Это было отправной точкой нашего шоу - ничто не является столь хорошим, каким кажется. Например, поп-музыка или род человеческий.
Послышался хрустальный, чувственный голос Уитни; Марти поднял большие пальцы, снимая наушники, и ринулся к двери.
- На Уитни - четыре минуты тридцать секунд, - предупредил я.
- Отлично, я успею не спеша отлить, - кивнул он. - Что дальше?
Я сверился с записями.
- Давай расширим, - сказал я. - Немотивированная ярость по поводу всего на свете. Бесят люди, разбрасывающие мусор. Люди, которые его собирают и сдают для повторного использования. Люди, которые ругаются при детях, инспекторы дорожного движения, водители, которые хотят убить ваших детей.
- Эти недоноски в "смарт-карах", - добавил Марти, направляясь к выходу.
- Вообще все люди, - сказал я ему вслед. - Злость на людей. Хамство, распальцовка или невежество. А потом можно немножко "Шпандау баллет".
- Сделаю, - кивнул он и вышел.
- Эфир через две минуты сорок секунд, - напомнил Джош, выпускник Оксфорда, мальчик на посылках, - на Би-би-си их было полно, этих оксбриджских бакалавров, чья работа заключалась в поимке неуловимых такси, - и я услышал в его голосе легкую панику. Но я лишь кивнул. Я знал, что Марти вернется еще до того, как Уитни навсегда исчезнет из жизни Кевина Костнера. Мы на этом собаку съели.
Мы с Марти теперь снова работали на радио - пара старых радийных крыс, которые потерпели поражение на телевидении и приползли туда, откуда начали. Такое случается с парнями, подобными нам. Вообще-то я часто думал о том, что это - единственное, что случается с парнями, подобными нам. В один прекрасный день телевидение тебя выплевывает. Но мы добились успеха. "Оплеуха" преуспевала - в доказательство мы получили от коллег в награду стеклянное ухо. Для шоу с песнями времен демографического взрыва и ворчанием по поводу наступления плохих времен рейтинги просто зашкаливали.
Музыка. Нравы. Человечество.
Я смотрел, как Марти выходит из уборной, неуклюже возясь с пуговицами на ширинке - я знаю, что его бесило отсутствие молний на джинсах, - и заметил, что его разглядывают несколько гостей соседнего шоу. С того золотого времени, когда он вел ночные передачи на телевидении, он слегка располнел и потерял часть своей знаменитой морковной шевелюры. Но люди до сих ожидали, что он будет выглядеть так же, как тогда, когда брал интервью у Курта Кобейна.
- Что? - спросил он.
- Ничего, - ответил я, чувствуя прилив необъяснимой нежности к нему.
Работать на телевидении - все равно что умереть молодым. Ты остаешься в памяти зрителей в своем первоначальном облике. Тот, кто брал интервью у молодого и стройного Саймона Ле Бона, не может состариться, как старимся мы. Но любое телевизионное шоу подходит к концу. И, как всегда говорил Марти, даже поистине великие люди - Дэвид Фрост, Майкл Паркинсон, Джонатан Росс - тоже жили в забвении, работая в Австралии или проводя время в клубе "Гроучо", и ждали, когда им позвонят и позовут обратно.
Марти уселся перед микрофоном и надел наушники. Я не знал, получит ли Марти или его продюсер - я - такой звонок. На каждую вернувшуюся знаменитость приходится тысяча полузабытых лиц, которые никогда не возвращаются. Я очень любил Марти, но подозревал, что он скорее Саймон Ди, чем Дэвид Фрост.
- Вы злитесь, потому что знаете, как все может быть на самом деле, - объявил Марти своим слушателям, готовя песню Моррисси. - Злость приходит с опытом, злость приходит с мудростью. "Оплеуха" говорит вам - любите свою злость, друзья. Это доказательство того, что вы живы. А теперь - меланхолия английского побережья: "Каждый день похож на воскресенье".
После этого наши два часа закончились, мы собрали свои вещи и отправились по домам. Это был признак времени. Работая в "Шоу Марти Манна" - когда Марти Манн работал на телевидении, - после эфира мы всегда по нескольку часов зависали в нашей любимой комнате отдыха за вином, пивом, сыром и луковыми колечками, отходя от суеты и напряжения, без которых не обходится ни один прямой эфир, даже если вы не перед камерами. Когда десять лет назад мы делали "Шоу Марти Манна", то пировали в комнате отдыха до тех пор, пока молочники не начинали разносить молоко. Но это было тогда, на телевидении, а сейчас мы работали на "Радио-2".
Радиотелевизионный центр был довольно неприветливым местом, если речь шла о том, чтобы развлечься после работы. Он не располагал к праздношатанию, не был радушным и хлебосольным. Нигде нельзя было купить даже пирожка с мясом или сосиски в тесте. Отработали - убирайтесь прочь. Там не было ничего, кроме пары вонючих диванов и нескольких жалких торговых автоматов.
И гримерка не выдерживала никакой критики.
_____
Джина ждала, когда я выйду с работы.
Она стояла на другой стороне улицы напротив радиотелецентра, в тени отеля "Лэнгхем", там, где мягкое спокойствие Портланд-плейс сменяется противной толкотней Оксфорд-серкус.
Теперь она была больше похожа на себя - а может, я наконец узнал в ней женщину, которую любил. Высокая сияющая Джина. Любить кого-то - это немного похоже на работу на телевидении. Лицо остается в хранилищах памяти, и ты бываешь потрясен, видя, как оно изменилось за то время, пока вы не виделись. Мы шагнули навстречу друг другу, и прошла пара неловких минут, пока между нами проносились машины. Затем я повесил сумку на плечо и перешел улицу.
- Я не могла вспомнить, оно в прямом эфире или нет, - сказала она.
- Что?
- Шоу, - ответила она. - Я не помню, ты его раньше записывал или оно действительно шло с десяти до полуночи.
Я кивнул:
- Поздновато для тебя.
- Мое тело пока живет по токийскому времени, - сказала она. - Или еще на перепутье - не здесь и не там. - Она попыталась улыбнуться. - Я мало сплю.
Мы посмотрели друг на друга.
- Привет, Гарри.
- Джина.
Мы не поцеловались. Мы пошли пить кофе. Я знал одну кофейню возле Карнаби-стрит, которая была открыта до двух. Джина села возле окна, а я подошел к стойке и заказал капучино с двойным шоколадом для нее и двойной маккиато для себя. Потом мне пришлось отменить заказ, потому что за годы, проведенные в Токио, она перестала употреблять кофе и пила теперь только чай.
- Как хорошо ты меня знаешь, - проговорила она, когда я убедил официантку родом из Литвы поменять кофе на чай.
Неужели она была такой же язвительной, когда мы жили вместе? Мне казалось, что нет. С годами в ней появилась злость.
- Извини, - сказал я. - Это, конечно, моя ошибка, что я не умею читать мысли.
Мы продолжили разговор.
- С Японией покончено, - сказала она. - Состояние экономики там хуже, чем здесь.
- Нигде не может быть хуже, чем здесь, - возразил я. - Ах, Джина. Тебе следовало бы позвонить.
- Да, мне следовало бы позвонить. Мне следовало позвонить домой и поговорить с твоей второй женой.
- Она не моя вторая жена, - проговорил я. - Она моя жена.
Моя первая жена не слушала.
- Или мне следовало позвонить твоей секретарше и спросить, не найдется ли у тебя для меня окошка на будущей неделе. Мне следовало проделать все это, но я не стала. Разве я должна? - Она наклонилась вперед и улыбнулась. - Он мой ребенок так же, как твой.
Я уставился на нее, спрашивая себя, наступит ли этому когда-нибудь конец.
И еще я спрашивал себя, прав ли был, полагая, что конец этому наступил много лет назад.
- Как твоя скучная зарядка для мышечного тонуса? - спросил я, меняя тему. Она была в потрясающей форме.
- Она вовсе не скучная. - Джина смущенно повела рукой. - Я просто хочу следить за собой, раз старею.
Я улыбнулся:
- Не могу тебя представить на коврике для йоги.
Она оставалась серьезной.
- Несколько лет назад меня напугало собственное состояние. В смысле здоровья. Ты этого не застал.
- Извини.
- Пожалуйста, не извиняйся.
- Господи боже, почему бы тебе просто не дать мне сказать "извини"?
- Почему бы тебе просто не отвязаться от меня?
Мы уставились в свои напитки.
Поначалу у нас были добрые намерения. Сейчас в это трудно поверить, понимаю, но когда мы разводились, мы были юными идеалистами, совсем еще детьми. Мы и вправду считали, что расстанемся, не держа друг на друга зла. И будем нормально относиться друг к другу и общаться с сыном.
Но Джина то появлялась в нашей с сыном жизни, то исчезала. И постепенно что-то неизменно стало мешать добрым намерениям. По моему опыту, добрые намерения очень легко задвинуть подальше или вообще про них забыть.
Джина хотела быть хорошей матерью. Я знаю, что она хотела. Я знаю, что она любила Пэта. Я в этом никогда не сомневался. Но она всегда оказывалась в шаге от осуществления этого намерения, а жизнь шла своим чередом, и что-то постоянно возникало у нее на пути. Ее второй муж. Работа за границей. И я, конечно. В первую очередь.
Несколько минут мы сидели молча.
- Это так и будет продолжаться? - спросил я.
- Как?
- Ты сама знаешь, Джина.
- А ты чего хотел? Чтобы мы мило беседовали друг с другом? Наверное, в первый раз за все время.
- Я не хочу так, - ответил я. - Сколько еще мы будем плеваться ядом друг в друга?
- Не знаю, Гарри. Пока нам не надоест его вкус.
- Мне он надоел много лет назад.
Мы сидели в тишине, словно людей, которыми мы когда-то были, больше не существовало. Словно между нами ничего не было. А это неправда.
- Он и мой сын тоже, - проговорила она.
- Биологически, - уточнил я.
- А как еще?
- Шутишь? Знаешь, Джина, я думаю, это здорово, что ты вернулась.
- Лжец.
- Но я не хочу, чтобы ему было больно.
- Отчего ему может быть больно?
- Не знаю. Новый мужчина. Новая работа. Новая страна. Что еще?
- Со своими детьми не разводятся.
- Мне нравится, когда люди говорят мне об этом. Потому что это неправда. Очень многие разводятся со своими детьми, Джина. В основном это мужчины. Но не все.
- Хочешь, нарисую тебе диаграмму, Гарри?
- Не вопрос - я дам тебе ручку.
Я поднял руку, подзывая официантку. Джина пригнула мою руку обратно к столу. Мы коснулись друг друга в первый раз за много лет, и это было как электрошок.
- Я развелась с тобой, Гарри, а не с ним. Я ушла от тебя, а не от него. Я перестала любить тебя, а не его. Прости, что говорю это, Гарри.
- Переживу.
- Я никогда не переставала любить его. Даже когда была занята. Озабочена. Рассеянна. - Она глотнула чаю и взглянула на меня. - Как он?
- Хорошо. У него все в порядке, Джина.
- Он такой высокий. А его лицо - у него такое милое лицо, Гарри. Он всегда был красивым ребенком.
Я улыбнулся. Это была правда. Он всегда был самым красивым ребенком в мире. Я почувствовал, что смягчаюсь.
- Он посещает Клуб латерального мышления, - похвастался я, наслаждаясь теплом этой темы, счастливый оттого, что можно поговорить об этом чуде - нашем сыне, и мы оба улыбнулись.
- Красивый и умный мальчик, - проговорила она. - Я почти не знаю, что такое латеральное мышление - что-то вроде выхода за рамки привычного мышления? Тренировка ума, чтобы лучше работать?
- Что-то вроде этого, - кивнул я. - Он может объяснить это лучше, чем я.
Я допил кофе. Мне хотелось домой, к семье.
- Чего ты хочешь, Джина?
- Я хочу моего сына, - ответила она. - Я хочу узнать его. Хочу, чтобы он узнал меня. Я знаю, что мы - я - упустили ужасно много времени. Поэтому я хочу, чтобы это случилось сейчас. Пока не станет слишком поздно.
Я подумал, что никогда не будет слишком поздно. В жизни Пэта уже давно зияла дыра размером с Джину, но мне казалось, что заштопать ее никогда не поздно. Я не сомневался, что у обоих всегда найдется время для того, чтобы исправить ошибки. Вот такой я глупец. В уме я уже прикидывал маршрут, каким повезу Пэта по городу.
- Где ты живешь, Джина?
- У меня квартира с двумя спальнями на Олд-Комптон-стрит, - сказала она. - Верхний этаж. Много места. Хорошее освещение. - Она выглянула в окно. - В пяти минутах отсюда.
Я развеселился.
- Сохо? - спросил я. - Интересный выбор. И что ты там делаешь - возвращаешь молодость?
Она поджала губы.
- У меня не было молодости, Гарри, - сказала она. - Я была замужем за тобой.
Завибрировал мой телефон. Джина отвернулась, я поднял трубку, и женщина с ямайским акцентом сообщила, что Кен Гримвуд в больнице.
В семь лет мой сын чуть не утонул. Мы отдыхали в тихом уголке Крита, который назывался Агиос Стефанос - несколько лет назад остров захватили парни в футбольных майках, - и последнее, чего мы могли ожидать во время этих коротких каникул, были смерть и несчастье. Нам этого хватаю и дома.
Это были годы после расставания с Джиной, после смерти моего отца и болезни матери, и казалось, не успеешь отвернуться, а твои близкие уже исчезли или умерли. Мы поехали на Крит не ради солнца, моря и рецины. Нам просто хотелось перевести дух.
Я вспоминаю ветреный галечный пляж. И вижу Пэта - тощие руки и ноги, всклокоченные белокурые волосы и обвисшие плавки. Он плещется в воде на надувном матрасе, а я на берегу почитываю книжку в мягкой обложке.
Сыну семь лет.
Я невольно улыбнулся, глядя на него, потому что на нем были купленные в аэропорту солнечные очки, слишком большие для него. Он с гордостью носил их, не снимая даже по вечерам. В критских сумерках он щурился сквозь них на мусаку и картофель фри.
Волны били о берег все сильнее, но мне и в голову не приходило беспокоиться. Он был совсем близко. Но иногда можно быть совсем рядом и в то же время влипнуть в такие неприятности, что потом не расхлебаешь. Он разнежился на матрасе, должно быть, даже вздремнул на солнце, а волны уносили его прочь от берега. И когда он это заметил, его унесло уже довольно далеко.
- Папа!
Вы всегда узнаете голос своего ребенка. Даже на переполненном пляже, где со всех сторон кричат и шумят маленькие дети, вы тут же расслышите его.
Он попытался встать, хотя не мог как следует стоять на матрасе, и опустился на одно колено, чтобы не упасть в воду. Он очень испугался. Лицо побледнело от страха, это было заметно, даже несмотря на огромные солнечные очки. Он звал меня.
Я вскочил на ноги и помчался, сердце бухало в груди, как молот, я бежал к воде, внезапно заметив, как быстро летят по небу облака, внезапно увидев, какими высокими стали волны, внезапно поняв, что все может кончиться в любую минуту.
Он хорошо плавал. Даже в свои семь лет. Может быть, все случилось именно потому, что я слишком расслабился, зная это, и спокойно отпустил его плавать на матрасе. Но оказалось, что в одно мгновение все может перемениться.
Я пробивался сквозь волны, которые одновременно относили Пэта в открытое море и выбрасывали меня на берег. Я пытался плыть то брассом, то кролем, захлебываясь и выкрикивая его имя.
В конце концов я добрался до него. Одной рукой вцепился в угол матраса, другой обхватил тощее тельце. Это было все равно что удерживать скользкую рыбу.
Я подоспел тогда, когда он уже ушел под воду.
Белые руки и нога, отчаянно молотящие в мутной глубине. Тишина, только кровь шумит в ушах. Потом, обхватив его рукой за талию, я вынырнул на поверхность. Матрас был прямо над нашими головами, мне удалось взгромоздить Пэта наверх, я велел ему лежать на животе, а сам с трудом поплыл к берегу, повторяя ему, что все в порядке. Он вцепился в матрас, солнечные очки каким-то чудом не потерялись и сидели у него на носу, и он был слишком перепуган, чтобы плакать.
Наконец мы оказались на берегу.
Насколько страшно было то, что произошло? Родительское сознание обладает бесконечной способностью выбирать наиболее худший вариант. Без проблем. Родители паникуют не из-за того, что происходит, а из-за того, что может произойти.
Для всех, кто находился на берегу, это было страшно в той степени, чтобы отложить лосьоны для загара и книжки "Выбор капитана Корелли" и уставиться на нас, даже когда уже было ясно, что никто не собирается умирать, даже когда мы побрели в наш общий гостиничный номер, соленые от слез и разбушевавшегося Эгейского моря. Для меня это было страшно настолько, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь.
Отчетливее всего я запомнил то чувство, когда пытался доплыть до сына, а море, ветер и течение объединились, чтобы оттолкнуть меня обратно к берегу, унося в это же время Пэта в открытое море. Этого я не мог забыть, потому что иногда чувствовал, что это наша история, моя и моего мальчика. Мы пытались достичь друг друга, страстно желали достичь друг друга, но нас удерживало что-то, бывшее сильнее нас обоих.
И сколько ни зови ребенка по имени, это вряд ли поможет.
Но мы все равно это делаем.
Кен Гримвуд сидел в больничной кровати, опираясь на подушку, одетый в рубашку, которая окутывала его тело, словно купол цирка шапито, и когда он весело оскалился при виде меня, то стал похож на новорожденного. На ночном столике в стакане с водой лежала искусственная челюсть.
- Его нашли на автобусной станции, - сказала мне медсестра-филиппинка. - Он был без сознания. Не мог дышать. В руке была сигарета. Мы нашли это у него в кармане.
Она протянула мне визитную карточку с логотипом Би-би-си и моим именем, словно я должен был забрать ее обратно. Я вспомнил, что дал ему ее, прежде чем он покинул наш дом, только потому, что хотел отделаться от него. А теперь он снова всплыл в моей жизни, потому что у него была моя визитка.
- Я его почти не знаю, - пояснил я, понизив голос. - Мы, можно сказать, незнакомы.
Кен засмеялся. Мы посмотрели на него и увидели, что он извлек откуда-то из недр своей объемистой рубашки жестянку с табаком "Олд Холборн" и пачку "Ризла" - папиросной бумаги с фильтром. Должно быть, он был единственным человеком в мире, кто пользовался самокрутками не для курения запрещенных веществ. Он беззубо усмехнулся и, когда медсестра направилась к нему, сунул свои курительные принадлежности под простыню.
- Не вздумай забрать это, милая, - предупредил он.
Она измерила ему давление, покачивая головой.
Когда она ушла, он снова вытащил жестянку с табаком и папиросную бумагу и хитро подмигнул мне.
Я пошел на сестринский пост. Филиппинка была там вместе с крупнотелой дежурной сестрой с Ямайки. Они посмотрели на меня, словно я сделал что-то не так.
- Ваш отец очень болен, - сказала дежурная сестра. - В его легких жидкость, и я не знаю, сколько времени он сможет дышать без посторонней помощи, понимаете? И, надеюсь, вас предупредили, что у него рак в последней стадии.
- Он не мой отец, - сказал я.
- Друг семьи? - спросила дежурная медсестра.
- Я бы так не сказал, - ответил я.
Было ясно, что им нужна эта кровать. Они хотели, чтобы его забрали отсюда. Но они не могли отпустить его, не будучи уверенными в том, что за ним есть кому ухаживать. И я понимал - все это потому, что я имел глупость дать ему свою визитку, и теперь Государственная служба здравоохранения решила, что я буду этим заниматься.
- Я его почти не знаю, - начал объяснять я. - Он был другом моего отца. Я видел его только один раз. Думаю, у него есть дети. Его дети знают, что произошло? Они не могут приехать?