тёмного волоска - сплошь седина.
В марте семнадцатого года, когда Балтийский флот превратился в сплошной митинг, Рунге решили расстрелять матросы-анархисты: дотошный, требующий точного исполнения служебных обязанностей Рунге показался им излишне придирчивым. А раз придирчивый - значит, барин, которого надо отправить в преисподнюю.
Плюс ко всему Рунге был немцем. Ненависть к немцам среди матросов Балтийского флота была велика.
Мичмана поставили к стенке. Еле-еле отбили его у анархистов. Сделали это, кстати, большевики.
- Какой же он латифундист, какой же он немец? - кричали они в лица анархистам. - Он - Иван! Иван Иванович! Немец не может быть Иваном.
- Не Иван, а Йоханн, - отбивались от цепких большевиков анархисты. Пока Рунге стоял у стенки старого каменного пакгауза под стволами винтовок, он поседел - стал белым, как лунь.