- Здесь почти все время шли бои.
Она не хотела говорить о Максиме, щадя Юрия.
- И ты рожала в деревенской хате? И ребенка принимала повивальная бабка-знахарка?
- Да.
- Но почему ты не сказала маме?
- Ей было и так тяжко. Ведь ты не прислал нам ни одной весточки.
- Я не знал, что вам сообщат о моей смерти. И не знал, что со мной будет.
- Я не упрекаю. Я рассказываю, как все было. Потом закрепились красные…
- Это они!
- О чем ты?
- Они убили нашего сына. Если бы ты не была вынуждена бежать, если бы ты легла в клинику, если бы ребенка принимали врачи, он был бы жив!
Юрий прижал пальцы к вискам.
- Что ты, Юра! Такие несчастья случаются везде.
- Не говори так. Это сделали они.
И он опустился на диван. Он выглядел убитым и страдающим, но мысль связать смерть ребенка с победой красных успокаивала, позволяла подавить стыд гневом, и он разжигал этот гнев.
- Но они заплатят.
- Юрий! Умоляю! Хочешь, я стану на колени? Ты не должен больше ни в чем участвовать. Война кончилась. Бог отвел от тебя смерть, так побереги же и ты себя. Ради нас, меня и мамы.
- Простить? Жить в ярме, пока не пошлют под нож? Нет! Ты говоришь, война кончилась! Это неправда. Она кончится, когда победит народ, а он только поднимается, пробуждается от дурного сна, от обмана.
- Юра! Ты погубишь себя! Народ за большевиков.
- Он был за большевиков, но его обманули. Теперь правда открылась, и народ ее видит. Главное только начинается. По всей стране восстания. Даже на поезд, в котором я возвращался, напали.
- Это же банда напала, а не народ.
- Так говорят коммунисты. Это они называют повстанцев бандитами.
- Юра!
- Замолчи! Я вижу штормовую волну. Это будет девятый вал, и он сметет… И я буду с народом.
"Неужели он на новую мою муку вернулся? - подумала Таня и тут же раскаялась в этой мысли. - Я должна спасти его, должна. Только так я искуплю свой обман, свою вину".
- Успокойся! После этих ужасных лет… Мы оба живы чудом. Ведь и я могла умереть вместе с ребенком. А снаряд, который попал в наш двор!.. Я не могу больше выносить кровопролитие. Мы вместе всего считанные минуты, а ты снова о войне, о смерти. Остановись, прошу тебя…
Она провела пальцами по его спутавшимся волосам. Эта непривычная ласка и успокоила, и взволновала его. Он приподнял ее и усадил рядом. Его близость всегда и наполняла ее счастьем, и пугала. Даже в ту ночь, когда она уступила Юрию, она почти принудила себя сделать это, думая о близкой и неизбежной разлуке, о фронте, где уже через несколько дней он может погибнуть. А когда услыхала о его гибели, будто и сама умерла, подавив все живые чувства. И сегодня шла к нему, думая только о ребенке, о мучительном объяснении, но не о близости, не о ласке.
И будто бы все повторялось. И ее первая ласка будто бы от рассудка шла, а не от чувства, а тем более страсти. Но вот, когда услышала она его прерывистое дыхание, когда нашли ее его губы, произошло вдруг ей незнакомое - будто и не было никогда их противоборства, и каждое движение его наполняло ее теперь не тревогой, а счастьем, и хотелось во всем покориться, вместе забыть обо всем на свете…
- Ты моя жена, - шептал он.
- Да, да, муж мой…
- Сколько же тебе пришлось перенести без меня!
- Но теперь ты здесь, со мной.
- Да. И забудь об этом несчастном малютке.
Он не заметил, как она напряглась в его объятиях.
- Может быть, так даже лучше…
- Что лучше, Юра?..
- То, что его нет.
- Отпусти меня!
- Таня! Что с тобой?
Но она уже стояла посреди комнаты, лихорадочно поправляя одежду.
- Тебе этого никогда не понять.
Она постепенно приходила в себя. "Максим был прав. Но разве я меньше виновата от этого?"
- Юра! Я не хочу ссориться. Я исстрадалась. Я истеричка, наверно. Подумай, нужна ли я тебе? Подумай.
- Я думаю об этом всю свою сознательную жизнь!
- Сейчас все изменилось. И жизнь, и все.
* * *
Барановский искал встречи с Юрием, но встретил его "случайно", на набережной, где до революции играл в ротонде духовой оркестр, а в девятнадцатом пушки снесли колоннаду, и остатки ее полукругом возвышались среди сорной травы, напоминая развалины древности.
Юрий стоял у парапета и смотрел на водоросли, щупальцами спрутов скользившие по гранитным камням причальной стенки.
- Здравствуйте, господин поручик.
Муравьев вздрогнул и обернулся в изумлении.
Барановский, напротив, смотрел, будто ничего необычного не произошло.
- Вы удивлены. Это естественно. А я нет. Я знал о вашем возвращении.
Юрий даже не нашелся, как обратиться к Барановскому. Не величать же его, в свою очередь, господин подполковник!
- Это в самом деле вы?
- Понимаю. Я разочаровал вас. Обещал сражаться под Парижем, в Америке, а сам здесь… Что поделаешь… Судьба странная штука. Спасла вас от красноармейской пули, а меня свалила в тифу, чтобы мы снова встретились.
- Как вы узнали, что я здесь?
- Это просто. От вашего квартиранта, господина Воздвиженского. Но как вам удалось избежать смерти?
- Косвенно я обязан вам. Пока за вами гнались, подъехал какой-то высший чин и заявил, что расстреливать пленных в Красной Армии строго запрещено.
- Вы не представляете, как я рад. Поверить не мог. К глубокому сожалению, я не мог прийти к вам в дом.
- Вы… нелегал?
- Можно сказать и так. Хотя и не сменил фамилии. Но, если наше знакомство вас компрометирует…
- О чем вы говорите!
- Я не сомневался. Мы можем немного побеседовать?
- Конечно. Это такая встреча!..
- Спасибо, Юра. Тогда поднимемся. Наверху не так многолюдно.
Они подошли к каменной лестнице, тянувшейся по склону вверх, в город, и начали не спеша подниматься по истертым плитам-ступеням.
- Однажды я видел мельком вашу невесту. Конечно, она не узнала меня в этом шутовском облачении, да и вряд ли запомнила с того дня, когда я занес ей ваши стихи и часы… Но я видел ее и, надеюсь, она и ребенок в добром здравии?
- Как раз о них я думал там, внизу, когда вы окликнули меня. Таня здорова, а наш мальчик умер.
- Это большое горе.
- Оно не случилось бы, одержи мы победу. А вы, простите, не отказались от борьбы? Впрочем, я понимаю, это нескромный вопрос.
- Что же нескромного в том, если офицер спросит у офицера, верен ли он присяге. Я верен. А вы? Считаете ли вы себя по-прежнему офицером?
Юрий заколебался.
Они остановились передохнуть на одной из лестничный, площадок, и Барановский молча ждал ответа.
- Я по-прежнему не приемлю большевизма, но и белое движение себя исчерпало.
- Что же остается?
- Вечен один народ.
Они снова двинулись вверх.
- Вы, кажется, за Советы без коммунистов? Забавный довольно лозунг. Вроде - за дырку без бублика. И вы верите в это пустое место, в эту химеру?
- Но вы же готовы отдать жизнь за свои убеждения?
- Моя борьба реальна. Но я искал вас не для того, конечно, чтобы погрузиться в очередной бессмысленный русский спор. Где вы видите борющийся народ?
- Кронштадт. В Тамбовской губернии…
- Ах, Юра! Оставьте. Есть такая вульгарная пословица: "Хохол взад умен", - Сначала любимый вами народ захватил для большевиков власть, потом поколотил и изгнал нас, а теперь схватился за голову. Поздно. Все эти братишки-матросики, болтуны-эсеры с бомбами, мужичье, прижатое налогами, - это всего лишь глина истории, а не движущая сила. Их ум, как эти солнечные часы. - Барановский показал на столбик с медным треугольником наверху. - Когда небо затягивают тучи и грохочет гроза, они слепы, и доверять им глупо.
- Всякое сравнение хромает.
- Вы интеллигент, Юра. И не понимаете народа. А я из рода тысячелетних крепостников. Я лучше знаю это рабское племя, которое мы в муках совести возвели на пьедестал и сделали из него идола. Или, вернее, идолище поганое.
- Я согласен, что народ темен и развивается медленно, но он бунтарь по природе. Он взбунтовался против нас, теперь он восстал на новых господ. Пусть с опозданием, пусть стихийно… Недавно я оказался в поезде, который подвергся нападению…
- То есть ограблению?
- Разве отнимать жизнь гуманнее, чем отбирать кошелек?
Барановский рассмеялся, облокотившись на столбик солнечных часов.
- Юра! Российское краснобайство неистребимо. Его не выгрызли из вас даже вши в окопах. Да, мне много раз случалось убивать, но никогда грабить. Простите великодушно, так воспитан, предпочитаю восьмую заповедь шестой.
- Но тот, кто организовал нападение, не был краснобаем.
- Я что-то слышал об этой личности. Кажется, его кличка Техник?
- Да. И я его хорошо знаю.
- Вот как?
Барановский спросил очень серьезно.
- Мы были приятелями в свое время. Когда я учился в гимназии. А он в реальном училище.
- И вы узнали его?.
- Он меня тоже.
- И мило поболтали, пока он экспроприировал вашу нетрудовую собственность?
- У меня был только браунинг. Он вернул его.
- Да… Пушкин бы сказал: "И невзначай проселочной дорогой мы встретились и братски обнялись".
- Нет. Мы не обнимались. Мы сделали вид, что не знаем друг друга. Я понял, что он так хочет. Но он намекнул, что мы можем встретиться.
- Зачем?
- Может быть, он хочет привлечь меня в свой отряд. Ведь у меня был пистолет.
- Как вам удалось сохранить оружие?
- Я выменял браунинг на пайковое пшено.
- Офицерское оружие - на пшено! О времена… Так что же представляет из себя ваш Дубровский?
- В свое время я считал его оригиналом.
- Видимо, вы не ошиблись.
Барановский произнес это с иронией, и Юрий тут же возразил:
- Он не бандит в вашем понимании. Я видел - он настоящий вожак, а его люди верят ему и идут за ним.
- Обшаривая селянские торбы?
- Простите, но я обязан возразить вам. Когда мы шли в бой, мы чтили только мертвых. Не говорю уже о государе… Но наши кумиры - Корнилов, Марков, Дроздовский, - прежде чем стать кумирами, должны были сложить головы. Живые же вожди были нелюбимы. Вспомните анекдоты о Шкуро, грязные сплетни о Мамонтове, да и о главнокомандующем сплошь и рядом говорили непочтительно. Эта желчь разъедала нас. А народ любит своих вождей. Он поет песни о разбойнике Стеньке. А притягательность Пугачева? А красные мифы о Буденном? Даже Троцкий - "вождь мировой революции". А ведь он, как говорят, в Херсоне или в Николаеве в редакции шубу украл.
- Ну, я думаю, это в Осваге выдумали. А всерьез, Троцкий - вспышкопускатель. Не зря же его в дни нашего наступления заменили Каменевым, царским генералом.
- Разумеется, народ его отринет.
- Предпочтет Техника?
Теперь уже Барановский сознательно подчеркивал неприязнь к Технику.
- Так далеко я не захожу.
- Однако старое знакомство собираетесь восстанавливать?
- Он дал понять, что хотел бы повидаться со мной, и намекнул, где это можно сделать.
- Что ж… Дело ваше. - Барановский развел руками. - Подробностей не спрашиваю. Мы, кажется, в разных станах, но, надеюсь, по одну сторону баррикад.
- Вы по-прежнему…
- Безусловно. Вы верите в народ, а я в русское государство. И это не парадокс.
- Единое, неделимое?..
- Для меня Россия может быть или великой, или никакой.
У солнечных часов они и простились.
Протягивая руку, Барановский сказал:
- Еще раз очень рад, что вы живы. Если сочтете желательным повидаться, меня всегда можно найти на медицинском факультете. Буду ждать. Честь имею…
Барановский очень хотел бы знать, к чему приведет встреча Юрия с Техником, но ему и в голову не приходило, что Техник может привлечь Муравьева к делу, им самим, Барановским, задуманному и подготовленному.
А случилось именно так…
* * *
По вечерам скромная чайная преображалась. Самовары исчезали, их место занимали многочисленные бутылки с напитками повышенной крепости, сизый табачный дым плавал под низким потолком, а на крохотной площадке в арке под сводом рослый в красной рубахе человек, похожий на палача, как их изображали на старинных лубках, пел заунывным голосом, растягивая меха гармони:
Не пропить мне тоски, не развеять.
Нам неволя судьбой суждена.
Эх, Расея, Расея, Расея…
Азиятская сторона!
Его мало кто слушал, стоял в небольшом зале гвалт, посетители шумно обсуждали каждый свое, иногда визжали пестро одетые женщины.
Юрий вошел и огляделся.
Свободных мест не было.
Техника тоже.
Потоптавшись, он повернулся, чтобы уйти, но в дверях один из служителей, по фигуре вышибала, остановил его жестом:
- Не спешите, господин товарищ. С вами желают повидаться.
Он сказал это скорее тоном приказа, чем оказывая услугу.
- Кто? - спросил Юрий, снова оглядывая зал и не видя ни одного знакомого лица.
- Попрошу за мной.
И, не спрашивая согласия, двинулся через зал в дальний угол, где оказалась малозаметная дверь, а за ней маленькая комната, своего рода "кабинет", где сидели за столиком Техник с молодой, не знакомой Юрию женщиной.
Буднично, как говорят с приятелем, которого не видел день или два, Техник сказал, показывая на свободный стул:
- Садись, Юра. Тут у меня маленькое убежище по вечерам… Я, видишь ли, не переношу табачного дыма. Но я имел в виду, что ты можешь появиться, и принял меры… Будь как дома.
Женщина рассматривала Юрия со сдержанным любопытством.
- Мой добрый гимназический друг, потом белый воин, поэт, э сетера, э сетера, - представил его Техник.
Почему-то из перечисленного она выбрала последнее:
- Поэт?
Юрию стало неловко.
- Совсем немного.
- А офицер?
Он не понял.
- Тоже совсем немного?
- Я вступил в армию в девятьсот шестнадцатом.
- "Ледяной поход"?
Ему показалось, что она не столько спрашивает, сколько утверждает.
- Мы виделись?
Она чуть улыбнулась:
- Может быть… В другом мире.
Кто жив - умрет,
Кто мертв - воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину…
Где были вы? - вопрос, как громом, грянет…
- Это Соня, - пояснил Техник. - Когда-то я любовался ею на черноморском берегу. Она сестра милосердия.
- Разве милосердие еще существует? - спросил Юрий.
- Иногда, - ответила она серьезно.
- И зря, - возразил Техник. - Милосердие - это ловушка для малодушных..
- Это очередной перевод или плод ума холодных наблюдений?
- Это плод. Довольно кислый, как видите.
- Так запьем же его горькой.
- За встречу!
- Где же вы встретились? - поинтересовалась Софи.
- На одной маленькой железнодорожной станции, - усмехнулся Техник.
- Ели котлеты в буфете?
- Нет, поезд стоит там очень мало.
- Но вы все-таки повидались?
- Мне пришлось попросить машиниста задержаться немного. Я расчувствовался, увидав старого приятеля.
- И он тоже?
- Разумеется, раз он пришел сюда.
- Значит, это не деловая встреча?
- Ни в коем случае! Что за дела?.. Вы меня просто не знаете, Софи! И это не удивительно. Я не такой, как все. Об меня даже Фрейд обломал бы зубы. Он утверждает, что тайное и злое мы прячем в подсознании. Короче, по Фрейду, мы лицемеры. И даже во сне мы видим только символы своих дурных устремлений. Это ерунда. Я устроен прямо противоположно. Я беру врага на мушку только наяву. А сны мне снятся совсем другие. И не только ночью. Вот и сейчас я вижу прекрасную страну, окутанную туманной дымкой. Я вижу парус на горизонте, я верю в любовь и дружбу. Я вижу широко открытые глаза юной девушки и камешек, отшлифованный морем, в ее руке. Сейчас она бросит его навстречу волне. И он не утонет, он скользнет по глади и устремится навстречу солнечному лучу, и они сольются… Вы умеете разгадывать сны, Софи?
- Вряд ли.
- И все-таки попытайтесь. То что я видел, это было или будет?
- Мои сны похожи на ваши.
- И что же?
- Я тоже вижу парус на горизонте.
- Это корабль надежды?
- В своем роде. Это королевский галион с грузом золота.
Техник засмеялся.
- Тогда атакуем его. Огонь!
И он выстрелил пробкой от шампанского.
- Выпьем же за флибустьеров, которые подстерегают галион в море!..
- На станции Холмы, - Добавила Софи.
Техник вздохнул:
- Вы разбудили меня.
- Кажется, вовремя. Посмотрите, какой балык.
Действительно, приведший Юрия вышибала снова вошел в комнату, неся тарелку с великолепным розовым балыком.
- Позвольте предложить на закуску?
- Давай, - кивнул Техник, но смотрел он не на рыбу на блюде, а в зал через полуприкрытую дверь.
- Кто это?
Вышибала оглянулся.
- Не знаю, - сказал он виновато, разглядывая молодого человека в броском клетчатом костюме.
- Нужно знать всех, кто здесь бывает.
- Это новенький. Сейчас я его спроважу.
- Погоди. Взгляни-ка, Юрий.
Муравьев, сидевший спиной к двери, обернулся.
- Да ведь это Шумов.
- Собственной персоной. Давненько я его не видел. А ты?
- Не помню, сколько.
- Пригласим? Уж больно забавно он вырядился.
Софи заметила осторожно:
- А стоит ли?
- Сейчас узнаем. - И Техник кивнул вышибале: - Зови.
- Будет сделано.
Шумов вошел и огляделся.
- Муравьев? Слава?
- Узнал? - спросил Техник.
- Еще бы! Да я, собственно, и искал…
- Кого? Нас?
- Ну, врать не буду. Такая встреча - приятный сюрприз. Позвольте и вам эти слова адресовать, - поклонился он Софи.
- Позволяю, - кивнула она. - Кого же вы искали?
- Подобно Диогену, я ищу человека. Вот вернулся в город. Все перевернулось, но какие-то люди же остались, верно?
Он говорил, добродушно улыбаясь.
- Остались, - согласился Техник. - Если мы тебе подходим, присаживайся.
- С удовольствием. Почтение всей честной компании.
- Вы что, нэпман? - спросила Софи.
- Похож? - откликнулся Шумов заинтересованно.
- На ряженого.
Он огорчился:
- Фальшь чувствуется?
- Чувствуется.
- Плохо. Обидно.
- Почему плохо? - поинтересовался Техник, отрезая кусочек от ломтика балыка.
- Да хочется поучаствовать в этой новой политике, а как вести себя, не знаю.
- А ты что, лишние деньги имеешь?
- Почему лишние? Лишних денег не бывает.
- Справедливо. Значит, нелишние имеешь?
- Есть немножко, - скромно ответил Шумов.
За столом переглянулись.
- Позвольте поухаживать, ваше степенство, - сказал Техник с иронической почтительностью и наполнил чистую рюмку, предусмотрительно доставленную вышибалой вместе со всем столовым прибором.
- Рад вас видеть, друзья, - поднял рюмку Шумов. - В наше время жить да еще пить и закусывать - это что-то значит.
С ним согласились.
Потом, когда закусили, Техник спросил: