С первого взгляда Джордж Лермонт влюбился в Кремль. Пораженный, потрясенный, ходил он в яркий солнечный день от собора к собору, от терема к терему. "Златом покровенные и пречюдно украшенные", они производили незабываемое впечатление. Самым древним храмом в тогда уже почти пятисотлетием Кремле была церковь Рождества Богоматери, построенная в конце XIV века. Тогда, во времена Дмитрия Донского, стены Кремля, его башни и храмы складывали из белого камня, но с конца XV их заменили кирпичными…
Первый раз в Кремле он пробыл недолго - надо было спешить обратно в полк, и ушел он, оглядываясь на каждом шагу, переполненный той очистительной и возвышающей радостью, что дает созерцание истинного искусства, прикосновение к чуду духа и рук человеческих, но потом ему посчастливилось познакомиться с земляком Кристофером Галловеем, зодчим и часовщиком, которого русские называли Христофором Ивановичем Галовеем. Поклонник ранней готики, враг "московского барокко", Галловейшг был одним из виднейших иноземных зодчих, приглашенных в Москву основанным Борисом Годуновым приказом каменных дел. Он щедро потрудился над Кремлем, но главной его работой была надстройка вместе с Баженом Огурцовым по храмозданной грамоте самого патриарха Филарета Спасской башни в 1624–1625 годах.
В Кремле все знали этого шкота. Был он на диво высок - шесть футов и пять дюймов, нескладно скроен и худ, но с пивным брюшком, с большой головой и густой рыжеватой шевелюрой вокруг сияющей розовой плеши. Одевался небрежно в старомодный аглицкий камзол времен Елизаветы I Английской, но с длинным зелено-белым шарфом Эдинбургского университета, обмотанным вокруг журавлиной шеи со свободно болтающимися затасканными концами.
В руках Галловей вечно мусолил строительные чертежи, из карманов у него торчали всевозможные инструменты. Всегда был испачкан известью и краской. По-русски говорил отвратно. Но русские мастера и строители души в нем не чаяли, ценили за талант и крепкие знания, ласково называли меж собой "Головей-головушко".
Крис Галловей надолго стал единственным настоящим другом Джорджа Лермонта в Москве. С каждым годом крепла их дружба. Многим был обязан Лермонт этому недюжинному человеку. Он-то и представил Кремль молодому рейтару в кожаной кирасе и обшитых кожей рейтузах с лампасами и устрашительным шотландским клеймором на левом боку, который он поддерживал, чтобы тяжелый двуручный меч не бряцал о камни ступеней.
Галловей начал с Успенского собора - жемчужины Кремля, самого современного славного из девяти его храмов. Его построил итальянский архитектор Аристотель Фиораванти в 1475–1479 годах, причем каждый шаг его проверялся великим князем Иваном III и неусыпными стражами православной церкви. Болонец Фиораванти и сам явно стремился, двигая вперед зодчество Московии, всемерно использовать чисто русский колорит, владимиро-суздальские и прочие местные традиции. Это же стремление двигало и Кристофером Галловеем, и он яро восставал против слепого подражания итальянским образцам. Служители церкви требовали, чтобы Успенский собор в Кремле во всем был похож на Успенский собор во Владимире, но когда над Москвой-рекой поднялся могучий красавец богатырь о пяти златых шеломах, летописец отметил: "Та церковь чюдна велми величеством и высотою, и светлостью, и звонкостью, и пространством, такова же прежде того не бывала на Руси…". Под высочайшим столпом Руси Иваном Великим горели на солнце пять куполов Успенского собора, на долгие века облитые особой, "огневой" позолотой, светилось каменное кружево, празднично пестрела цветная роспись порталов.
Внутри храма прохладно пахло ладаном и воском, таинственно мерцали иконы.
Что-то немыслимо древнее, допотопное и языческое виделось Лермонту в святом образе Владимирской Богоматери, в иконостасе руки Дионисия, в старинном, как сам Кремль, изображении тезки Джорджа Георгия Победоносца, в завораживающе-пронзительном "Яром оке" - иконе Христа Спасителя.
- Русские, - сказал неизвестно кому Галловей, - поклоняются ветхозаветному Богу ревнителю и предпочитают Царей с темпераментом Ивана Грозного. "Ярое око!". Помнишь у пророка Наума: "Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен в гневе: мстит Господь врагам своим, и не пощадит противников своих…": А у Софонии: "Все истреблю с лица земли, - говорит Господь; истреблю людей и скот, истреблю птиц небесных и рыб морских, и соблазны вместе с нечестивыми; истреблю людей с лица земли, говорит Господь". "Живу я, говорит Господь Бог: рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости буду господствовать над вами… И узнаете, что Я - Господь Бог…". Вот такие, верно, библейские изречения были по нраву Царю Ивану!
Создатели этих шедевров, говорил Галловей, словно и не подозревали о перспективе, светотени, объемном изображении, а добивались удивительно многого.
"Спас ярое око"… Вот такие бешеные белые глаза были у Шеина, когда он глядел на пленных шкотов под Белой. Но потом, славу Богу, глаза его просветлели, подобрели, когда он увидел их раны, их разнесчастные лица и понял, что они разбиты и побеждены.
Благовещенский собор с белокаменной резьбой, дивной узорочью, роскошным убранством, неожиданными итальянскими мотивами приводил Галловея в исступленный восторг.
Шаги будили гулкое эхо под скалистыми сводами.
- Бывал я в Италии, - со вздохом молвил Галловей. - Там, верно, великий Джиотто ближе всех к русским мастерам. Видишь хоры у западной стены? - показал Галловей. - Это место царской семьи. А вот резной трон Ивана Грозного…
Архангельский собор, шестистолпный и пятиглавый, словно родной брат Успенского, но отнюдь не близнец. Ордерные пилястры, коринфские капители, "раковины" с берега Адриатики…
В обжорном ряду на базаре кишмя кишела пестрая, шумная толпа. Так заманчиво пахло горячими пирожками, калачами, байками, медовыми пряниками с сусальным золотом, кренделями, что шкоты купили себе по копеечному пышному калачу.
Вдвоем с Галловеем Лермонт осмотрел сказочно прекрасный собор Покрова, что на рву у Кремля, прозванный народом Василием Блаженным в честь погребенного под его стенами знаменитого на Москве юродивого. Этот гимн победы в камне был воздвигнут двумя русскими зодчими, Бармой и Постником, по велению Ивана Васильевича на главной площади государства, у первого въезда в Кремль.
При виде Василия Блаженного, его бесчисленных луковиц и маковок и едва ли не семидесяти приделов у всех иностранцев глаза разбегались, но Крис Галловей был строгим, быть может, чересчур беспощадным судьей:
- Храм - город, небесный Сион - так москвиты называют эти грезы в камне. Русские наполовину азиаты. Взяв Казань, они широко распахнули ворота в Азию, и вот фантастическая мечта о ней. Нет, я не в восторге от этого горячечного сна. Главный шатер мне напоминает хрустальную граненую пробку старинного хрустального графина. А кругом - хаос во хмелю! Пьяное воспоминание о соборе святого Марка в Венеции.
Лермонт не мог согласиться с зодчим, хотя высоко ценил его мнение. Конечно, Галловею никогда не приснится такой сон. Такое могло прийти в голову только русскому человеку! И это прекрасно, что шкот Галловей, итальянские архитекторы, русские зодчие видят мир на свой лад… Иначе это был бы не самый лучший, а самый скучный из миров!
Лермонт увидел Василия Блаженного в его исконном виде - красный кирпич с белыми украшениями. Лермонтовы же увидели его в радужной раскраске XVIII века.
Шкоты обошли весь неровный треугольник Кремля. Двумя его сторонами были Москва-река и Неглинка, основанием - ров с водой.
- Стены в полторы мили длиной, - пояснял Галловей таким горделивым тоном, будто сам их построил. - Шестнадцать вратных башен. Стены до восемнадцати ярдов высотой, толщина пятнадцать футов.
Джордж Лермонт смотрел во все глаза на огромный замок, на двурогие зубцы стен с бойницами. Быть может, ему придется защищать эти стены. Что ж, он выполнит свой долг.
- Стены нашего Эдинбурга не столь высоки, - говорил Галловей, - их парапет слишком узок для пушек. Нет там и таких мощных башен. Словом, Эдинбург не может выдержать длительную осаду.
Самое замечательное Крис Галловей оставил напоследок.
- А теперь, - сказал он драматическим и многообещающим тоном, - мы поднимемся с тобой на самый, самый верх Руси!
Венец соборов на главной Кремлевской площади объединял чудо-богатырь Иван Великий, вставший на серединной точке столицы. Ему исполнилось тогда уже более ста лет. Колокольня, видная за много миль от Москвы, служила и дозорной башней. В октябре 1552 года именно с нее увидели русское войско, возвращавшееся под началом Ивана Грозного с величайшей победой в Казани.
Галловей повел земляка на головокружительную вершину Ивана Великого, на самый верхний его ярус по витой, туго закрученной лестнице с еще не истертыми крутыми каменными ступенями. Галловей, бывший лет на пятнадцать старше юного Лермонта, тяжело дышал и потирал натруженные мускулы длинных ног. Наконец он подвел Джорджа к узкому не затянутому слюдой окну, обрамленному бархатистым зеленым мохом. У Джорджа перехватило дыхание: перед ним простиралась Москва, залитая июльским солнцем 1613 года после Рождества Христова!
- Вот он - третий Рим! - с улыбкой объявил Галловей.
Далеко вокруг раскинулись деревянные посады с пыльной зеленью пышных рощ. Всюду над тесовыми и соломенными крышами возвышались, сияя крестами, златоглавные церкви, пестро раскрашенные луковицы колокольни и звонницы. На Яузе и Неглинной вертелись, сверкая, мельничные колеса. По немощеным улицам тянулись обозы. Внизу, на Ивановской площади в самом Кремле и на огромной и покатой Красной площади рядом с древними святынями Руси, соборами, палатами, теремами, приглушенно гудели базарные толпы, обтекая бесчисленные лавки, ряды, склады, телеги с задранными кверху оглоблями. Отдельный человек казался с высоты Ивана Великого муравьем. Сияла на солнце слюда в окончинах, горело еще редкое стекло в государевых хоромах. Отсвечивали медные и луженые крыши.
- Кто основал этот чудный город? - спросил Лермонт, любуясь холмом, послужившим фундаментом Кремля, и широкой Москвой-рекой.
- Князь Юрий Долгорукий, - ответил из-за его спины Галловей, - почти полтысячи лет тому назад, в 1147 году. А был он, хотя русские этого не помнят, внуком по матери короля Гарольда Английского, который царствовал…
- В первой половине одиннадцатого века, - не без гордости за свое неплохое знание истории вставил книгочей Лермонт.
- С 1037 по 1040 год, - уточнил Галловей. - Еще до покорения Англии норманнами Вильяма Первого.
Галловей указал земляку внушительные фортификации столицы: кроме Кремлевской, еще две стены обегали ее неровными, словно очертанными детской рукой кругами.
Разросшийся лет сто тому назад посад обнесли еще более толстой каменной Китайгородской стеной, способной устоять перед любым пушечным огнем. Полукруг Китай-города с севера и востока прирастили к Кремлю. И совсем недавно, в конце прошлого, XV века, москвичи возвели еще одно кольцо - каменный обруч Белого, или Царева, города. И строил его тот самый умелец-городелец из Дорогобужа, который строил и Смоленский кремль, - Федор Конь, о котором Галловей отзывался с высшей похвалой. Он назвал самые красивые храмы внутри этих стен и замковые монастыри, окружавшие могучими стражами всю Москву: Петровский монастырь на севере, построенный в XIV веке, Сретенский монастырь, воздвигнутый в том же столетии сначала как крепостной форт. Особенно крепкие монастыри стояли на юге, откуда ждали прежде набегов татар.
Разумеется, Джордж Лермонт запутался спервоначалу во всех этих монастырях, хотя Галловей представлял их по-английски:
- Saint Simon Monastery, Saint Alexis, Don Monastery, Saint Andronic Monastery of the Saviour…
Дойдя до Андроникова монастыря, основанного в 1359 году учеником Сергия Радонежского Андроником у слияния речки Золотой Рожок с Яузой, Галловей пообещал непременно показать Лермонту дивные фрески какого-то безвестного старца Андрея-иконописца, трудившегося лет сто тому назад…
Новодевичий монастырь, основанный в начале века в память борьбы за Смоленск, по понятной причине особенно заинтересовал Лермонта. Монастырь стоял в лесах: его луковки раскрашивали как яйца на пасху. Живая история! История, к которой он сам совсем недавно прикоснулся. И, быть может, предчувствовал он, что вся жизнь его будет связана тугим и неразрывным узлом со Смоленском…
- Смотри, смотри! - говорил за ним Галловей, теребя свой зелено-белый шарф. - Самые дорогие монеты - золотые. Но у всех народов они разные. Так и красота - золотая мера всяк сущего - у всех разная. Вот она, перед тобой, русская красота!
С высоты Ивана Великого хорошо просматривались все шесть торговых путей, ведущих из Москвы: Смоленский, или Литовский, Вологодский, или Беломорский, Новгородский, Поволжский, Сибирский и Украинский, или Степной.
Они пробыли так долго на Иване Великом, что день стал угасать, солнце висело уже над горизонтом, за рекой Неглинной.
- Подумать только, - со вздохом проговорил Галловей, - что сейчас это солнце светит вовсю над "Афинами Севера" - над моим родным Эдинбургом - над королевским замком на скале, господствующим над заливом Фирт-офф-форт, над моим старым университетом, где все носят вот такие шарфы…
И зодчий с гордостью погладил длинный зелено-белый шерстяной шарф, свисавший у него с шеи.
И в это мгновение оба они вздрогнули, захваченные врасплох громовым ударом большого колокола Ивана Великого. Рев контрабаса тут же был подхвачен литаврами всех девяти храмин Кремля, согласно вплетались в общий хоровод победные бронзовые, медные, серебряные трубы и рога Василия Блаженного. В одновеликое целое, в торжествующий гимн сливался с кремлевским благовестом мелодичный перезвон звучавших скрипками и флейтами колоколов всех бесчисленных церквей Москвы и окраинных ее монастырей. А запевала Иван Великий весь дрожал, ходил ходуном и, казалось, приплясывал в такт этой божественной музыке. И черным роем вокруг него над всем Кремлем суматошно вились черные вороны, галки, грачи…
- Говорят, эти мудрые и вещие вороны сотни лет живут, - сказал Галловей в нахлынувшей после колокольного звона вибрирующей, ошарашенной тишине. - Значит, они помнят не только Царя Бориса Годунова, Лжедмитрия и Царя Василия Шуйского, но и высокоторжественное коронование Ивана Грозного, и набеги Золотой Орды… А лет через сто - двести здесь, над Кремлем, будут летать вороны, помнящие если не нас с тобой, то коронацию Михаила, коей был я очевидцем…
Спускаясь по лестнице, Галловей рассказывал об этом торжестве…
"Что сравнить с Кремлем, который, окружаясь зубчатыми стенами, красуясь золотыми головами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки…
Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества…".
Не было ли у юнкера Лермонтова, когда он впервые поднялся на Ивана Великого, удивительного чувства, что будто однажды, давным-давно, в другой жизни, он уже совершил это восхождение и любовался Москвой?
"Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память Царей великих?!. Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению…".
Так писал юнкер Михаил Юрьевич Лермонтов, прямой потомок рейтара Московского полка Джорджа Лермонта.
И те же чувства, наверное, волновали его пращура из Абердина. И ему тоже хотелось, придя домой, в светлицу (казарму), взять и излить свои чувства на бумаге, записать хотя бы свои наблюдения и не всегда понятные слова Галловея. Но он так мало еще знал, и так не хватало ему времени…
Он читал все, что попадало ему на английском, испанском, португальском, благо был языкам с детства научен, но в Москве нелегко было добыть книги на иностранных языках, поэтому он срочно изучал русский.
В суровую годину попал Лермонт в Москву. Вот что писали в том самом 1613 году в челобитной юному Царю рязанские бояре, дворяне, духовенство во главе со своим архиепископом Федоритом: "С тех пор как вор (самозванец) начал называться царским именем, пошли усобицы и войны: наши отчины и поместья разорены до конца, все мы от домов своих отбыли и жили с людишками своими в Переяславле (Новой Рязани), а когда Земля соединилась, начали приходить татары часто и выжигать домишки наши, людишек и крестьянишек наших остальных перехватали и самих многих нашу братью на пустошах взяли и побили, и теперь татары живут у нас без выходу".
Чуть не со всех сторон наседали на Московию беспощадные вороги, и со всеми ими предстояло Лермонту скрестить мечи.
Мало ему было отпущено судьбой времени на учение.
Лермонт любил слушать рассказ Галловея о его первой встрече с Царем. Узнав, что в Москву приехал Галловей-часовщик, Царь возликовал и велел немедля доставить его во дворец. Юный Михаил обласкал его, не мог на него нарадоваться и тут же потащил его в свои покои. Галловей ничего не мог понять, голова его пошла кругом. Войдя в царские покои, он обомлел - они были забиты часами всех видов. Всюду теснились часы стенные, столовые, астрономические, или морские, карманные, песочные. Они тиктакали на все голоса и лады, выбивали затейливые куранты, пели птичьими голосами, стучали золотыми молоточками, показывали расположение звезд и планет на небосклоне, играли диковинные действа со всякими фигурками, поражали хитрой выдумкой и филигранным мастерством. Царь оказался страстным любителем часов. Он с детства маялся ногами и предпочитал отсиживаться в покоях с любимыми часами. Он тут же стал просить Галловея починить ему какого-то старинного любимца. Галловей, разумеется, не ударил лицом в грязь. Он стал часовщиком и поставщиком часов Его Величества. Ему как зодчему были обеспечены лучшие царские заказы - вплоть до Спасской башни!
Царю Михаилу было в 1613 году, когда его впервые узрел в Кремле рейтар Лермонт, семнадцать отроческих лет. Царь приходился ровесником своему новому ратнику. Отец Царя, патриарх Филарет, томился тогда в польском плену. Мать - Ксения Ивановна Шестова - была незнатного рода. Никогда Михаил не чаял стать Царем на Руси, мальцом жил в северном краю, на Белоозере, где хранилась государственная казна, подальше от татар и ляхов. На Белоозеро мальчонку Мишу с теткой сослал Царь Борис Годунов, сильно опасавшийся его отца - боярина, коего он заточил в монастырь. Только смерть Годунова объединила снова Романовых в Москве. Из годуновского плена угодили они вскоре в плен к Тушинскому вору, но для отца будущего Царя, Филарета, это был почетный плен - названый Димитрий надеялся на помощь Романовых.