- А разве нет? Послушай меня. Я прошел всё послушенство, начиная с трапезной. А сейчас, видишь, достиг сана игуменского. Только здесь бог посылает полное спокойствие. Ты бы мог начать прямо с послушничества.
Зализняк покачал головой.
- Не хочу я никакого. Степь, ваше преподобие, мне снится, степь и воля.
- Я от тебя её не отбираю. Воля и здесь есть… Подумай, поразмысли. Служение богу - наивысшее служение. А наипаче сейчас, когда настало время защищать веру, защищать правду. Вера и правда только здесь, за этими стенами.
Зализняк оторвал взгляд от пламени, повернул голову к Мелхиседеку. Игумен, в свою очередь, посмотрел на него. На гладенькой, зеркальной поверхности одного из изразцов качнулся огонь и, вспыхнув, заиграл странным румянцем на обветренной, мужественной щеке Максима.
- Недолго я в монастыре, а вижу: нет и за этими стенами правды. Верно говорят: где большие окна - много света, а правды - нету. Думается мне, что не тут она ищет защиты. Вы говорили про защиту веры. Это справедливо. Топчут её униаты, глумятся над православным человеком. Кто же на защиту её встанет? Вы за панами монахов посылаете, просите их. Деньги от них принимаете. А о том забыли, что паны ради жизни сытой отрекаются от креста, первыми унию принимают. У мужика крест только с душой можно отнять, иначе он не отречется от него. Кто же защитит крепостного от кнута шляхетского, от голодной смерти спасет?.. Про правду я только в сказках слышал, а видеть её ещё не видел. Но увижу!
- Прими послушничество - увидишь.
- Для чего принимать? Пятки Элпидифору чесать некому? Или за водкой некого на базар посылать?
- Замолчи! - гневно стукнул о пол палицей Мелхиседек. - Иди прочь с моих глаз!
Зализняк взял со стула шапку и пошел из кельи. В дверях на мгновение остановился, повернул голову:
- Совсем идти из монастыря?
Ответа не было. Надел шапку и ступил через порог. Уже за дверью настиг его голос игумена:
- Как знаешь.
Максим прошел несколько шагов по протоптанной к церкви дорожке и остановился у дикой груши. На дворе трещал мороз, но Максиму казалось, что удушье сжимает грудь. Он расстегнул кожух, набрал с ветки пригоршню сухого снега.
"Может, не нужно было так говорить игумену, - подумал он. - Нет, надо, только немного не так. Игумен человек справедливый, но и он, поди, не всё сказывает".
Зализняк, задумавшись, брал с веток хлопья снега и, сжимая их в комочки, бросал в рот.
Вот уже сколько времени прошло, как вернулся он из степей. Думал найти покой, но так и не нашел его. Напротив, чем дальше, тем теснее роились в голове тяжкие думы. Видел нищенскую жизнь земляков своих, гневом и жалостью переполнялось сердце. А тут ещё слухи про истязания униатами людей православных. И вера и барщина - всё перепуталось. Куда же в самом деле податься людям, как разобраться во всём? Кто им искренне хочет помочь? Игумен? У него есть какие-то замыслы. Может, и правда, Мелхиседек хочет помочь бедным людям? Но как, чем он думает помочь, почему не скажет? И почему в самом монастыре так глумятся над наймитами и послушниками? Где же та сила, которая встала бы на пути шляхте и униатам? Максим не находил ответа. Лучше ни о чём не думать. Он вольный человек, казак. Но почему в памяти всплыли слова Хрена: "Нынче мужик волен только на том свете". Нет, он не мог не думать, не болеть душой.
Снег таял в руке, стекал за рукав. Зализняк почувствовал, как мороз больно ущипнул его за пальцы. Он растер в ладонях остатки снега и, спрятав покрасневшие руки в карманы кожуха, пошел к сараю, куда уже снова подъезжали послушники с дровами.
Глава девятая
В ХОЛОДНОМ ЯРУ
- Снова у тебя лишние карты остались, - хитро прищурил глаза дед Студораки. - Не везет тебе, Роман, в карты.
- Кому в карты не везет… - улыбнулась Галя.
Роман кинул быстрый взгляд на девушку, густо покраснев, стал собирать карты. Ему в самом деле не везло сегодня. И не только сегодня. Всегда, когда приходилось играть с дедом Студораки и Галей, Роман чаще всего оставался в дураках. Эту девушку прямо невозможно было обыграть; она словно знала, с какими картами остается Роман, и часто, наверное, нарочно доигрывала с ним один на один. И, конечно, обыгрывала его. Роман злился, давал себе слово впредь внимательно следить за картами, но снова сдавать приходилось ему. На этот раз он бы, может, и выиграл, но не хотелось оставлять в дураках деда, хотелось непременно обыграть Галю.
- Ещё раз сыграем? - предложил Роман.
- Надоело уже, да мне и идти пора, - пряча в карман карты, поднялся Студораки.
Галя накинула на плечи платок и пошла к двери вслед за дедом.
- Галя! Я хотел тебе что-то сказать, - остановил её Роман.
- О картах?
- Ты вечером, как управишься, выйдешь в сад, туда, к груше?
Галя повела плечами.
- Не знаю, может, и выйду.
- Я буду ждать! - крикнул Роман ей вдогонку. "Нет, сегодня я ей всё скажу, что будет, то и будет", - решил он.
Он минуту постоял и, вспомнив что-то, вынул спрятанный под скамью мешок.
На дворе уже начинало смеркаться. Роман вышел за сарай и за скирдами свернул к флигелю, который стоял за прудом далеко от панского дома. В этом флигеле жил управляющий. Зная, что он поехал в Чигирин и возвратится только ночью, Роман смело перелез через низенький штакетник и направился за флигель. Выглянул из-за угла - около крыльца никого. Пес спал в будке, цепь змеей извивалась на снегу от дома до угла флигеля. Этого пса боялась вся дворня, особенно ночью, когда управляющий спускал его с цепи. Делал он это не столько для того, чтобы пес пробегался, сколько для того, чтобы дворня не ходила по усадьбе.
Роману уже пришлось однажды влезть на дерево и довольно долго просидеть там, так как пес сидел внизу и никуда не отходил.
Держа в правой руке жердь, которой дворовые казаки выдергивали из стога сено, Роман начал осторожно подкрадываться к будке. Мягкий, пушистый снег не скрипел под сапогами. Около будки парубок вдруг расправил мешок, наставил его над отверстием и ударил сапогом сбоку по будке. Пес от неожиданности как-то странно фыркнул и, загремев цепью, с разгона вскочил в мешок, так что Роман едва не выпустил его из рук.
- Попался, чтоб ты сдох! - Роман сгреб руками гузырь. - Будешь теперь на людей бросаться?
Ногой он ударил по мешку. Перепуганный пес только тихо тявкнул. Роман толкнул ещё раз, потом ещё. Торопясь, он бил то носком сапога, то жердью. Пес поначалу ворчал, потом стал испуганно скулить. Наконец Роман поднял мешок и ударил им об землю. Потом схватил руками хвост, торчавший из мешка, вытащил пса и, раскачав его, отпустил руки. Пес метнулся в сторону, но добежал на длину цепи и опрокинулся на спину; вскочив на ноги, он изо всех сил помчался к будке. Не попал в дырку и завертелся на месте.
Роман тем временем уже бежал к скирдам. Запыхавшийся, вытирая руки об снег, он пробежал на псарню, где дед Студораки закрывал на ночь дверь.
- Чего бежишь, словно дурень с горы? - спросил он Романа.
Тот, смеясь, показал на мешок, рассказал деду, где был.
- Смотри, Роман, узнает кто-нибудь - влетит тебе.
- Хоть и увидел бы кто, всё равно не сказал бы. Разве "мосци-паны". Так они сейчас спят все, - говорил Роман, шагая вслед за псарем.
"Мосци-панами" называли при дворе с десяток шляхтичей, которые служили в надворной охране.
Не имея ничего за душой, кроме заносчивости и шляхетского звания, бродили такие шляхтичи от имения к имению, в поисках легкого хлеба. Не мог же шляхтич стать где-нибудь на работу, урожденному шляхтичу стыдно было работать. Если бы он стал работать, то утерял бы все шляхетские прерогативы. Держались они отдельно от казаков; платили им больше, нежели другим надворным; им же поручал пан самые ответственные дела.
- Ох, и проказник ты! - закрывая последнюю дверь, сказал дед. - Как ты не побоялся к будке лезть?
- Мне это не в первый раз, - засмеялся Роман. - Я, диду, может, когда-то волка ловил.
- Как волка?
Они остановились за псарней. Роман прислонился к стене. Студораки остался стоять напротив, держа под рукой большой деревянный ключ.
- Ей-ей! Это в Ивкивцах было. Идем мы как-то с посиделок с одним ивковским хлопцем, вдруг слышим - в чьей-то овчарне овцы блеют. А надо сказать, шли мы пьяные, как чопы. Этот мой браток к одной дивчине стежку топтал. Хлопцы его бить собирались, так я ему, как бы сказать, на подмогу ходил. Бутылка мокрухи в кармане. Девчата в тот вечер не сошлись, так мы её на улице под амбаром и выпили. И вот слышим - овцы блеют. Видим - в тыну дыра. Волк там. Онысько мне и говорит: "Я у дыры встану, а ты иди пошумишь со двора". Не знаю, о чем тогда думали, потому что когда я пошел, то и он стал соображать, что он волку сделает, когда тот выскочит. И смекнул. Снял штаны и над дыркой наставил. Когда я тюкнул со двора, волк и вскочил в штаны. Надо бы бежать, а Онысько штаны держит. Саженей двадцать тянул его волк за собой, и тогда Онысько штаны выпустил. Я прибежал, лежит он ни жив ни мертв. Хмелю - как не бывало. И не разговаривает. Дня три после того ничего не говорил. А волк тоже недалеко забежал - сдох с перепугу.
- Ну и выдумщик ты, Роман, - махнул рукой дед Студораки. - А брешешь складно. Если б не знал тебя, поверил бы.
- И вовсе не вру. Вы всегда мне не верили.
И они пошли по дороге. Студораки вертел в руках ключ, словно пытался что-то разглядеть на нем. Потом положил Роману руку на плечо и заговорил каким-то дребезжащим голосом.
- Хотел я с тобой, Роман, об одном деле поговорить. Оно будто бы и не касается меня. - Дед снял с Романовых плеч руку и снова взялся за ключ. - Про Галю хочу тебе сказать. Она хорошая девушка, сирота, крепостная. А ты казак вольный. Грех было бы её обидеть. Я не знаю, что там между вами. Она бедовая дивчина, однако и ты не промах. Знаешь, сколько уже девчат по приказу управляющего с рогаткой на шее в дегте и перьях по селу водили.
Роман почувствовал, как его бросало то в холод, то в жар. Было и приятно, что все думают, будто Галя близка ему, и вместе с тем оскорбительно, стыдно
- Что вы, диду? Как могли такое подумать? Галя… правда, она нравится мне, не очень, а так, немного.
- Я пока ещё ничего и не думаю. Экономка намекала. Галя же будто дочка мне. Одна она меня, старого, жалеет… Ну, я пошел.
Студораки склонил голову и широко зашагал через двор. Роман поглядел ему вслед и тоже пошел в хату к своей сотне.
Долго ждал он в этот вечер под грушей Галю. Одно за другим освещались в панском доме окна, во дворе стихал гомон.
"Не придет", - думал Роман, расхаживая вокруг груши. Вытоптанный на снегу круг становился всё больше и больше. Роман напряженно вглядывался в темноту. Остановился и, прислонившись спиной к стволу, застыл. "Подожди же, будешь знать, как смеяться", - грыз он рукавицу.
Но в тот же миг за черешнями мелькнула фигура.
- Ты уже тут, а я думала, что не пришел.
Роман понял: удивление её деланное. Но почему-то сказать об этом не мог.
- Давно жду. Я больше не могу так и сегодня всё скажу. - Роман отломил от груши кусок коры, стал ломать его на меньшие кусочки. - Помнишь, как мы стояли в четверг около погреба, и я сказал, что это я не просто ради шутки снял кольцо с твоей руки.
- Откуда же мне знать, для чего.
- Всё, что я сказал тогда, правда.
Роман чувствовал - высказать "всё прямо", как думал, он снова не может, и всё же продолжал говорить. Он говорил путано, далекими намеками, а Галя пожимала плечами, делая вид, будто не понимает. Подобные разговоры уже велись между ними не раз. Больше всего возмущало Романа то, что Галя держала себя с ним так же, как и с другими хлопцами. Он тоже старался показать, что равнодушен, заставлял себя при Гале шутить с другими девчатами, но это плохо выходило, а когда оставался один, всё больше думал о Гале. То представлялось ему, как, рискуя жизнью, он спасает её от опасности, то будто бы умирал от ран, и Галя, упав ему на грудь, горько плакала. А иногда приходили мысли проще, ближе: ему удалось раздобыть денег, и он выкупил её у пана, и вот он ведет её в родную хату и говорит родителям: "Вот моя жена".
- Дед Студораки сказки рассказывает в застольной, - не дослушав до конца путаную речь Романа, отозвалась Галя.
- Значит, тебе интереснее слушать дедовы сказки?
- Нежели твои, - со смехом закончила Галя.
- Тогда… тогда нам не о чем говорить. Знаю, почему ты не хочешь меня слушать. Ты вообще такая.
- Какая?
- А такая, - Роман неуверенно щелкнул пальцами.
- Тогда мне тоже не о чем говорить с тобой.
- И хорошо, я пойду.
Галя ничего не сказала. Только наклонила голову, глубоко надвинула на глаза платок.
- Я пошел…
Роман повернулся и медленно сделал шаг от груши, второй, третий. Он ждал, что Галя позовет, остановит его. Однако она не отзывалась. Роман шел, и ему казалось, вот-вот что-то оборвется в груди. Превозмогая это ощущение и заставляя себя даже не оглянуться, он ускорил шаг. Около забора снова замедлил шаги. "Вернуться? - И тут же подумал: - Для чего, чтобы снова смеялась? Она рада, что я ушел". Он перескочил через забор и почти побежал через двор.
…Всю ночь на псарне выли собаки. Где-то поблизости ходил волк. Разгневанный тем, что ему мешали спать, пан велел утром отвести на конюшню деда Студораки. Роман вместе с другими казаками в это время резал в амбаре овсяную солому на сечку. Когда ему сказали, что деда Студораки повели на конюшню, он кинул наземь ржавую косу и бросился туда. Один гайдук вытаскивал скамью, двое других держали старого псаря, хотя он и так не упирался. Сбоку, с коротенькой трубкой в зубах, стоял надутый есаул.
- Чего прешь сюда! - набросился он на Романа.
- За что деда?.. Чем он провинился?
- Роман, уходи отсюда, - тихо промолвил Студораки. Голос его срывался, в глазах дрожали слезы. Старик не боялся канчуков, его душила обида.
- Подождите, я к пану пойду, - обратился Роман к есаулу.
- Пошел бы ты ко всем чертям! - показывая выщербленные зубы, выругался есаул. - Станет пан тебя слушать, а я ждать. Хочешь, так и тебе ещё всыплем, за компанию.
- Мне… мне… - Роман больше не находил слов.
- Ну, тебе же, иди прочь! - толкнул его есаул.
- Ах ты ж, пес щербатый! - схватив стоявшую возле двери толстую дубовую мешалку, замахнулся Роман.
Есаул успел отклониться, и удар пришелся по трубке. Она хрустнула в есауловых зубах, отлетела в сторону и упала на кучу мешков с просяной мякиной.
Испуганно вскрикнув, есаул, пригнувшись, бросился к двери. Мешалка догнала его уже в дверях, зацепила по ногам, и есаул вывалился из конюшни в заслеженный ногами снег. Гайдуки вспугнутым табунком отступили к дверям, один выхватил из ножен саблю. Роман уже не помнил себя: схватив в углу тройные вилы, он двинулся на гайдуков, выкрикивая слова угрозы. Гайдуки, тесня спинами друг друга, пятясь, выскочили из конюшни и кинулись вслед за есаулом, который уже очутился на противоположной стороне двора.
- Роман, остановись, что ты делаешь? - дрожащим голосом заговорил дед Студораки.
Роман ещё полностью не осознал всего, что произошло. Он посмотрел на вилы, откинул их в сторону и, подняв потерянную в горячке шапку, стал зачем-то вытряхивать её.
- Пропал ты, беги быстрее. Садом в лес, там не догонят.
Роман опомнился. Он понял - ему не простят этого. Того, кто избил шляхтича, по законам Речи Посполитой карали "строго горлом". Роман огляделся вокруг, надел шапку. Он обнял деда, который толкал его в плечо, торопя к бегству.
- Увидите Галю…
- Все скажу.
- Да нет, ей до меня и дела нет.
- Горе мне, беги! Любит она тебя, я знаю.
- За образами платок, в Чигирине купил для неё, возьмите и отдайте, - кинул Роман уже на бегу.
Утром из Холодного яра в монастырь приехали на двух санях гайдамаки. Между ними Максим увидел и Миколу. После смерти Орыси он встретился ему впервые. Неразговорчивый от природы, Микола стал ещё молчаливее. Он равнодушно пожал Максимову руку, будто они только вчера разошлись, и молча потянулся к кисету.
- Ты не курил раньше, - сказал Зализняк.
- Научили, - кивнул Микола на гайдамаков, которые выносили из амбара мешки. Все они походили больше на обыкновенных крестьян, чем на страшных "разбойников", о которых распускали небылицы окрестные паны. Одетые в свиты и кожухи, без оружия, они деловито, по-хозяйски нагрузили одни сани, подобрали солому и подогнали вторые.
- Что-то я тебя никогда не видел, другие часто бывают в монастыре, - больше, чтобы нарушить молчание, спросил Зализняк. - Что вы сейчас делаете?
- Галушки варим и едим. А атаманы ещё и горилку пьют.
- Подожди, Микола, весна не за горами, найдется дело.
К ним подошли ещё несколько гайдамаков.
Высокий рыжий гайдамак махнул рукой.
- Дело? Возы на дорогах останавливать да перетряхивать?
Мимо них от колодца гнал волов дед Корней. Волы ступали медленно, осторожно, боясь поскользнуться на ледяной дорожке. Поравнявшись с гайдамаками, Корней махнул на волов налыгачем, направляя их к воловне, и остановился около группы гайдамаков.
- Останавливайте, хлопцы. Только не шляхетские, те страшно, с теми всегда гарнизон скачет. Мужицкие, что с базара идут. - Воловник плюнул вперед себя и растер плевок ногой. - Вот я и говорю, шляхтичей страшно, конфедератов ещё больше. С теми сохрани бог связываться. Вон под Вильшаной целое войско конфедератов стоит. А вчера сын мой из села приезжал. Титаря одного в Вильшане замучили конфедераты, набрехали, будто из святой чаши горилку пил. Смолою его, сердечного, облили и подожгли, ни за понюшку табаку пропал человек.
Воцарилось молчание.
- Это так. Ишь, иродовы души! То голову кому отрубят, то живьем сожгут, - первым отозвался рыжий гайдамак. - Давно бы под Вильшану надо выступить, так разве ж…
- Вы чего тут торчите? - вдруг послышался за спинами хриплый голос. Все оглянулись. От келий медленно, вперевалку приближался гайдамак в красном дубленом кожухе, подпоясанном дорогим китайчатым поясом, и в красноверхой, сбитой на ухо шапке. Зализняк уже раз видел этого человека, это был старший гайдамацкий атаман Иосип Шелест. Он уже успел пропустить с честными отцами несколько чарок пенной, и его маленькие глазки блестели задиристо, будто смоченные маслом горошинки.
- Чего столпились? - показывая два ряда больших зубов под стриженными стрехой усами, уже громче крикнул он.
- Слушаем вот человека, - ответил старый гайдамак в заплатанном кожухе. - Конфедераты снова людей мучат. Титаря из Вильшаны замордовали. А наша ватага из лесу носа не показывает.
- А ты-то тут при чём? - широко расставив ноги, взялся обеими руками за пояс Шелест. - Есть тебе дают? Дают. Так и сиди молча. Не наш конь, не наш воз, не нам его и смазывать. Ну, чего стали, носите быстрее.
Кое-кто из гайдамаков стал выбивать люльки, отходить к саням.