Мое шоу на радио, "Оплеуха Мартина Манна", выходило в эфир в десять вечера, четыре раза в неделю, поэтому обычно я ужинал дома. Но в семь лет у Джони появились светские развлечения, как у Пэрис Хилтон, - игры с подружками дома у кого-нибудь из них и уроки танцев. У Пегги была лучшая подруга - такая головокружительная, всепоглощающая дружба только для двоих, как это бывает в пятнадцать лет, и она часто засиживалась у подруги допоздна. У Пэта был Клуб латерального мышления и футбол. А у Сид - собственный бизнес, кейтеринговая компания "Еда, славная еда", и это означало, что иногда она уходит на работу в то время, когда остальные возвращаются домой.
Так что за ужином нередко собиралась только часть семьи. Но не сегодня. Сегодня мы ужинали все вместе, и Сид приготовила спагетти с тефтельками, потому что это походило на праздничное блюдо. Поэтому я, конечно, встревожился, когда в дверь позвонили - как раз в тот момент, когда я собирался снять фартук.
"Кто-нибудь по поводу шоу", - подумал я, пока моя семья приступала к еде без меня.
Причина разозлиться номер девяносто три. Люди всегда звонят в твою дверь, когда ты их об этом не просишь.
На пороге стоял старик, сверкая глазами из-под очков.
Он был невысокого роста, но очень широкий в плечах, поэтому не казался коротышкой. И опрятный - все вещи на нем были довольно изящно сшиты, немного старомодные. Скорее всего, он надел свой лучший костюм. На нем были рубашка, галстук, темный пиджак и более светлые брюки. Чисто выбрит, пахнет одеколоном, про который я думал, что его перестали выпускать много лет назад. Что-то вроде "Олд спайс" и "Олд Холборн".
Безукоризненность старика - вот что я отметил в первую очередь. Едва увидев его, я сразу же заметил в нем военную выправку, аккуратность и подтянутость, доходящие до фанатизма.
Словно он на параде и всегда будет на параде.
Он моргнул, рассматривая меня сквозь очки.
- Добрый вечер, - проговорил он звучным официальным голосом с лондонским акцентом, и я спросил себя, что же он такое продает, что мне захочется купить. - Я ищу мистера Сильвера.
- Вы его нашли, - холодно ответил я.
Я слышал, что моя семья приступила к ужину.
И тут старик улыбнулся.
Он осмотрел меня - белые ботинки от Тэда Бейкера, которые я носил, чтобы отодвинуть тот черный день, когда придется купить пару шлепанцев, потертые черные джинсы от Хьюго Босса, фартук в цветочек от Кэт Кидстон, и наглый старый мерзавец явно решил, будто я транссексуал.
Я чуть было не сказал: "Это всего лишь фартук, а не розовые трусики. А ты что надеваешь, когда режешь петрушку?" Но он, видно, в жизни не резал петрушку.
- Но вы не Пэт Сильвер, - сказал он, слегка ощетинившись, и, несмотря на все его усилия казаться вежливым, я понял, что он довольно вспыльчив.
Это случается со стариками. С возрастом делаешься все более сварливым и раздражительным. Когда Марти Манну будет столько же, он, верно, полезет на крышу какого-нибудь высотного здания со снайперской винтовкой.
- Пэт - мой сын, - ответил я, не понимая, каким образом этот агрессивный замшелый хоббит может быть связан с моим мальчиком.
И тут меня осенило.
- И мой отец, - радостно сказал я, словно выбравшись из тумана. - Вы ведь его ищете?
Мы посмотрели друг на друга.
- Войдите, - пригласил я.
- Кеннет Гримвуд, - представился он, и мы пожали друг другу руки. - Я был в одной банде с вашим отцом.
Он назвал их команду "банда" - тем же словом, каким я называл свою семью, и я вспомнил, что они были близки, как одна семья, эта все уменьшающаяся банда братьев, стариков, которые в юности назывались Десантным батальоном Королевской морской пехоты - коммандос.
- Мы вместе служили, - сказал Кеннет Гримвуд, когда мы вошли в прихожую.
Мое семейство подняло на нас глаза, отвлекшись от поедания пасты, а я про себя удивился: неужели люди до сих пор делают это - разговаривают о том, как они служили? Сегодня все хотят, чтобы служили им.
Он посмотрел на сидящих за столом, словно не замечая, и продолжал:
- Ваш отец и я были вместе в Италии. Сицилия. Салерно. Анцио. Монте-Кассино.
Я вдруг почувствовал нарастающее волнение. Этот старик, наверное, был вместе с отцом на Эльбе. Там, где он получил медаль. Где чуть не погиб.
Я вспомнил, как отец летними днями снимал рубашку на английских пляжах или в нашем саду и люди, которые были с ним незнакомы, с ужасом смотрели на шрамы и выходные отверстия пуль, сплошь покрывающие его грудь и спину. Это была память об Эльбе.
Я хотел знать об этом все. Столько всего ушло, столько всего, о чем я никогда не узнаю. Этот человек был последней ниточкой, связывающей меня с прошлым.
- И операция "Брассар", - кивнул я. О, я все про нее знал. Я читал книги. Я знал все, кроме того, что же там произошло на самом деле. На что это было похоже. - Освобождение Эльбы. Вы должны были быть с ним на Эльбе.
Но старик покачал головой.
- Нет, до Эльбы я не добрался, - ответил он и уставился на мою младшую дочь.
На месте переднего зуба у нее была дырка, и она то и дело трогала ее языком, поглядывая на старика.
Меня захлестнуло разочарование. Он не был на Эльбе? Значит, я никогда не узнаю.
Сид встала и улыбнулась. Она подошла к нам и пожала ему руку. Они обменялись приветствиями. Она показала на детей, представляя их по именам.
- О, вы ужинаете, - сказал Кен.
Я уже много лет не слышал этого выражения. Оно было родом из детства - из тех времен, когда обед еще не называли ланчем, а ужин - обедом.
Сид пригласила его присоединиться к нам. Он посмотрел, что мы едим, и почти отшатнулся. На мгновение мне показалось, что он сейчас скажет что-то вроде "иностранное дерьмо", чего я тоже не слышал целую вечность. Но вместо этого он внимательно взглянул на Пэта - действительно внимательно взглянул - и лукаво улыбнулся.
- Ты его внук, - проговорил Кен. - Похож на него как две капли воды. - Старик многозначительно кивнул. - И назвали тебя в его честь. Он думает, что ты охренительный парень.
За столом повисла тишина. Ну, не совсем тишина - я услышал, что из колонок фирмы "Боуз" доносится "Охотничья кантата" Баха. Джони закрыла лицо руками.
- Охренительный, - хохотнула она. - Дядя сказал "охренительный".
- Тебе не следует этого повторять, юная леди, - резко проговорила Сид, и дочь уставилась в тарелку с пастой, нахмурив брови.
Кен Гримвуд оценивающе взглянул на меня. Я до сих пор был в фартуке от Кэт Кидстон. Я быстро стащил его с себя и отбросил в сторону. Мне не хотелось, чтобы он видел меня в фартуке. Даже если он не был на Эльбе.
- Наша банда устраивает встречу, - сообщил он, - поэтому я здесь.
И я с ужасом увидел, что он вынимает пачку сигарет с огромным черепом, нарисованным на ней. Возможно, мне показалось, но, по-моему, я услышал, как Сид втянула в себя воздух.
- В вашем киоске нет табака "Олд Холборн", - сказал он мне, словно я лично был в этом виноват. - Этот чудак никак не мог взять себе в толк, о чем я. Что поделать, иностранец.
Дети во все глаза смотрели на него, забыв про ужин. Они прежде никогда не видели, чтобы кто-то курил в нашем доме - да и в любом доме. Пачка "Силк катс", содержащая двадцать сигарет, была такой же экзотической опасной дрянью, как автомат "узи", или грамм крэка, или тонна контрабандного плутония.
- Знаете, - продолжал Кен. - Это там, у Кенотафа. В одиннадцать часов одиннадцатого дня одиннадцатого месяца.
Он сунул сигарету в рот.
- Значит, в ближайшее воскресенье, - подытожил он, шаря в кармане пиджака в поисках зажигалки. - Где же спички? - пробормотал он.
Моя жена посмотрела на меня так, словно собиралась вырвать мои сердце и печень, если я немедленно не остановлю его. Поэтому я взял его за руку и вежливо повлек за собой в сад.
Я усадил его за небольшой столик на заднем дворе, сразу за домиком для игр. В окно я видел, как ужинает моя семья. Джони продолжала весело хохотать над словом "охренительный" и над тем, что кто-то собирался курить прямо в доме.
И тут до меня дошло, что Кен Гримвуд говорит о моем отце в настоящем времени.
- Но он умер десять лет назад, - проговорил я, боясь сокрушить его этой новостью. - Больше десяти лет назад. Рак легких.
Кен задумался. Затем чиркнул спичкой и с жадностью прикурил. Я принес с собой блюдце - в доме с прошлого века не было пепельницы - и теперь придвинул его к нему.
- Простите, - сказал я. - Думаю, вам должны были сообщить.
Он воспринял это известие на удивление спокойно. Наверное, он видел достаточно смертей - и юношей, и стариком, - чтобы навсегда получить иммунитет от шока. За прошедшие годы я их видел - несколько стариков из банды отца. Я помнил их зеленые береты на отцовских похоронах, а потом на похоронах мамы, хотя их к тому времени осталось немного. Но с Кеном Гримвудом я не был знаком.
- С годами со многими теряешь связь, - проговорил он, как бы объясняя. - Часть нашей банды - да, они любили собираться, встречаться, надевать старые медали. - Он внимательно посмотрел на сигарету и закашлялся. - Это было не для меня. - Он заглянул мне в глаза. - И не для вашего старика.
Это была правда. До самой смерти отец ни разу не дал мне понять, что любит вспоминать о войне. Скорее, он хотел ее забыть. Только в самом конце, незадолго до смерти, он заговорил о возвращении на Эльбу, чтобы взглянуть на могилы мальчиков, которых знал, любил и потерял прежде, чем им исполнилось двадцать. Но он так и не нашел для этого времени. Ни разу.
Оказалось, что Кену Гримвуду тоже осталось недолго.
- Рак легких, - проговорил он небрежно. - Да, у меня то же самое.
Он погасил сигарету и зажег другую. Я глядел на него, на его сигарету и на сигаретную пачку с черепом.
- Рано или поздно приходится уходить, сынок, - хмыкнул он, глядя на меня сухими глазами и наслаждаясь моим изумлением. - По-моему, у меня были неплохие шансы.
Мы продолжали сидеть в сумерках до тех пор, пока он больше не мог вдыхать дым в свои умирающие легкие, а мои фрикадельки окончательно не остыли.
Я проводил его до автобусной остановки в конце нашей улицы.
Это заняло какое-то время. Пока мы не вышли из дома, я не замечал, что у него медленная и довольно странная походка - затрудненная, покачивающаяся. Когда мы наконец дошли до остановки, я пожал ему руку и повернул обратно.
Сид смотрела на остановку из окна. Она была добрым человеком, и я знал, она не одобрит, что я бросил его в трущобах неподалеку от Холлоуэй.
- Ты не можешь просто оставить его там, Гарри, - сказала она. - Это опасно.
- Он из бывших коммандос, - ответил я. - Если он такой, как мой папа, значит, за последние шестьдесят лет он убил кучу нацистов и получил уйму шрамов и пулевых отверстий. Он может сам сесть в автобус. Ему надо к отелю "Ангел".
Она пошла было за мной на кухню. Но вдруг остановилась. Я тоже это услышал.
Какой-то хлопок, звон разбитого стекла, смех. И снова. Хлопок, разбитое стекло и смех. Мы вернулись к окну и увидели, что перед домом напротив стоят двое мужчин.
Нет, не мужчин - мальчиков.
Зажегся уличный сенсорный фонарь - ослепительный прожектор, завоевывающий на нашей улице все большую популярность, - и осветил Уильяма Флая и его приятеля, юнца с прыщавым лицом, который гоготал, подражая своему хулиганистому кумиру.
Флай поднял руку, указывая на свет, и я услышал, как за спиной охнула жена, когда раздался выстрел пневматического пистолета.
Фонарь погас, его стекло рассыпалось на мелкие осколки. Снова послышался гогот.
Они пошли по улице - очевидно, в поисках очередного сенсорного фонаря, - и я порадовался, что решил не устанавливать себе такой. Флай выстрелил и в следующий зажегшийся фонарь, потом парни неспешно направились к автобусной остановке, где сидел старик.
Жена посмотрела на меня, но я продолжал стоять, выглядывая в окно, молясь, чтобы этот чертов автобус пришел поскорее.
Парни подошли к старику и уставились на него.
Он удивленно посмотрел на них. Они что-то ему сказали. Он покачал головой. Я увидел, что пневматический пистолет оказался в правой руке Уильяма Флая.
- Гарри! - вскрикнула Сид.
И тут мы оба увидели, как сверкнуло лезвие.
Я выскочил из дома и побежал по улице, уцелевшие прожекторы включались, когда я пробегал мимо, и я почти добежал, когда понял, что нож был в руке старика.
А они смеялись над ним.
И, пока я смотрел, Кен Гримвуд вонзил нож в свою левую ногу.
Изо всех сил, прямо под колено, так, что половина лезвия скрылась под тесными брюками и в мышцах под ними. И он даже не вздрогнул.
Целую долгую секунду мы стояли и смотрели на нож, торчащий из ноги старика.
Я. И парни. А потом Уильям Флай и Прыщавый бросились прочь. Я приблизился к Кену Гримвуду, словно во сне.
Продолжая сидеть и никак не показывая, что ему больно, он вынул нож и закатал штанину.
Его нога-протез была розовой и безволосой - меня поразило отсутствие волос - и походила на фотографию конечности, а не на ногу из плоти, крови и нервов, которые она заменила.
И мне сразу стало ясно, почему старик не был на Эльбе с моим отцом.
2
Когда я спустился, посуда после вчерашнего ужина была вымыта и вытерта и на столе стояли чай и сок.
В кухне хозяйничал Пэт. Я почувствовал запах тостов. Я пошел к почтовому ящику достать газеты, а когда вернулся, сын уже накрывал завтрак.
Девочки были еще наверху. Пэт был мистер Завтрак. Он стал мистером Завтраком с тех самых пор, когда научился самостоятельно кипятить чайник. Это объединяло нас двоих. Всегда объединяло.
Мне действовало на нервы, когда люди говорили: "О, так вы ему и мать, и отец?" Я никогда не мог этого понять.
Я был его отцом. Даже если его матери не было с нами, я все равно оставался ему только отцом. Если вы теряете правую руку, разве левая рука может стать для вас и правой, и левой? Разумеется, нет. Она всего лишь левая рука. И вы управляетесь ею одной. Быть сразу матерью и отцом? Едва ли. Я делал все, чтобы быть ему хорошим отцом.
- Ты в порядке? - спросил он, вытирая руки о кухонное полотенце и оглядываясь на меня.
- В порядке, - ответил я. - Все хорошо.
Я так и не сказал ему о матери.
Явилась Джони. Шаги нашей семилетней дочери были так легки, что, если она не бежала, не болтала и не пела, вы часто не подозревали о ее появлении. Вы поворачивались, а она уже была здесь. Она тихонько скользнула к столу, одетая для школы, но до сих пор не до конца проснувшаяся.
Она широко зевнула.
- Я сегодня не хочу есть, - заявила она.
- Тебе надо поесть, - возразил я.
Джони подняла ногу и оседлала стул, словно ковбой - лошадь.
- Смотри, - сказала она.
Джони открыла рот, и, когда мы с Пэтом наклонились, чтобы заглянуть в него, она начала раскачивать языком передний зуб. Он шатался так, что Джони спокойно могла привести его в горизонтальное положение.
Она закрыла рот. Ее глаза заблестели от слез. Подбородок задрожал.
Пэт вышел на кухню, а я присел за стол.
- Джони, - начал я, но она подняла руки, прерывая меня, умоляя, чтобы я понял.
- От хлопьев у меня болят десны, - сказала она, взмахивая руками. - Не только от "Куки Криспс". От всех.
Я погладил ее по руке. Сверху было слышно, как возле двери в ванную смеются Сид и Пегги. Я постарался найти правильный родительский тон.
- Завтрак… мм… самая главная утренняя еда, - напомнил я, но дочь с ледяным презрением отвернулась от меня, яростно расшатывая зуб кончиком языка.
- Вот, возьми, - сказал Пэт.
Он положил перед Джони сэндвич. Два кусочка слегка поджаренного хлеба со срезанными корочками, с боков стекал ядовито-желтый расплавленный сыр. Порезан треугольниками.
Ее любимый.
Пэт вернулся на кухню. Я взял газету. Джони обеими руками поднесла сэндвич ко рту и принялась за еду.
Вот хорошая задачка для Клуба латерального мышления: если в браке рождается чудесный ребенок, разве можно сказать, что брак не удался?
Если в браке рождается ребенок, который одним своим существованием делает мир лучше, неужели брак не удался только из-за того, что папа с мамой расстались? Неужели единственный критерий успешного брака - оставаться вместе? Неужели это и все, что требуется? Держаться за него? Не выпускать из рук?
Неужели у моего друга Марти Манна брак успешен только потому, что длится долгие годы? И не имеет никакого значения, что, перед тем как идти домой к жене, он трахается сразу с двумя стриптизершами-латышками? И его брак благополучен потому, что ему не пришло в голову начать бракоразводный процесс?
Если женщина и мужчина отказываются от брачных клятв и проделывают все эти обычные гадости - говорят друг другу неприятные вещи, спят с другими, разрезают на куски одежду, сбегают с молочником, - это значит, что брак не удался?
Да, несомненно. Это полнейшая катастрофа.
И все же я не могу заставить себя назвать свой союз с первой женой неудачным браком. Несмотря ни на что. Несмотря на то что были сломаны преграды между любовью и ненавистью и дело зашло так далеко, что мы даже не узнали друг друга.
Джина и я были молоды и влюблены. А потом молоды и глупы и наделали массу ошибок. Сперва я. Потом мы оба.
Но разве это неудачный брак? Ни в коем случае.
Потому что у нас есть наш мальчик.
Запись подошла к концу, и я взглянул в глаза Марти сквозь стеклянную стену студии.
- Вторая линия, - произнес я в микрофон, - Крис из Кройдона.
Палец Марти скользнул по пульту, словно рыбка в аквариуме, и лампочка микрофона прямо перед ним загорелась красным. Марти утвердился на стуле и наклонился к микрофону, словно желая поцеловать его.
- Вы слушаете "Шоу Марти Манна "Оплеуха"" в прямом эфире на Би-би-си "Радио-два", - сказал Марти с полуулыбкой. - Наслаждайтесь хорошими песнями в плохие времена. Мм… а я наслаждаюсь имбирным печеньем. Крис из Кройдона - что у тебя на душе, приятель?
- Я больше не могу ходить в кино, Марти. Меня все раздражает - раздражает, как эти тупые дети чавкают попкорном, как глупые маленькие мерзавки - можно сказать "мерзавки"? - считают, что мир перевернется, если они на полтора часа отключат свои "Нокии", и эти бла-бла-бла треплющихся идиотов…
- Мы поняли, что у тебя на душе, приятель, - прервал его Марти. - Их надо расстрелять.
- Уитни Хьюстон, - сказал я, наклоняясь вперед. - "Я всегда буду любить тебя".
- А сейчас песня, написанная великой Долли Партон, - провозгласил Марти.
Он разбирался в музыке. Он был из поколения, для которого музыка являлась центром Вселенной. И это были не только песни из фильмов с Кевином Костнером.
- Она была написана до того, как вся музыка стала казаться сделанной из глютамата натрия.