И тем не менее матросы миноноски считали, что Рунге повезло - он остался жив. В то время как другие на его месте отправились в мир иной, а комендант Кронштадта вообще был поднят на штыки и умер в страшных муках.
Рунге был невысок, крепко сбит, широкий волевой подбородок его украшала ямочка - признак твёрдости характера. Он равнодушно поглядывал на бесцветные волны, длинными кручёными валами подкатывающиеся под днище миноноски, краем уха ловил обычные корабельные звуки - хлюпанье придонных насосов, чвыканье водоотливки, звонки сигнальной вахты, усталый хрип работающей воздуходувки, плеск воды под узким железным корпусом. Миноноска была хоть и малым кораблём, но всё равно это был корабль, боевая флотская единица, способная несколькими ударами своих пушек снести с каменных берегов рыбацкую деревню, а спаренным залпом двух торпедных аппаратов пустить на дно тяжёлый линейный корабль. Рунге любил свою миноноску.
Впрочем, другие офицеры, бравые мичманы - на миноноске все, кроме командира, были мичманами: старший механик Крутов, артиллерист Кислюк - относились к своему маленькому кораблю точно так же.
Вдалеке тянулась серая строчка берега, она то пропадала, растворяясь в розовом морском пространстве, то возникала вновь, приближалась к проворной узкотелой миноноске, и тогда Рунге подавал команду довернуть чуть штурвал в открытое море - боялся при отливе наскочить на камни. В шесть часов утра строчка берега провисла и разорвалась - завиднелся вход в Онегу.
- Правь на разрыв в линии горизонта, - велел Рунге штурвальному и пошёл будить лейтенанта.
По дороге столкнулся с Чижовым - тот, бледный, с запавшими щеками, навис над бортом в позе мученически изогнутого вопросительного знака...
- Мутит что-то, - пожаловался поручик, помял пальцами горло, - море я совсем не переношу.
Рунге посочувствовал ему: это ведь как кирпич на голову, одних сбивает с ног мелкая волна, которую не боятся даже воробьи, другие огромный девятый вал встречают с вежливой улыбкой - он им нипочём. Всё зависит от организма, а почему у одних организм один, а у других другой, не знает никто.
- Возьмите в рот кусочек сахара, - посоветовал Рунге, - кое-кому это помогает. Хотя не всем.
Чижов кивком поблагодарил мичмана, пожаловался:
- Перед солдатами неудобно, скажут - слабак.
- Не вбивайте в голову, - посоветовал Рунге назидательным тоном и бочком протиснулся в узкий коридор, в котором находилась каюта командира. Стукнул костяшками пальцев в лакированную дверь. - Игорь Сидорович, виден створ Онеги. Через полчаса будем входить в реку.
- Благодарю, Иван Иванович, - послышался глухой голос лейтенанта. - Сейчас я приду в рубку.
Река Онега была известна всему Северу своим непростым характером. Этакая вздорная баба, а не река. То она бывает тиха и ласкова, как старая кошка, у которой нет ни одного зуба - все выпали, осталось только тихо мурлыкать да ластиться, то, наоборот, набухает свинцом, делается грозной, на ровной поверхности появляются литые горбатые волны, способные перевернуть не только лёгкую миноноску, но и тяжёлый непотопляемый дредноут.
И в спокойном состоянии, и во взвинченном, нервном, эта река волокла по дну своему тонны мелкого песка, гравий, голыши, тащила плоские издырявленные каменюги, иногда передвигала с места на место целые глыбы, и устье реки, там, где Онега смыкалась с морем, часто оказывалось забитым - не только миноноска, даже лодка-плоскодонка могла скребнуть по намывам низом и стесать его. Река часто меняла свой рельеф, угадать его было невозможно...
Входить в Онегу без лоцмана не рекомендовалось, но лоцмана брать было рискованно - в неспокойном портовом посёлке по ночам звучали выстрелы, на заборах появлялись листовки, призывающие гнать с Севера не только англичан с французами, но и белых вместе с Миллером. Уроженец Витебской губерний был здесь чужим человеком, таким же далёким и враждебным, как какой-нибудь Фриц, Петер или Ганс, родившиеся на Рейне либо в Берлине, не исключением были и Джон с Вильямом из Лондона и Жак с Полем из Парижа - всех надо было гнать одной метлой... Фьють под зад - и за линию горизонта, туда, где сейчас сонно зависло, став неподвижным, мертвенно-красное солнце... Портовое поселение на Онеге стало самым решительным в Северной области, посадить миноноску на намывы песка мог не только опытный лоцман - даже ребёнок в дырявых штанцах, державшихся на одной лямке.
Военные капитаны предпочитали входить в Онегу без лоцманов, самостоятельно, на малых оборотах мощных машин, под тревожный звук ревунов.
Лебедев появился в рубке отутюженный, гладко выбритый, с ясным взором, пахнущий роскошным парижским "о’де колоном". Вскинул к глазам бинокль, прошёлся им вдоль, черты берега.
- Прилив начался два часа назад. Надо ещё подождать часа полтора и на приливной волне въехать в Онегу. Как на верблюде, верхом, - пояснил он. Скомандовал зычно, чётко, как всегда командовал в походах: - Стоп машина!
* * *
В белые летние ночи Миллера допекала бессонница. Сколько он ни пробовал привыкнуть к тому, что солнце в середине лета не скрывается за горизонтом, а повисит-повисит над ним пару-тройку часов и тут же ползёт вверх, на своё привычное место, безжалостно окатывая землю красноватым, каким-то неживым светом.
Из головы не выходил разговор, состоявшийся вечером с генералом Марушевским.
- Я считаю, Евгений Карлович, что вся власть в Северной области - вся, целиком, без остатка, даже в самых гражданских делах, таких как замеры земельных наделов и вытирание соплей детишкам в приходских школах, должна перейти к военным. Только военные могут спасти и Север России и саму Россию.
Эту свою позицию Марушевский высказывал и раньше. Не раз высказывал. Но никогда ещё он не был так настойчив и резок. Миллер решил сбить его простым способом:
- Хотите хорошего бразильского кофе, Владимир Владимирович?
- Нет, - резко, напрягшимся до скрипучести голосом ответил Марушевский.
- Айронсайд подарил мне несколько банок из последнего завоза.
- Нет. - Лицо у Марушевского сморщилось, стало старым, в глазах вспыхнули раздражённые костерки, - вспыхнув, тут же погасли: генерал умел держать себя в руках. - Мы с гражданскими властями действуем по принципу лебедя, рака и щуки. Мы делаем одно, они - другое, мы стараемся добиться и добиваемся результатов, их устраивают обычные ходы, мы ставим цели, они ограничиваются лозунгами и митингами... И так далее. У населения от такого руководства только болит голова.
Миллер понял, что спорить сейчас с Марушевским бесполезно, генерал просто-напросто не услышит доводов, ждал, когда тот, истратив запал, умолкнет.
Наконец Марушевский сложил вместе ладони, молитвенно поднёс их к подбородку и произнёс, гипнотизируя Миллера:
- Заклинаю вас, Евгений Карлович, услышьте меня. Пока гражданское население не поймёт, что в области есть твёрдая военная власть, мы будем топтаться на месте.
- Насколько мне известно, материальное положение рабочих в Северной области гораздо лучше, чем в других частях России. Их заработки зачастую перекрывают оклады чиновников правительственных учреждений, - сказал Миллер. - Где ещё есть такое роскошество? На Юге? В Ростове? В Омске? В Хабаровске? У нас полно рыбы, мяса, консервов.
Оленины и дичи - вот сколько, - Миллер провёл рукой над головой. - Красная сёмужья икра и сочная северная рыба не исчезают со столов рабочих... Всё это обеспечено гражданской властью. Правда, при нашей активной поддержке.
- Но выдача хлеба у нас - нормированная.
- Это временные трудности. Первый же урожай, взятый с вологодских пашен, насытит хлебом Север. И гражданское правительство справится с этим лучше, чем мы. Мы с красными не сможем договориться о перемирии - гражданские договорятся легко.
Если честно, Миллеру не хотелось ссориться с правительством Северной области, не хотелось ущемлять права Чайковского, долгое время возглавлявшего это правительство, хотя Чайковского уже несколько месяцев не было в Архангельске. Впрочем, это ничего не значит - он вернётся. Все говорили, что Чайковский принадлежит к тем людям, которые умеют достойно возвращаться. Другое дело - если бы Чайковский отказался от своего толстого портфеля, тогда можно было бы вмешаться в его дела.
Кстати, Чайковский был не только председателем правительства, но и министром иностранных дел. Поговаривали, что Николай Васильевич вообще собирается отбыть на юг, к Деникину, чтобы создать там единое российское правительство, но сам Чайковский об этом ни разу не заявил, а сведения, которые Миллеру по-птичьи, в "клюве" приносила разведка, надо было ещё проверять и перепроверять.
Во всяком случае, ссориться сейчас с Чайковским нельзя и отодвигать его от власти не стоит. Как только этого не может понять Марушевский?! Миллер поморщился, будто съел что-то горькое.
Пройдёт несколько месяцев, обстановка изменится, и тогда можно будет предпринять кое-какие шаги - подвинуть гражданское правительство, например, а сейчас это делать рано.
- Северная область рухнет, - объявил Марушевский.
Миллер загнул палец.
- О зарплатах рабочих я сказал... Кстати, когда наши пропахшие машинным маслом пролетарии решили бастовать, англичане сделали свой коронный ход и нанесли точечный укол - они выпустили сравнительную таблицу, сколько денег получают английские рабочие и сколько получают наши, архангелогородские... А также - сколько стоят товары у нас и у них. Пролетариату нашему сразу стало нечем крыть. Но это я так, к слову... Идём дальше. - Миллер загнул второй палец. - О том, что у нас продуктов полным-полно, нам их не съесть, мы будем делиться ими с Россией, я тоже сказал...
- Насчёт дележа речи не было, - вставил Марушевский.
- Значит, будет, - веско произнёс Миллер. - У солдат денежное довольствие тоже не маленькое. В Архангельске у солдат есть даже свой клуб. Там - читальня, биллиард, зрительный зал, курсы агитации и пропаганды. Среди солдат проводится, как я знаю, основательная работа по изучению государственного устройства России... Солдаты довольны. Всё это достигнуто благодаря слаженным действиям военного командования и гражданского правительства. Менять эту тактику пока, повторяю, рано. Пусть пройдёт немного времени, и мы заберём вожжи в свои руки. Согласны?
Марушевский медленно покачал головой.
- Нет, не согласен. Боюсь, мы всё упустим...
...Этот разговор не выходил у Миллера из головы, он раздражённо ворочался в постели и никак не мог уснуть. Умный человек Марушевский до приезда Миллера командовал всеми войсками Северного фронта, справлялся с этим сложным делом довольно успешно - то он колотил красных, то красные колотили его, всякое бывало в этой войне. С приездом Миллера он добровольно сложил с себя полномочия и стал начальником штаба. Чуть позже возглавил одно из направлений фронта... Это - с одной стороны, а с другой - Белое движение на Севере обязано своим существованием именно Марушевскому. Если бы не он, здесь бы властвовали разные трескоеды, любители поковыряться в зубах рыбьей костью, и ничего из того, что есть сейчас, не было бы.
Когда генерал-майор Марушевский появился в Архангельске, правительство приняло его хмуро, попыталось усадить генерала в авто и отвезти обратно на вокзал, но Марушевский атаку недоброжелателей отбил, поселился прямо в штабе, а чтобы его особо не тревожили, выставил в окнах пулемёты. Холодные рыльца станковых "максимов" подействовали на гражданскую власть отрезвляюще.
Именно правительство, кстати, противилось введению в Северной армии погон - чиновники не хотели, чтобы армия была похожа на царскую, уже разложившуюся, бросившую фронт и забывшую о своём долге. Марушевский на двух машинах с пулемётами прибыл на заседание правительства и произнёс там вдохновенную речь, тыча в министров пальцем, будто стволом пистолета.
- Солдаты без погон - это стадо штатских баранов, - не выбирая выражений, всаживал он слова-гвозди в собравшихся, - которые куда хотят, туда и идут: одни - хлебать щи, другие - монопольку в трактире, третьи - к вдовушкам нюхать кружевные юбки, четвёртые - на пленэр за грибами. Кто куда хочет, тот туда и устремляется. По команде идти вперёд - ползут назад, вместо того чтобы стрелять в противника, улыбаются и строят ему рожи, затем угощают сладкими лакричными лепёшками французского производства. Разве это солдаты? Тьфу! Солдаты без погон - это деревенские повитухи, брадобреи, мукомолы, свинопасы! Максимум, что они смогут сделать - по команде сходить в нужник. А вот по части стрельбы, атак, разведки, инженерных работ они так повитухами и останутся. И таковыми они будут, пока мы в своей армии не введём погоны. Погоны - это дисциплина, господа министры, форма - это долг, помноженный на честь. Если в армии не будет введена форма с погонами, не будут восстановлены уставы, не будет возрождён орден Святого Георгия, судьба Северной области и ваша лично, - Марушевский обвёл пальцем собравшихся, - будет печальна. Свою судьбу я в таком разе делить с вами не собираюсь - я покину город.
Речь Марушевского произвела впечатление.
Вскоре появилось несколько указов правительства - все требования Марушевского были приняты.
Правда, офицеры отнеслись к погонам по-разному: одни - с восторгом, другие - с усталым безразличием, третьи - шарахались от погон, как от нечистой силы. Таких беспогонных вояк приходилось сажать на гауптвахту. Иных способов сломать упрямцев не было.
Погоны, уставы, награды действительно мобилизовывали армию, Марушевский был прав, только вот отношения между ним и правительством сделались натянутыми: генерал недолюбливал правительство, правительство недолюбливало его. Эта взаимная неприязнь со временем только крепла, хотя Марушевскому было присвоено звание генерал-лейтенанта.
Недобрые вести пришли вчера с колчаковского фронта - войска Александра Васильевича были вынуждены отступить от Вятки - слишком крепким оказался этот орешек. И вообще, красные научились здорово воевать, стали сильным противником. К сильным противникам Миллер относился с уважением.
В темноте Миллер перекрестил себя, потом перекрестил серое пространство спальни:
- Господи, помоги Александру Васильевичу Колчаку!
* * *
Лебедев провёл миноноску через намывы и мели по высшему разряду - ни разу не скребнул дном, корабль прошёл в Онегу в идеальной тиши, под звук собственного двигателя, как под усыпляющий аккомпанемент толкового оркестра.
Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером - вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, - раздвигал пальцами тяжёлые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.
Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх - вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, - и Арсюха невольно передёргивал плечами: тогда во всём обвинят его... Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса - отблеск его - колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползёт дальше.
Безлюдный, серый, в странной запылённой зелени берег выглядел недобро.
Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.
Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: всё те же лесопильные заводы, всё те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, - Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.
Лебедев слышал, что Онегу хотели построить по подобию Петербурга. Сама матушка Екатерина утвердила план, начертав на нём высокие слова, но только второго Петербурга из Онеги не получилось. Лебедев защёлкнул на перчатках кнопки и в сопровождении двух матросов, вооружённых винтовками, сошёл на берег.
Обе палубы миноноски, и кормовая, и носовая, представляли из себя цыганский табор. Всюду лежали, сидели, жевали сухари, брились, смолили табак, лущили семечки, разглядывали берег, по которому неспешной лебяжьей походкой проходили женщины, - мужицкие рты мигом завистливо распахивались, плевали в воду, сморкались и хихикали десантники поручика Чижова.
Пахло от десантников чем-то кислым, навозным, неприятным. Лебедев сказал поручику:
- Сергей Сергеевич, мы прибыли в Онегу. Я полагаю, ваше героическое войско здесь пересядет на монитор.
Чижов заскользил глазами по широкому серому пространству реки:
- А где он, монитор-то, Игорь Сидорович? Не вижу.
- Стоит где-нибудь в затоне. По моим сведениям, для десанта подготовлены два монитора. - Лебедев снова щёлкнул кнопками перчаток. - На берегу я узнаю, где что и что к чему, а вы пока наведите порядок среди своих гоп-стопников.