Вечером трешкоут подошел к берегу у маленькой деревушки. Титус утомился, он хотел спать, и отец брал его на руки, когда по изрытой глубокими колеями рыхлой дороге становилось трудно идти. Старый сгорбленный крестьянин провожал их, освещая им путь своим фонарем. В тот же вечер Рембрандт нарисовал его по памяти в альбоме для эскизов, с которым никогда не расставался; Титус сразу же узнал старика.
Они шли среди вечерних полей, где у самых канав лежали коровы и громко и тяжело дышали во сне. Воздух вокруг был напоен теплом и тем особым запахом, свойственным животным, который Титус впоследствии хорошо научился различать: так пахнет в хлеву и в конюшне, такой же запах поднимается от ведер и чанов с только что надоенным парным молоком.
Наконец, миновав деревянный мостик, путники подошли к бабушкиному домику. Титус испугался было трех работников в грубой шерстяной одежде, забрызганной грязью. От этих бородатых людей с мозолистыми волосатыми руками пахло потом. Зато служанка поцеловала мальчика, и он сразу почувствовал, что она его в обиду не даст, так же, как бабушка, которая уже отрезала ему ломоть теплого белого хлеба, намазала маслом и душистым медом и, улыбаясь от удовольствия, глядела, как быстро он съел все, до последней крошки.
У маленького Титуса сохранилось много воспоминаний об этом первом вечере. Отец взял его на руки и поднялся по лестнице в чердачную комнату. Там стояла приготовленная для них кровать. На чердаке было много старых вещей, в том числе колыбель с рваным пологом. Может быть, мама, когда была маленькой, лежала в этой колыбели? Хотя Титус и очень устал, но заснул он не скоро; уж слишком много здесь нового, необычного.
Внизу отец разговаривал с матерью Хендрикье. Старушка в крестьянском чепце сидела, склонившись над столом, ярко освещенная золотистым светом фонаря. На лицо и грудь Рембрандта падала густая тень от балки на потолке.
Откуда-то сверху доносился запах соломы: он исходил от крыши. Черные широкие балки, соединенные маленькими поперечными перекладинами, скрещивались, образуя конек; огромные четырехугольные тени чернели на светлой соломе. Под крышей гнездились птицы. Титус слышал их тихое щебетанье и беспрестанный шелест крыльев, но он ничуть не боялся.
Дни, проведенные на крестьянском хуторе, были солнечными и беззаботными. Сначала Титус не решался оставаться один с батраками. Он предпочитал гулять по окрестностям вместе с отцом. Рембрандт обошел всю округу, но его чудное поведение во время прогулок утомляло Титуса. Отец вдруг останавливался, увидев как бы новый мир, безукоризненно отраженный в глубине вод, или залюбовавшись суковатой старой ивой, одиноко стоящей где-нибудь на краю луга, у проточной канавы, покрытой зеленой ряской; молодые зеленые побеги ивы, обращенные к небу, гнулись под порывами ветра. И опять, словно одержимый, он мчался дальше. Ничто не могло его остановить, и он, не глядя по сторонам, несся по невысоким насыпям, окружающим польдер, бежал сырыми лугами, где из-под ног в испуге шарахались в сторону зеленые ящерицы и бурые лягушки и где Титус с радостью остался бы на целый день; Рембрандт мчался все вперед и вперед, мимо маленьких шумных мельниц, которые он называл "пауками", что приводило Титуса в восторг. И почти все время отец держал ручку Титуса в своей сильной руке, но малыш страшно уставал от таких походов. Гораздо лучше остаться на хуторе, где можно полежать в траве, растянувшись во весь рост. А отец, наскоро проглотив обед, снова отправлялся бродить по окрестностям.
Когда Титус лежал на лугу, мир представлялся ему необыкновенно прекрасным. Небо казалось исполинским куполом, вздымающимся над беспредельным земным простором. Прохладный, напоенный крепкими ароматами ветер шуршал листвой мелкого дубняка. Между низкими стволами виднелись окутанные фиолетовой дымкой пашни с темно-синими бороздами и комьями земли. По небу плыли облака, и Титус трепетно вглядывался в них. Они медленно меняли форму, и в их причудливых сочетаниях он различал фигуры людей и животных. Из-за сарая доносились голоса батраков. Временами он ощущал тонкий и сладкий аромат разогретого сена, заглушаемый более крепкими запахами земли. Вдали, среди густой листвы вязов, были разбросаны крестьянские усадьбы. Там двигались взад и вперед маленькие синие фигурки, громко звякали ведра, постукивал колодезный шест, звенели озорные голоса мальчишек.
Мало-помалу Титус поборол страх перед тремя бабушкиными батраками. Он узнал, что однозубого зовут Крейн, что Якоб часто выпивает больше, чем позволяет ему здоровье, и тогда чувствует в голове какую-то слабость; Петрус, самый младший из троих, - католик, хотя на вид он самый обыкновенный человек. Вскоре маленький Титус ходил по пятам за всеми тремя батраками и приставал к ним с бесчисленными вопросами, хотя объяснения их часто были ему непонятны. Больше всего нравилось Титусу, когда батраки усаживали его на телегу рядом с собой и разрешали подержать вожжи, но только там, где дорога была прямая, без поворотов и далеко от каналов. После полудня доили коров. У Дьювертье было всего лишь полтора рога; Филиппина была упряма и не хотела стоять спокойно, но потом Титус решил, что, очевидно, оводы кусали ее сильнее, чем других коров; Мышка была пестрая - серая с желтыми пятнами. Такой коровы маленький Титус никогда еще не видывал. Он познакомился со всеми животными и знал все их клички. Однажды Крейн разрешил ему попробовать подоить, но сколько Титус ни старался, он не мог выдавить из вымени ни капли молока. И как это батракам удается - они прямо-таки играючи заставляют белую струю бить прямо в ведро.
Позади дома высилась огромная навозная куча, в ней рылась делая стая кур. Петух с красными, зелеными и желтыми перьями напугал Титуса своим важным видом; а когда он, разинув медный клюв, громко закукарекал, мальчик остановился на почтительном расстоянии. Титус предпочитал обходить стороной эту навозную кучу, когда направлялся в свинарник, где три свиньи коротали время в ожидании опороса; они валялись в грязи или, громко чавкая, с жадностью хлебали из старого корыта, в которое батраки то и дело подбрасывали корм. Если кто-нибудь швырял в свиней камнем, они коротко и пронзительно взвизгивали. Их хвостики колечком ужасно смешили Титуса.
В доме имелся угловой шкаф - бабушка называла его ларем. Там хранились медовые пряники, яблоки и золотисто-желтые груши; Титус подолгу простаивал у шкафа, бросая на него вожделенные взгляды. В конце концов служанка или бабушка, сжалившись над мальчиком, быстро совали ему в рот и в пригоршни лакомства и опять гнали на улицу. Детей по соседству было мало. Однажды, решив немного побродить, Титус попал на соседний хутор и до смерти перепугался, когда неожиданно на него, рыча, бросилась собака; к счастью, этот дикий зверь сидел на цепи, и Титус целым и невредимым выбрался с чужого двора. Но с тех пор он уже не отваживался пускаться в подобные путешествия. Вскоре возле широкой канавы, отделявшей владения бабушки от соседей, мальчик повстречался с соседскими детьми; они пускали кораблик, сделанный из деревянного башмака. И Титус, всегда носивший легкую кожаную обувь, пристал к отцу, чтобы тот купил ему деревянные башмаки. Бабушка поддержала его. Она послала Петруса в деревню за мастером, делавшим деревянную обувь. Мастер оказался маленьким старичком с бакенбардами и коротенькой бородкой. Он снял палочкой мерку с ноги Титуса, ножом нанес на кусок ивового дерева зарубки и пообещал вскоре принести пару крепких башмаков. Но Титус захотел сам пойти за ними. Через несколько дней он вместе с Петрусом отправился в деревню. Пока сапожник, сидя в своей мастерской, защищенной от внешнего мира лишь навесом, занимался окончательной отделкой деревянных башмаков, Титус смотрел, как каретный мастер на противоположной стороне улицы насаживал колесо на двуколку; раскаленное железо шипело, а в глубине сарая над пылающими под таганком щепками растапливалась смола. Подмастерье каретника что-то строгал за верстаком, утонув по колени в ворохе блестящих стружек. Титус восхищенными глазами наблюдал эту картину.
С гордостью явился он к бабушке в деревянных башмаках. Однако на другой же день он с непривычки очень устал от такой обуви: она была слишком тяжела для его быстрых ножек. Деревянные башмаки были отставлены и снова надеты старые. Зато у Титуса появилось теперь два кораблика, которые он мог пускать по воде: торговый корабль под защитой военного корабля, как научил его отец. Правда, кораблики были без снастей, но все же они так красиво покачивались на воде; их жалкая внешность нисколько не мешала живой фантазии Титуса. По вечерам, лежа в своей постели на чердаке, Титус часто смотрел, как внизу, на дворе, отец рисует бабушку или батраков. Там горел какой-то сильный огонь, и в игре красноватого света и теней лица батраков казались страшными рожами. Бабушка сосредоточенно вязала, быстро перебирая костлявыми пальцами спицы, и только время от времени всплескивала от удивления руками, глядя на то, что выходит из-под искусного пера художника.
Петрус и служанка вечерами обычно не показывались; почему они отсутствовали, Титус понять не мог; невдомек ему было также, почему они, встречаясь, стараются пройти как можно ближе друг к другу. А иногда парень хватал девушку и крепко обнимал ее; и опять же Титусу было непонятно, почему, когда они возились друг с другом, оба становились совсем красными и тяжело дышали. И все-таки они как будто сами искали случая повозиться и даже получали от этой возни удовольствие. Почему же, почему?
Было еще много вещей, непонятных для мальчика. Однажды Якоб спустил с цепи огромного быка и повел его из хлева на луг, где этот дикий зверь так наскакивал на коров, будто хотел их прикончить.
- Якоб, он ведь их искалечит, - крикнул батраку Титус.
А Якоб только глупо засмеялся. И Крейн, издали слышавший возглас Титуса, тоже заулыбался своим беззубым ртом; однако заметив, что Якоб собирается что-то сказать, он быстро сделал ему знак рукой, чтобы тот молчал.
Потом Титус смотрел, как мирно и величественно пасся бык вместе со стадом. Все это казалось мальчику странным и наводило на размышления; он заметил, однако, что взрослые ничему не удивляются, и утешался мыслью, что со временем и он узнает, почему Петрусу и служанке так приятно прижиматься друг к другу и почему черный бык набрасывался на послушных коров, а они и не думали убегать от него…
Настало время возвращаться в Амстердам. Лето было в самом разгаре; над роскошными лугами аисты щелкали клювами.
- Нам теперь нельзя надолго оставлять мать одну, - сказал Рембрандт. Старушка кивнула, и Титус, кроткий по природе, сразу согласился с отцовским решением.
В последний вечер, проведенный на хуторе у бабушки, Титусу разрешили подольше посидеть. Бабушка много рассказывала, и ночью мальчик долго не мог заснуть, возбужденный всем услышанным. Ему мерещились гномы, волшебники и какие-то чудовища с крыльями и совиной головой; они разговаривали хриплыми и страшными человеческими голосами. Ведьмы на помеле и драконы на огненных колесницах мчались мимо, оставляя за собой след в воздухе, - у маленького Титуса даже голова закружилась. Рядом слышалось ровное дыхание спящего отца. Мальчик прильнул к надежному отцовскому плечу, все еще содрогаясь от пережитых ужасов. Под утро он задремал. Когда же он проснулся, им сразу завладели мысли о предстоящей поездке на трешкоуте и о родном доме в Амстердаме, и он даже не простился как следует с обитателями хутора. Деревянные башмаки он оставил на хуторе, - ведь они ему больше не нужны.
На этот раз саквояж Рембрандта тащил на плечах младший батрак бабушки Петрус. Рисунки и тетради с эскизами художник пожелал нести сам. Он заранее предвкушал, с каким удовольствием будет работать; в деревне он сделал не одну сотню зарисовок - ландшафтов и людей. В работе над новыми огромными картинами, которые он уже мысленно представлял себе, эти эскизы принесут ему неоценимую пользу.
И вот они опять в городе.
После тишины и светлой зелени деревенской природы Титусу показалось, что он вступил в новый, вовсе не знакомый ему мир. Городская жизнь ошеломила его, он позабыл ее совершенно, а она снова настигла его. В страхе протянул он руку отцу, и тот нежно и крепко сжал его детские пальчики.
Строже и выше показались мальчику ряды домов, отражавшиеся в водах каналов; как будто выше стали и круглые купола и башни с островерхими шапками, сверкающими на июльском солнце.
Перезвон колоколов мелодично отмечал каждый час дня. По каналам, которые казались теперь Титусу совсем не такими зелеными и более мутными, чем прежде, двигались лодки огородников с грузом красных и оранжевых фруктов. Возгласы и гудки неслись над сверкающей водой. Из боковых каналов, медленно покачиваясь, выплывали плоскодонные баржи. Они степенно пришвартовывались к большим торговым судам цвета бронзы. Не спуская флагов, суда выгружали свои товары на баржи, и те, выйдя за арку высокого моста, вскоре скрывались из виду. На набережных стояли шум и деловая суета. Из торговых контор торопливо выбегали писцы с перечнями товаров и фрахтовыми свидетельствами; с кораблей отдавались на берег распоряжения, а подчас оттуда неслось и соленое словцо. Возле сложенных в кипы товаров сновали уличные мальчишки. Зоркие блюстители порядка важно прохаживались вдоль домов и подозрительно поглядывали на мальчишек. Вдруг все замерло; из боковой улицы, громыхая, вынырнула коляска - невиданное зрелище! - и, прыгая по булыжной мостовой, помчалась по набережной; но вот из лавки какого-то купца вновь послышался приказ, и все опять лихорадочно задвигалось.
На больших площадях стояли солидные и внушительные дома с потемневшими, стертыми ступеньками у подъездов. Над многими входными дверями Титус видел щиты с гербами и глубокомысленные латинские изречения, которых даже сам отец не мог ему растолковать; взгляд Титуса то и дело останавливался на позолоченных цифрах, указывавших год постройки. По мере приближения к Бреестраату дома, чаще всего выкрашенные в красный цвет, становились все меньше. Только на некоторых улицах еще попадались высокие здания, зубчатые фасады которых тянулись к солнцу. Деревья стояли неподвижно, покрытые густым слоем пыли. Ветви их так переплелись, что получилась как бы зеленая крыша. И люди на этой улице казались более старыми, более степенными и осмотрительными, а все звуки как-то глуше и спокойнее.
Взглянув на небо, Титус увидел, что и над Амстердамом в сияющей вышине плывут облака. Только здесь они были словно более далекими и мелкими, чем на хуторе у бабушки.
VII
В этом году синяя дымка окутывала летние вечера, звездные и безветренные. Рембрандт часто гулял вечерами, иногда вместе с Титусом. Они брели вдвоем по узким крепостным валам, по одну сторону которых была вода, а по другую - огромные старые стены; на некогда светлой штукатурке их зияли в сумраке темные пятна сырости. То тут, то там кусты бузины свешивали через стены свои белые зонтики. Пышные тенистые сады, казавшиеся во мраке сплошной темно-зеленой массой и различимые лишь по густым и душным запахам летней ночи, подходили к самым крепостным стенам; порой попадалась беседка, словно сторожевая башня или бастион, устремленный в бледное звездное небо. Здесь было страшновато и необычайно красиво. Стрекотали кузнечики. С призрачным шелестом проплывала по тихой воде невидимая лодка.
Темнота все как-то смягчала, даже шум собственных шагов; казалось, будто это чьи-то чужие шаги. В тени прятались влюбленные парочки и нежно целовались. Таинственные дома подступали к самой воде. Сюда вели старые витые лестницы, поднимавшиеся прямо в темную ночь; в полумраке казалось, что маленькие мостики, перекинутые от берега к домам, парят в воздухе.
В лунные ночи все вокруг светилось прозрачным молочно-белым сиянием. Резче выделялись тени; а там, куда глядела луна, на выветренных камнях, на руках и лицах гуляющих трепетали бесчисленные волшебные цветы. В садах слышались какие-то звуки, вздохи, невнятные слова, непостижимые признаки живой природы; они как-то угнетали маленького Титуса, а минутами делали его почему-то счастливым.
VIII
Когда Хендрикье укладывала Титуса в постель, он не сразу засыпал и, лежа, слышал порой глухие голоса, доносившиеся снизу. Рембрандт принимал гостей. Прежде у него был большой круг друзей, теперь их осталось немного. Большинство из них не понимало, почему у него так часто меняется настроение, почему иной раз он слова не проронит за целый вечер, а в другое время говорит без умолку, хлопает рукой по столу, рассказывает о забавных проделках в бытность свою учеником у Ластмана и то и дело пускает по кругу кувшин с вином.
Нет, эти бесталанные художники и ограниченные бюргеры, которых он так великодушно принимал у себя, не понимали его. Они знали других художников, упорно работающих мастеров, которые всегда шли одним путем; тех, кто, снимая по вечерам рабочую блузу, сразу отметал от себя все заботы и мечты, кто умел приноровиться к мещанскому кругу, кому дороже всего были компания собутыльников, бесцеремонные и развязные мужские разговоры. Примером для них служили Франс Гальс и ван дер Гельст, оба крупные соперники Рембрандта; к их числу относились все, кто проводил вечера в винных погребках или устраивал в своей мастерской вместе с друзьями и учениками шумные и бесшабашные попойки. Но кто смеет сказать, что они несерьезные мастера? Достаточно посмотреть на них днем. Тут уж к ним не подступишься. Они усердно водят кистью по холсту, и сколько бы вы ни стояли за их спиной, рассказывая о том о сем, о женщинах, о новостях в кегельбанах, даже о мастерах, чьи картины продаются в антикварных лавках, привлекая множество любопытных и покупателей, они не удостоят вас вниманием, они трудятся и трудятся, настойчиво и напряженно; оторвать их от холста невозможно. А если бы вы увидели их в воскресенье! Нет более набожных прихожан, чем эти рыцари кисти. Они занимают все скамьи на хорах и благоговейно следят за службой.