Из никомедийцев, присутствующих на пире, многие плакали, словно заново переживая и осознавая тяжкий момент утраты родного города. Олег заметил слезы и на лице Феофании. Женщина была все так же серьёзна и задумчива, лишь катившиеся по щекам слезы выдавали её душевное волнение. Олег не мог оторвать глаз от лица Феофании, скорбного, благородного и прекрасного. А она смотрела на поющего Эйнара, который подыгрывал себе на лютне, так, что Олег отдал бы полжизни за такой же взгляд.
Наконец песня смолкла. Сидевшие за столами мужчины и женщины пребывали в каком-то оцепенении, заворожённые и потрясённые. Струны смолкли, но высокая печаль продолжала царить в зале. Она сковала людям уста, растревожила их сердца и исторгла слезы из глаз: такова была волшебная сила песни!
Когда всеобщее оцепенение прошло, знатные матроны и вельможи со всех сторон устремились к Эйнару, который мигом оказался в центре внимания. Его одаривали золотыми монетами, похлопывали по плечам, ему говорили похвальные слова в превосходных степенях, на которые так богат греческий язык. Женщины целовали его, не стесняясь мужей и братьев, желая выразить своё восхищение столь чудесным пением. Эйнара называли новым Орфеем, любимцем муз, "сладкозвучным соловьём", который и бездушный камень заставил бы плакать.
Подошла к Эйнару и Феофания. Она сняла с шеи золотую цепочку с кулоном из оникса, на котором был искусно вырезан крылатый конь.
- Это Пегас, олицетворяющий духовную сущность любого поэта, певца и музыканта, а также творческий порыв, - Феофания протянула кулон Эйнару. - Пусть он помогает тебе, друг мой, и дальше творить столь же прекрасные песни.
Домой Хэльмар и Эйнар возвращались совершенно пьяными. Олегу приходилось направлять их путь, иначе они забрели бы не туда, куда нужно. Если Хэльмар был пьян от вина, то Эйнар был опьянён восторженным признанием его дара. Он шёл по тёмным пустынным улицам Родоса, опираясь на плечо Олега и разглагольствуя о красоте Феофании и о её душевной чуткости, правда, не забывая при этом в столь же восторженных словах отзываться о супругах Ксенона и Музалона, одаривших его золотыми монетами.
- Даю голову на отсечение, друг Эйнар, больше всего этих матрон восхитил ты сам, а не твоя песня, - промычал пьяный Хэльмар. - Ещё бы! Такой красавчик. Просто ангел во плоти! Ты раззадорил похоть этих слезливых матрон, Эйнар. Любая из них готова прыгнуть к тебе в постель, так что не теряйся, дружок.
Эйнар сердито отвечал, что не желает слушать такую похабщину.
- Я видел глаза этих прекрасных женщин, в них не было вожделения, - молвил он с пылким возмущением. - Я чувствовал на себе их пальцы, но в этих прикосновениях не было похоти.
- Ты наивен, Эйнар, - ворчливо отозвался Хэльмар. - И ещё многого не понимаешь в жизни. А в женщинах, дружок, ты и вовсе не разбираешься.
Олег не слушал эти препирательства, отыскивая дорогу в лабиринте улиц и переулков, стиснутых каменными изгородями и затенённых помимо ночного мрака ещё и густыми кронами деревьев, нависших сверху.
Мысли его были о Феофании.
* * *
Церковь Богородицы в Никефории, предместье Родоса, привлекала внимание Олега тем, что своим куполом и архитектурными пропорциями очень походила на Спасо-Преображенский собор в Чернигове. Даже внутреннее убранство храма было отчасти схожим с внутренними помещениями черниговского собора. Вот только настенные росписи здесь были совсем другие, воспроизводившие не крестный путь Иисуса Христа, а жизнь его матери Девы Марии.
Настоятель храма преподобный Аарон приметил русского князя, который часто посещал его храм или один, или в сопровождении воинов-данов. Аарон свёл знакомство с Олегом и постепенно узнал почти все события из его жизни. Узы взаимной симпатии незаметно связали Олега и Аарона. Бывало, они уходили на задний двор и там, сидя на скамье в тени лавровых деревьев, вели долгие задушевные беседы.
Так было и в тот день, но лишь с одним исключением: Аарон и Олег решили прогуляться до часовни Святой Екатерины, которая находилась на холме шагах в трёхстах от церкви Богородицы. Холм с часовней и окружающая его платановая роща входили в храмовый участок, обнесённый невысокой, но прочной стеной из больших валунов, скреплённых глиной.
Дорожка, выложенная обломками мраморных плит, вела вверх по склону холма. Медленно идя, Аарон и Олег вели неторопливую беседу. Вернее, говорил Аарон. Ныне он решил рассказать Олегу про свою неудачную жизнь. Оказывается, до посвящения в монашеский сан Аарон долгое время был секретарём в канцелярии эпарха, потом служил в войске, предводительствуя отрядом тяжёлой кавалерии. Звали его тогда Панфилом. Частые ранения и столь же частые смены василевсов на троне Империи оборачивались для Панфила всевозможными напастями. Один василевс ценил Панфила, но тем не менее отнял у него жену. Другой преследовал за преданность своему предшественнику. Третий приблизил к себе, однако поручал ему самые грязные дела. В конце концов Панфил не выдержал и постригся в монахи. За шесть лет ревностной службы он, получив в монашестве имя Аарон, дослужился до настоятеля храма.
- И это не предел моих устремлений, друг мой, - молвил Олегу Аарон уже на вершине холма, с которого открывался чарующий вид на море и на гряду островов вдалеке. - Со временем я стану епископом, а то и митрополитом. Кто знает, быть может патриарх прикажет мне возглавить митрополию на Руси.
С этими словами Аарон хитро подмигнул Олегу. Тот лишь улыбнулся. Кто бы мог подумать, что и священническая ряса не смирит честолюбие этого человека.
Олег и Аарон задержались у входа в часовню, любуясь видом далёкой морской глади. Аарон продолжал развивать свою мысль, говоря, что лишь духовное звание даёт возможность человеку незаурядному полностью проявить себя. Ведь священники всех рангов подчиняются патриарху, но не василевсу. А в патриархи, в отличие от василевсов никогда не проходят люди ограниченные, либо просто самодуры, каким является нынешний император Никифор Вотаниат.
- Вот ты, князь, испытал на себе несправедливость от великого князя киевского, во вражде с которым потерял двух родных братьев и одного двоюродного, - продолжил Аарон. - Благодаря козням все того же великого князя оказался в плену. Теперь у тебя нет ни родины, ни власти, ни свободы. Никифор Вотаниат может пощадить тебя, но может и не пощадить. Поэтому, князь) я предлагаю тебе, пока не поздно: отрекись от мирской суеты и постригись в монахи. Я помогу тебе в этом. Служение Господу очистит от всего греховного и возвысит тебя, князь. По прошествии времени ты сможешь, как и я, стать настоятелем храма или монастыря, к тебе пойдут люди со своими чаяниями и печалями. Ты станешь посредником между прихожанами и Богом, станешь в какой-то мере властителем душ заблудших и отчаявшихся. Слово Божие есть высшая и самая праведная власть в мире, поверь мне. Ему внимают с почтением не только простые люди, но и короли.
- Ты призываешь меня отречься от жизни, в которой я, может, и не праведно жил, зато был воином и князем, - сказал Олег. - Да, ныне я низвергнут подлостью и предательством в униженное состояние, но это не значит, что я не обрету вновь свободу. Я не расстался с мыслью о мести. Я лелею свою месть в глубине души. И верю, что даже если Господь окончательно отвернётся от меня, я и без его помощи пройду свой жизненный путь, как бы тернист он ни был.
- Я не понимаю твоего упорства, князь, - вздохнул Аарон. - Ты похож на пловца, угодившего в стремнину бурной реки. Как бы ни была сильна твоя воля, однако довлеющий над тобой рок всё равно сильнее. Неразумно отталкивать руку помощи от Господа, протянутую тебе через моё посредство. Вспомни, сколько горести принесла тебе княжеская власть! Сколько раз ты смотрел в глаза смерти, будучи облечённым ею. Что завидного в этой власти? Чем она манит тебя, князь? Уж не сонмом ли опасностей, преследующих всякого властителя? Неужели прожитое ничему тебя не научило, друг мой?
Вопросы Аарона прозвучали с тем пылким чувством, с каким обычно обращается к пастве священник, уверенный в своей незыблемой правоте.
Поскольку Олег хранил молчание, Аарон продолжил:
- Вдумайся, князь. Ведь есть иная власть, не менее могущественная, чем венец правителя, и при этом более безопасная. Неужели тебе не хочется, чтобы пред тобой склоняли головы прочие князья, в том числе и великий князь киевский? Неужели тебя не прельщает великолепие, каким окружены князья Церкви?
- Зависть не красит любого смертного, а князя тем более, - ответил Олег. - Я постараюсь, друг Аарон, объяснить своё нежелание следовать твоему совету. Да, у митрополита почёта больше, чем у самого великого князя. А ещё есть власть золота, коей поклоняются торговцы всех мастей, иные будут побогаче князей. Видел я хоромы богатых купцов в Тмутаракани, таким и король германский позавидовать может. И здесь, на Родосе, богатые купцы живут как короли! Так что же мне теперь купцам завидовать по причине своей бедности?
Аарон молчал, слушая неторопливую речь Олега.
- Поведаю я тебе, друже, притчу одну. Услышал её от одного каменотёса. Года два тому назад бежал я с разбитым воинством своим к половцам в Степь и задержался в Путивле, чтобы похоронить достойным образом своего двоюродного брата Бориса. Путивльский каменотёс в перерывах между делом и рассказал мне сию притчу.
Жил некий каменотёс, которому надоела его изнурительная работа - вырубать из горы камни под палящими лучами солнца.
"Как это утомительно тесать камень под жарким солнцем! - сказал он себе. - Я бы хотел оказаться на его месте высоко в небе и быть, как и светило, всемогущим".
И случилось так, что его просьба была чудесным образом исполнена, и он стал солнцем.
Довольный, он начал посылать вниз свои лучи, но вскоре заметил, что они отражаются от облаков.
"Что за радость быть солнцем, если облако может остановить мои лучи?" - воскликнул он.
И тогда превратился он в облако и летал по всему свету, проливался на землю дождём, но затем был развеян ветром.
"Значит, ветер может рассеивать облака. Он, должно быть, самая могучая природная стихия! Так я хочу быть ветром". - И он стал ветром.
Он дул, налетал порывами, бушевал. Но однажды путь ему преградила высокая неприступная гора.
"Какой смысл быть ветром, если его может задержать какая-то гора?" - И он превратился в гору.
А спустя немного времени он почувствовал, как по нему бьют молотом - кто-то очень сильный пробивал себе путь сквозь гору.
Это был каменотёс.
Выслушав Олега, Аарон понимающе покивал головой. Теперь ему стал ясен жизненный принцип странного русского князя. И удивительное дело - после услышанного Аарон проникся к Олегу ещё большим уважением. Русы всегда удивляли то своей подкупающей наивностью, то мужеством, не поддающимся описанию, то непредсказуемостью поступков.
"Берегись, старик! - мысленно обратился Аарон к Никифору Вотаниату. - Ты держишь в клетке опасного зверя. Одно неверное движение, и этот зверь мигом растерзает тебя. Мы, ромеи, сильны хитростью и величием власти, но русский князь силен твёрдостью духа. И это делает его сильнее того, у кого он в плену. Странно, но это так".
* * *
День спустя Олег был приглашён в дом катепана, причём за ним прислали слугу с осёдланным конём. Это означало, что Олега желают видеть одного, без сопровождения кого-либо из данов.
- Не иначе с тобой хочет серьёзно потолковать сам Дамаст Музалон, - заметил Хэльмар, сделав многозначительное лицо. - Если ты столкуешься с ним, то тебе будет не страшен и Вотаниат. Музалон не даст тебя в обиду, князь. Род его имеет большое влияние в Столице. Ссориться с Музалонами Никифор Вотаниат не посмеет.
Настроенный на встречу с друнгарием флота, Олег отправился в дом катепана. Каково же было его удивление, когда вместо Ксенона или Музалона в покое он увидел Феофанию. Она была в длинном платье из голубого шелка, по которому шли узоры под цвет серебра. Платье струилось по гибкому телу волнистыми складками, подчёркивая узкую талию и мягкую округлость бёдер. Обнажённые руки молодой женщины были унизаны серебряными браслетами, на шее была серебряная цепочка. Подстриженные в знак траура рыжие волосы достигали полуобнажённых плеч. Завитые густые локоны придавали бледному лицу Феофании ореол невинной прелести. Волосы были скреплены на лбу диадемой, которая добавляла Феофании царственности и очень шла к её глазам. Взгляд этих глаз - не то голубых, не то серых - сковал Олега, едва он очутился наедине с той, о ком частенько вспоминал последние дни.
- Извини, князь, за столь внезапное приглашение, - молвила Феофания, приблизившись к Олегу. - Я случайно подслушала ваш разговор с преподобным Аароном. Вы стояли у самого входа в часовню Святой Екатерины, а я была внутри. Я молилась, потом услышала ваши шаги и голоса. Меня поразила твоя притча, князь.
Феофания умолкла, борясь с волнением.
Олег взирал на неё сверху вниз: сестра Музалона была ниже его плеча. Миниатюрность лишь добавляла ей очарования, а голос действовал завораживающе.
- Что же было поразительного в той притче? - тихо спросил Олег, не отрывая глаз от лица гречанки, такого близкого и красивого.
Во внешности Феофании было что-то от величия и совершенства черт древних мраморных богинь. Это наполняло Олега трепетом, словно образ языческой богини чудесным образом возник в виде стоящей перед ним женщины.
- Не Аарон, а каменотёс, случайно повстречавшийся тебе, и есть посланец Судьбы, - сказала Феофания, глядя Олегу в глаза. - Притча - это не поучение, князь. Это скорее воплощённый в притче образ твоей жизни, а может и сама твоя жизнь. Тот каменотёс оказался гораздо прозорливее Аарона, который служит отнюдь не Богу, а своему честолюбию. И ты честолюбии, князь. Но ты честнее и благороднее в своём честолюбии того же Аарона.
- Аарон в отличие от меня не был рождён князем, - возразил Олег. - Моё честолюбие наследственное. Если Аарону честолюбие помогло выбиться из низов в военоначальники, то моё честолюбие не позволяет мне быть вторым там, где я могу и хочу быть первым.
- И тебя не пугают опасности при достижении цели?
- Только в опасности князь может понять, чего он стоит.
- Прекрасные слова из уст настоящего воителя.
- Так говорил мой отец, которому я стараюсь подражать.
- Я расспросила Ксенона про тебя, князь, и про твоего отца, - улыбнулась Феофания. - Ты достоин своего родителя.
- Мне приятна твоя похвала, несравненная… - Олег невольно запнулся, почувствовав на своей руке прохладные пальцы.
Неведомая сила толкнула Олега и Феофанию друг к другу, соединив их уста в долгом и страстном поцелуе. Все случилось так неожиданно, что, разжав объятия, они от смущения не знали, что сказать и куда деть глаза.
- Ну вот, - смущённо пролепетала Феофания, - теперь у тебя будет повод думать, что я развратная женщина.
Преклонив колено, Олег взял её ладони и прижал к своему пылающему лицу.
- Я постоянно думал о тебе с тех пор, когда впервые увидел, - молвил он. - Твой облик услада для очей.
Феофания ничего не ответила, но Олег почувствовал: наклонившись, она тихонько касается губами его волос на макушке…
Глава тринадцатая. БИТВА ПРИ КИНОС-СЕМЕ.
Гнетущее состояние, похожее на заговор среди друзей и родственников Ксенона, постепенно сменилось торжеством, когда из Фракии пришло известие: братья Исаак и Алексей Комнины подняли мятеж против Никифора Вотаниата, который, по их мнению, бездарно ведёт войну и с сельджуками, и с норманнами. Корабли Музалона, невзирая на зимние штормы, покинули родосскую гавань и устремились к Константинополю, куда вели мятежные братья присягнувшие им войска.
В ромейской империи опять назревала гражданская война. Однако противостояния не получилось: знать Константинополя легко отреклась от Никифора Вотаниата в пользу Алексея Комнина, которого войско провозгласило василевсом.
Новый василевс столкнулся с ещё большими трудностями, нежели Вотаниат, в своё время захвативший трон у слабовольного Дуки. Казна Империи была пуста. Войска, не получавшие жалованье на протяжении двух лет, разбегались, сдавая крепости врагам и обнажая границы. Тут и там объявлялись самозванцы на трон из бывших полководцев, опиравшихся на жадные до грабежей наёмные отряды и толпы дезертиров. Государственный фиск почти не работал, были нарушены торговля и снабжение Столицы продовольствием.
Алексей Комнин прежде всего обратился к восточным делам. Флот Империи сосредоточился у азиатского побережья. В тёмное время суток с кораблей высаживались на сушу легковооружённые воины и повсеместно нападали на сельджуков, затем сразу же возвращались обратно на корабли. Всю весну продолжались вылазки с флота и стычки с азиатами, которые мало-помалу стали отступать из приморских областей вглубь страны.
Узнав об этом, Комнин приказал своим военачальникам и флотоводцам начать высаживать в Азии не только лёгкую, но и тяжёлую пехоту и конницу, дабы захватывать в приморских областях городки и предместья, оставленные сельджуками.
В связи с этим приказом Ксенон объявил набор в войско по всему острову. Ему удалось призвать под свои знамёна около четырёх тысяч человек, правда, более половины никогда не держали в руках оружие. Многие из новобранцев были выходцами из Азии, нашедшими пристанище на Родосе, теперь они горели желанием отомстить сельджукам за свои страдания и утраты.
Кроме вновь набранных, плохо обученных воинов Ксенон имел и другое войско - небольшое, зато отлично вымуштрованное и вооружённое. В него входили пятьсот оплитов с тяжёлым вооружением, столько же лучников и триста закованных в броню конников. Ещё в распоряжении Ксенона находилась городская стража, в том числе и наёмники-даны.
Каждый день жители Родоса могли наблюдать с городских стен и башен за тем, как опытные военачальники обучают новобранцев держать строй, совершать на ходу перестроения, отражать атаки конницы и двигаться в полном вооружении. Ежедневно с раннего утра и до вечера на равнине за городом гудели военные трубы и раздавался громкий боевой клич, смешиваясь с топотом копыт.
Наблюдая за военными приготовлениями ромеев, Олег подмечал все то, чего не было в русских дружинах. Например, ромейская пехота, дабы ухудшить вражеским лучникам прицельную стрельбу, обычно садилась на землю, закрывшись щитами и подняв кверху копья. Русские же пешие ратники так никогда не делали, считая постыдным склоняться в три погибели перед вражескими стрелами. К тому же щиты у русских позволяли закрыть стоящего воина целиком, а у ромеев щиты были не столь велики и громоздки.