Смерть Лютика
Диковинными вопросами задавался философ Владимир Соловьев:
- А что было бы, если бы Пушкин убил Дантеса? Смог бы он продолжать писать стихи?
Как тут не вспомнить Мандельштама?
"Мне кажется, - писал поэт, - смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено".
Следовательно, и жизнь Лютика нельзя представить без самоубийства.
Она и прежде не раз вмешивалась в естественный ход событий. Казалось, ну что ей стоит продлить миг удачи, но она целенаправленно шла на разрыв.
Неизвестно, как обстояло дело в других случаях, а на сей раз Лютик решила подготовиться.
Как бы перебрать в памяти некоторые звенья и, таким образом, приблизиться к концу цепи.
Были же в ее судьбе моменты не только мрачные! Ей довелось почувствовать себя и любящей женой, и страстной возлюбленной, и поэтессой.
Сейчас главные состояния ее жизни возвращались к ней одно за другим.
Ночь любви - о ней сказано в письме Христиана Вистендаля в Ленинград на следующий день после ее смерти - лишь упомянем.
Еще назовем проводы мужа до порога с поцелуем в щечку и пожеланиями спокойного рабочего дня.
Затем она села писать стихи.
В первом четверостишии Лютик обращалась ко всем своим мужчинам, а потом одним словом помянула Мандельштама: ведь это он в стихах о "Лэди Годиве" назвал город "проклятым".
Я расплатилась щедро, до конца,
За радость наших встреч,
За щедрость ваших взоров,
За прелесть ваших уст, и за проклятый город,
И розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых,
Вы прочитаете мой длинный, длинный свиток,
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так с каждым днем сама себя перерастаю
И вижу чудеса во сне и наяву.
Незадолго перед этим "тесный рай" она еще и нарисовала. Пространство домашней библиотеки на ее акварели вроде и похоже на жилое, но жить в нем невозможно.
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: заснуть и не проснуться.
Все ясно и легко, сужу не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться.
Теперь сразу - в его кабинет. Перерыла ящик стола в страхе, что пистолет куда-то запропастился. Потом успокоилась, наткнувшись на холодную сталь.
Затем раздался выстрел.
Что тут началось!
Все закричали, забегали, загремели телефонные звонки.
Вскоре появился Христиан.
Дальше события развивались не менее удивительно.
Вистендаль положил ее тело на диван и взял фотоаппарат.
Реакция, конечно, неадекватная, связанная с острым состоянием минуты.
Что это такое, если не попытка остановить мгновение, предотвратить окончательный уход?
Вот и сейчас, на этих снимках, Лютик лежит на диване, как в гробу. Вокруг головы - много цветов. Больше всего их с той стороны, где располагается рана.
Кажется, фотографии отражают какие-то предпочтения. Что-то тут специально выделено, а другое, напротив, уведено в тень.
Почему, например, композиционным центром стали не губы и волосы, а брови?
Для читателя Мандельштама в этом нет ничего странного - в стихотворении "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." в центре тоже оказались брови.
Можно сказать, мы их узнали. Это они, "твердые ласточки круглых бровей", пусть и не названные поэтом, но уже готовые отправиться в путь…
И еще Мандельштам дважды упомянул ее рот. В страшное утро 26 октября 1932 года именно он стал точкой боли можно представить, "как дрожала губ малина…", "она открывала свой маленький рот…".
Глава пятая. Смерть Бозио
Появление Бозио
Первое посвящение Лютику это, возможно, единственные любовные стихи, начинающиеся словами о смерти.
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница…
Во втором посвящении эти предчувствия объясняются. Делается это не прямо, а через отсылку к стихотворению "Чуть мерцает призрачная сцена…"
Совпадений, действительно, много.
"Черным табором стоят кареты…" перекликается с "Я буду метаться по табору улицы темной…"; "Розу кутают в меха…" вызывает в памяти "За веткой черемухи в черной рессорной карете…"; "Медной пестряди кружки и мошки \ Театральный легкий жар.." - "А жизнь проплывет театрального капора пеной…"
Конечно, эти пересечения есть не что иное, как подсказки.
Скорее всего, Осипу Эмильевичу представлялось, что Лютик не та, за кого себя выдает.
Подобно обитателям квартиры 34, он тоже считал, что человек проживает несколько жизней.
Если Баруздина была жрицей египетской богини, то почему бы Лютику не быть Анджиолиной Бозио?
Это сейчас его подруга - человек с неопределенным статусом, а некогда все складывалось по-другому.
Известно, что в 1858 году итальянская актриса приезжала в Петербург на гастроли, произвела фурор своим пением, простудилась и умерла.
Похоронена здесь же, по месту скоротечной болезни, на Римско-католическом кладбище.
"Чуть мерцает призрачная сцена…" как раз Бозио и посвящено.
А стихотворение "Из табора улицы темной…" обращено к Лютику.
В нем Лютик проживает жизнь Бозио.
Поэт пытается угнаться за ее каретой, поймать легкий профиль, тень на стекле, но почему-то все время отстает.
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет с муравьиной кислинкой…
"Свое" и " чужое"
Известие о гибели Лютика подтверждало, что "поэзия есть сознание своей правоты".
Вот почему, думая о ней, он каждый раз вспоминал Италию.
В стихотворении "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." промелькнуло слово "итальянясь".
В радиопьесе "Молодость Гете" поэт предложил читателю что-то вроде шарады:
"Южанка, потерявшая свою родину. Воплощение тоски по цветущему югу, но не итальянка".
Это о Лютике или о Бозио? Можно еще поспорить, чей профиль в отрывке отчетливей.
Не обошлось без отсылок к ранним стихам. Автоцитаты подтверждали, что круг замкнулся, сон стал явью, предсказание сбылось.
К примеру, в "Возможна ли женщине мертвой хвала?.." и в "Чуть мерцает призрачная сцена…" речь идет о ласточке.
И живая ласточка упала
На горячие снега…
И твердые ласточки круглых бровей
Из гроба ко мне прилетели…
У Мандельштама перекликаются не только мысли и строчки, но и отдельные слова.
Как корабли на рейде, они перемигиваются друг с другом.
Некоторые совпадения напоминают проговорки по Фрейду.
Например, в самом начале "Молодости Гете" его выдало слово "чужое":
" - Чьи это сады?
- Чужие.
- Можно туда пойти?
- Нельзя. Можно только смотреть из окна. Сады чужие".
Чужие сады отсылают нас к чужим поленьям из стихотворения "На мертвых ресницах Исакий замерз…".
В истории Бозио тема чужого тоже присутствует:
"Защекочут ей маленькие уши: "Крещатик", "щастие" и "щавель". Будет ей рот раздирать до ушей небывалый, невозможный звук "ы"".
Конечно, Мандельштам помнит и о других своих ощущениях. Случалось в его жизни и чувство единства с окружающим миром.
"Эллинизм, - писал поэт, - это сознательное окружение человека утварью вместо безличных предметов, превращение этих предметов в утварь…"
Превращение предметов… в утварь - это превращение "чужого" в "свое".
Следовательно, в истории с Лютиком подобная метаморфоза не произошла.
Разные жизни слова
Мандельштам утверждал, что Пенелопа не ткала, а вышивала, именовал Медею отравительницей, оссиановским дружинникам придумал какие-то шарфы. Кстати, ошибся Осип Эмильевич и в отношении Лютика: сказал о стокгольмской могиле, а на самом деле она умерла в Осло.
Не всегда он пользовался своими поэтическими правами.
Ради небольшого отрывка в "Египетской марке", рассказывающего о смерти Бозио, Осип Эмильевич часами сидел в библиотеке.
Ему необходимо было самолично докопаться до всех подробностей: кем был отец актрисы, какой оперой она дебютировала, где именно завершилась ее жизнь.
Судя по всему, его интерес к теме начался со статьи Б.Л. Модзалевского в пятом номере журнальчика "Бирюч Петроградских государственных театров" за восемнадцатый год.
Обычная такая заметка к юбилею актрисы, сжатый пересказ ее небогатой событиями судьбы.
Правда, Модзалевский украсил несколько страничек архивными разысканиями. Слишком бедно выглядел бы без них его текст.
Для знаменитого пушкиниста эта публикация не имела продолжения, а для Мандельштама она стала событием.
Что-то важное привиделось ему в этой бегло очерченной жизни, если он потянулся к другим источникам.
Можно догадаться, что Осип Эмильевич читал книги М.К. "История оперы в лучших ее образцах" (1874) и барона Б.А.Фитингофа-Шеля "Мировые знаменитости" (1899). По крайней мере, именно об этом говорят скрытые цитаты в его тексте.
Мандельштам не стал мелочиться и весь двадцатичетырехстрочный отрывок заключил в кавычки. Это следовало понимать как призыв всмотреться в то, как у него "работают" подсказки Модзалевского, Фитингофа-Шеля и М. К.
Как правда обогащает поэзию.
Как действуют сообщающиеся сосуды.
Многое дали поэту не только историки, но и безвестные почитатели. Рядом со знаменитостью непременно есть люди, которые ведут тайные записки и дневники.
Кстати, с одним таким человеком мы уже встречались на этих страницах. Арсений Федорович тоже томился и боялся приблизиться к предмету своих чувств.
В данном случае Осип Эмильевич не пытался отмахнуться, а напротив, испытывал к поклонникам чувство благодарности. С их записей - этих бесхитростных свидетельств несомненной преданности - и начинался его текст.
"БИРЮЧ": "Один из многочисленных поклонников Бозио написал по поводу ее смерти:
… свершилась горькая утрата,
Скатилась милая звезда,
и "Трубадур", и "Травиата"
Осиротели навсегда…
И не предчувствия ль мечтами
Она волнуема была,
Когда последний раз пред нами
В любимой роли умерла.
и умирая, сожалела
О светлой юности своей,
Как будто тем сказать хотела,
Что суждено судьбою ей.
"МИРОВЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ": "Особенно хороша была Бозио в "Травиате". Нередко случалось, что в ложах и партере плакали, слушая ее в З-м действии в сцене смерти. А в ее действительной смерти было много схожего с этим. Она сама говорила, умирая, что ей так живо припоминается, как она умирала на сцене, что она с трудом различает, настоящая ли смерть наступает…
Не странно ли, что Бозио имела всегда предубеждение против "Травиаты"; она говорила, что эта опера наводит на нее страх, что ей чудится каждый раз, что это ужасное З-е действие происходит не на сцене, а наяву, с ней самой, и что от одной этой мысли у нее стынет кровь.
И последняя опера, в которой пела Бозио, была "Травиата".
"ИСТОРИЯ ОПЕРЫ…": "Г-жа Бозио родилась в артистическом семействе. В Милане она брала уроки пения у профессора Каттанео и дебютировала в опере "Duo Foscari"; дебют ее был очень удачен.
В этой истории много метаморфоз, но превращения этих цитат - одни из самых впечатляющих.
Мандельштаму, безусловно, нравилось, как ловко и красиво это у него получается.
Вот, например, описание смерти Бозио. Оно возникло из упоминания о том, что в последний раз актриса выходила на сцену в "Травиате".
Как и подобает театральной героине, Бозио умирала на фоне всполохов огня за окном:
"Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочно побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветренную спальню демидовского дома".
О демидовском доме Мандельштам тоже вычитал. "Вчера, в половине четвертого пополудни, - цитирует Модзалевский слова петербургского поклонника Бозио, - скончалась после трехдневной болезни… примадонна Итальянской оперы нашей, первая певица их Императорских величеств, бедняжка Анджиолина Бозио. Сейчас я заходил в ее квартиру в доме Демидова, поклонился праху ее…"
Обратите внимание на очень личное слово "бедняжка". Возможно, не без него впоследствии появились "Дичок, медвежонок, Миньона".
Словом, Мандельштам вел себя подобно примерному филологу.
А что за филология без сносок и кавычек? А также - стола в читальном зале, заваленного старыми газетами и журналами?
Поэт не только обрамил отрывок кавычками, но и предварил его адресом библиотеки. Сами источники называть не стал, а место поиска обозначил:
"Где-то на Подьяческой помещалась эта славная библиотека… Напротив была пожарная часть с закрытыми наглухо воротами и колоколом под шляпкой гриба".
Так что Осип Эмильевич еще и вспоминает о том, как, отвлекаясь от занятий, он время от времени поглядывал в окно.
Шумящая рядом улица и погрохатывающий обоз соединялись с судьбой умирающей актрисы.
Мерещилось, что и в ее последние часы улица за окном "демидовского дома" тоже жила беспокойно.
"За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз… Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала".
Когда-то давно Мандельштам пытался определить, что такое филология, и у него получалась схожая картина.
Тоже библиотека. Тоже улица. Тоже вид из окна.
"…филология, - писал он в статье "О природе слова", - университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада".
Конечно, законопослушность поэта относительная.
И филология у него особенная - живое дело с выходом в сад, своего рода союз небольшой группы интеллектуалов и умников с окружающей их природой.
Журнал "Звезда" анонсирует смерть Бозио
Мандельштамовский текст вмещает в себя многое, не предусмотренное темой. И заметку в журнале Бирюч, и библиотеку, и звуки проезжающего обоза.
Помните "расширенное зрение" художника Михаила Матюшина? Особые надежды мастер связывал с "периферическими участками сетчатки глаза, которыми обычно пользуются в сумерки".
У Мандельштама часто возникала картина как бы стереоскопическая. Благодаря такому эффекту мы видим и героя, и поэта, и пространства вокруг них.
Неслучайно он скептически отзывался о причинно-следственных связях! Иное дело - ассоциативный ряд. Только прикасаешься к одному концу цепочки, как сразу возникает реакция на другом.
Тут все жанры хороши. Если не удалось чего-то сказать в стихах или прозе - можно воспользоваться журнальным анонсом.
В последних номерах за двадцать девятый и нескольких первых за тридцатый годы ленинградская "Звезда" сообщала о готовящейся публикации повести "Смерть Бозио". Странное это название помещалось в ряду куда более ясных заглавий. Тут были и "Поворот", и "Подъем", и "На боевых путях", и "Остановка в коммуне".
Произведения других писателей обещали если не подъем, то хотя бы прибытие к месту назначения, а мандельштамовское настаивало на бесповоротности и необратимости.
Как обычно, окружающие говорили что-то свое, а поэт - свое. Маловероятно, что его сигнал о помощи кто-то услышал. Трудно было прочесть эту шифрограмму без соответствующего "ключа".
Зато в прятанной-перепрятанной "Четвертой прозе" поэт обрисовывает свои перспективы прямо и недвусмысленно:
"Нет уж, позвольте мне судиться! - пишет он в те же зимние месяцы 1929 - 30 годов. - Уж разрешите мне занести в протокол! Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится. То, что было прежде, только увертюра. Сама певица Бозио будет петь в моем процессе".
Следовательно, его продолжали мучить предчувствия.
Значит, он знал о том, что итальянской актрисе еще суждено сыграть свою роль.