Джина выросла в семье, из которой ушел отец. Она не ждала счастливого конца. Она не была уверена, что наша семья будет неразлучна и вечна. Она предчувствовала расставание. Я прогулялся по Сохо, вышел в Китайский квартал, не желая ехать на другой конец города: вдруг все пойдет не так, как надо, начнутся обвинения, поднимется крик, распахнется дверь и раздастся звонок, чтобы я быстрее приезжал. Я держал телефон в руке на случай, если он внезапно завибрирует. Но я прошел через весь Китайский квартал, а он все молчал.
Есть пять положительных моментов в том, чтобы быть родителем-одиночкой.
Теперь ты один, поэтому можешь принимать все решения относительно своего ребенка, ни с кем не советуясь.
Ты абсолютно уверен в том, что ребенку достаточно одного хорошего родителя.
Ты знаешь, что твой ребенок любим и всегда будет любим.
Ты не чувствуешь себя белой вороной, подъезжая к воротам школы, потому что сегодня мир кишит родителями-одиночками.
И твоя бывшая супруга исчезла из твоей жизни.
_____
Есть пять отрицательных моментов в том, чтобы быть родителем-одиночкой.
Теперь ты один, поэтому тебя не покидает чувство, что ты - последняя защита своего ребенка от этого паршивого современного мира.
Ты абсолютно уверен в том, что ребенку всегда лучше, когда у него двое любящих родителей.
Ты знаешь, что твоему ребенку больно оттого, что родители расстались, и эта боль останется с ним навсегда.
Ты чувствуешь себя белой вороной, подъезжая к школьным воротам, потому что в мире полно счастливых неразведенных семей.
И твоя бывшая может снова ворваться в вашу жизнь, нравится тебе это или нет, произнося волшебные слова: "Это и мой ребенок".
Но что я знаю об этом?
Я уже много лет не был отцом-одиночкой.
Что сделало меня таким знатоком?
Прошло десять лет с тех пор, как Пэт и я остались одни, - это был странный, беспорядочный период между моим первым и вторым браком. Это было время постоянной грызущей боли, и я не мог вымыть ему голову без того, чтобы мы не издергали друг друга, и приходило постепенное понимание того, в скольких вещах я полагался на Джину, чтобы упорядочить свою жизнь, и создать нашу семью, и вымыть голову нашему ребенку, и уложить его в постель, пока я слушал их смех, доносящийся сквозь стены.
Самое яркое мое воспоминание о том времени - чувство того, что я неудачник. Я до сих пор отчетливо ощущал его, несмотря на десять прошедших лет. Чувство провала, столь же неоспоримое, как сломанная рука. Я потерпел неудачу как отец, как муж, как мужчина. Это чувство не отпускало меня в супермаркете, у школьных ворот, в доме моих родителей - вот что я помню лучше всего. Я потерпел неудачу как сын.
Но это все было много лет назад. И хотя я до сих пор замечал у школьных ворот родителей-одиночек - у них меньше времени, их любовь более истовая, более животная, более очевидная, - я не мог делать вид, что я из их числа.
У меня были жена и трое детей. Это были наши дети. Конечно, кто-нибудь придирчивый и бездушный сказал бы, что мальчик - мой сын, старшая девочка - дочь жены, а младшая, семилетняя, - наша общая дочь.
Но мы никогда так не считали.
Весь наш зверинец был так давно перемешан - большую часть жизни двух старших и всю жизнь младшей, - что мы не думали о детях в таком ключе. Социологи, комментаторы и политические деятели употребляют выражение "смешанная семья". В реальной жизни вы это либо принимаете, либо нет.
Мы это приняли.
Маленькая смешанная семья, где женщины преобладают над мужчинами. Это наш дом. Но видеть Джину снова было все равно что взломать дверь в тайную комнату моего сердца, где я продолжал чувствовать себя отцом, как много лет до этого.
Член союза отцов-одиночек.
Джина заставила меня увидеть горькую правду.
Однажды став одиноким родителем, остаешься им навсегда.
_____
- Белые хуже, чем негры, - заявил Кен Гримвуд, и я не знал, что ему ответить.
Он был поистине мемориальной капсулой, содержащей в себе все, что было гнилого в стране, в которой я вырос. Теперь же я почувствовал к нему странную благодарность за то, что он достаточно просвещен, чтобы понимать: нравственные принципы имеют мало общего с цветом кожи. Но случайный разговор о неграх произвел на меня такое же впечатление, как вид жестяной табакерки и пачки "Ризла", которые он как раз раскладывал рядом с собой. Мне захотелось открыть все окна.
- Пожалуйста, не могли бы вы подождать с этим, пока я не отвезу вас домой? - попросил я.
Его дом находился всего лишь в другой части Северного Лондона. Но мне казалось, что он - на другой планете, в другом веке.
- В конце концов, у негров есть Бог и церковь, - продолжал он, как будто аудитория попросила его уточнить, что он думает о расовых отношениях в современной Великобритании. У него на коленях лежали забытые самокрутки и жестянка с табаком. - Бог и церковь не дают им переступить грань. Нет ничего плохого в страхе перед адом. Нет ничего плохого, чтобы верить в то, что тебе гореть в вечном адском пламени, если согрешишь.
- Согласен, - ответил я. - Это очень полезно.
- До тех пор, пока их Бог не велит им положить рюкзак, полный взрывчатки, где-нибудь на Серкллайн, - проговорил он.
Я посмотрел на него и покачал головой:
- Как вы можете так говорить?
- Как?
- Всю эту чепуху о неграх, - пояснил я. - Ведь вы боролись против всего этого. Когда нацисты строили лагеря, чтобы убивать людей, вы сражались за терпимость. За свободу.
Он улыбнулся.
- Я сражался за твоего отца, - сказал он. - Я сражался за своих товарищей. За них. Не за короля, страну и тому подобное. Мы сражались друг за друга.
Я уставился на улицу. Где его сын? Где дочь? Они так и не перезвонили. Разве они не любят своего отца? Ведь это они должны позаботиться о нем, а не Волшебное Такси Гарри.
Он выглянул в окно. Круглосуточные магазины были освещены, словно лагерные зоны. И я вспомнил, как мои отец и мать смотрели на эти же самые улицы, улицы Лондона, когда повзрослели. Их взгляд говорил: здесь должно остаться хоть что-нибудь, что я помню.
- А белые - что у них есть? Дешевая выпивка, всякие конкурсы самодеятельности и пособия, - снова заговорил старик, строго глядя на меня, словно я осмелился ему возразить.
- Зачем вам нож? - спросил я. - Не могу поверить, что он только для того, чтобы втыкать его в ногу.
- Собаки, - объяснил он. - Нож - от собак. Там, где я живу, много всяких зверюг, и среди них - огромные собаки. Такие, что схватят ребенка и запросто проглотят. С ними невозможно справиться. Думаешь, что сможешь одолеть их? Нет. Вот для чего мне нужен нож, умник. Если собака вдруг схватит ребенка.
- Чем вы занимаетесь? - спросил я. - Кем работаете?
- Печатник, - ответил он, уместив шестьдесят лет рабочей жизни в несколько слогов. - С этим уже покончено. - Он засмеялся. - Это государство всеобщего благосостояния было создано для людей вроде твоего отца, - продолжил он, и в его глазах внезапно сверкнула ярость. - Подарок признательной нации. Оно должно было стать дерьмовой страховочной сеткой для нуждающихся - не дерьмовым удобным диваном для дерьмовых слабаков. Для людей - таких, как твой отец и я.
Единственное, мой отец никогда бы не употребил слово "дерьмовый" три раза в одном предложении. В этом была большая разница между моим стариком и этим стариком. Я взглянул на него и увидел, что он смотрит на городские улицы, покачивая головой.
- Куда катится Англия? - спросил Кен Гримвуд.
- Вы как раз можете наблюдать за этим, - ответил я.
- Со страной покончено, - заявил он. - Страна, приспособленная для героев? Нам сказали, что мы герои, а потом заставили нас пресмыкаться. Сказать, что мы герои, и заставить пресмыкаться! Скорее, эта страна приспособлена для молокососов, хапуг и прочих, кто умеет прогибаться…
- Так зачем тут оставаться? - спросил я, с готовностью проглатывая наживку.
Я рассуждал, как раньше. Это было похоже на воскресный ужин с папой.
- Я хотел уехать, - сказал старик с такой несгибаемой возмущенной уверенностью, что у меня снова перед глазами встал отец. - Пятьдесят лет назад. В Австралию. Самое подходящее место. Туда уехал сын. И я хотел туда. Мы собирались стать иммигрантами за десять фунтов. Уплыть на корабле. Уже уладили все чертовы формальности. Были в Австралийском центре. Заполнили все бумаги и прочее.
- И что случилось?
- Моя жена, - ответил он. - Моя Дот. - Он улыбнулся, вспоминая свою умершую жену. - В самом конце она не захотела бросать здесь мать одну. - И он сдавленно проговорил: - Поэтому мы остались.
- Думаю, Австралия переживет еще одного или двух иммигрантов, - сказал я. - Вообще-то я начинаю думать, что вся страна состоит из иммигрантов.
- А вот здесь вы не правы, - возразил он, глядя на запыленную Кингс-Кросс так, словно видел перед собой курорт Бонди-бич. - А еще я мечтал увидеть пингвинов. Мне всегда хотелось на них посмотреть. Пингвины на острове Филлип, недалеко от Мельбурна. Тысячи и тысячи маленьких шельмецов. Они выходят из океана в сумерках. На Саммерленд-бич. Каждый год, каждую ночь. Я всегда мечтал увидеть это. Какое это, должно быть, зрелище - пляж Саммерленд-бич, и на нем полно пингвинов.
- Пингвины? - переспросил я. - В Австралии?
Он задумчиво посмотрел на меня.
- Интересно, сколько же всего ты еще не знаешь? - проговорил он.
Собака кинулась ко мне, как только я вышел из машины.
Литой снаряд из мускулов, зубов и выпученных глаз ринулся мне на грудь, отбросив к машине, хрипло рыча, словно у него в глотке застряла человеческая кость.
Два человека топтались неподалеку. Это были не подростки в куртках с капюшонами, надвинутыми на лица, и мешковатых джинсах, сползавших с ягодиц. Это были мужчины моего возраста, полысевшие и набравшие вес за двадцать лет, так что напоминали пару гигантских вареных яиц. Старые, но так и не повзрослевшие. Эдакие Старые Парни. Они стояли, повернув ко мне свои пустые белые лица, и смеялись.
Кен неторопливо прошел через внутренний двор, нашаривая ключи. Я попытался пойти за ним, но собака, возмущенно рыча, снова прижала меня к машине. Я взглянул на Старых Парней.
- Ты ему понравился, - сообщил один из них, и оба захихикали. - Ты нравишься Тайсону, приятель. Если бы ты не понравился Тайсону, он бы уже снял с тебя скальп. Тебе должно быть лестно, приятель.
Я ему действительно понравился. Я мог это утверждать, потому что он внезапно уселся на задницу и обвился вокруг моей ноги. Рычание перешло в романтичное урчание.
Я вырвался, мерзкая тварь взвизгнула от разочарования и помчалась за Кеном. Тот остановился на середине лестницы.
- Сейчас, только отдышусь, - проговорил он, и я вспомнил, как тяжело давался отцу в конце жизни каждый вдох.
Я осмотрел внутренний двор. Дом принадлежал муниципалитету. Он был малоэтажным, во двор выходили окна квартир. Старые Парни уходили прочь, собака рычала и фыркала, снуя вокруг их белоснежных кроссовок.
- Им надо держать эту скотину на поводке, - высказался я.
Кен двинулся дальше. Я взял его под руку и помог преодолеть остаток пути.
- Здесь любят собак, - сказал он. - Великие любители животных. Эти двое очаровашек живут в квартире надо мной. Вместе со старухой матерью. Они любят свою мамашу и свою шавку, а больше никого, насколько мне известно.
Мы достигли площадки второго этажа. Ключи были у него в руке, зеленая дверь, перед которой мы стояли, казалась сделанной из картона. Я слышал какие-то звуки, напоминавшие шум сотни телевизоров. Я к такому не привык. Чтобы в доме было столько соседей.
- Спасибо за то, что помогли подняться, - сказал он. - Не желаете чашечку чая, прежде чем убраться отсюда?
Мне хотелось убраться отсюда. Но я посмотрел во двор и увидел, что там продолжают слоняться Старые Парни со своей собакой-убийцей. Они прогуливались вокруг тесно припаркованных автомобилей, словно владели всем, что было вокруг, их гигантские плеши сияли, будто двойная луна. Это походило на автостоянку в аду.
Поэтому мне не оставалось ничего другого, как последовать за Кеном внутрь. Его квартира казалась слишком крошечной для последнего жизненного пристанища. На стене висел плакат в рамке - блондинка на белом пляже. "Австралия, - гласила подпись. - Чего ты ждешь?"
На каминной полке стояли фотографии. Черно-белое фото - моряк и его невеста. Еще одно черно-белое фото - боксер, позирующий на камеру, пытающийся сдержать улыбку. Молодой Кен Гримвуд, левая рука сжата в кулак и выброшена вперед, искрящиеся глаза, живот похож на стиральную доску. И потускневшая фотография - трое улыбающихся детей, шестидесятые годы. Два мальчика и девочка, ухмыляются на пороге трейлера.
- Хорошо оказаться дома, - прокашлял Кен. - Присаживайтесь, а я поставлю чайник.
Я опустился на оранжевую софу из какого-то синтетического материала, модного в пятидесятые, а теперь - источника пожароопасности. На журнальном столике лежал экземпляр "Рейсинг пост". Казалось, что софа засасывает меня в свое полиэстеровое сердце.
Раздался телефонный звонок. Кен чем-то гремел на кухне размером с гроб, готовя чай. Телефон продолжал звонить. Я снял трубку.
- Папа?
Женский голос. Дочь из Брайтона. Трейси.
- Я его привез, - сказал я.
Она захотела узнать, кто я такой. Я представился. Никаких извинений за то, что не перезвонила. Никакой благодарности за то, что Волшебное Такси Гарри доставило Кена домой из больницы.
- Он в порядке? - спросила она.
Я посмотрел на телефон.
- Он умирает, - ответил я.
Кен вернулся в комнату с двумя чашками чая на подносе. Отчаянно дымила самокрутка, зажатая у него в губах.
- Я знаю, что он умирает, - резко ответила она, словно я был идиоткой горничной. - Я имею в виду, помимо этого.
- Помимо того, что он умирает? О, помимо этого все в полном порядке.
Я услышал раздражение в голосе женщины:
- Он ведь больше не курит? - Затем ее голос дрогнул. - О, несносный старик.
Кен улыбнулся мне и наклонился, чтобы поставить чай на журнальный столик. Выпрямившись - это заняло некоторое время, - он взял у меня трубку. Я слышал голос его дочери. Сам он говорил немного:
- Да… нет… собственно говоря, да… вообще-то нет.
Он подмигнул мне и глубоко затянулся. Я отвернулся. Я уже решил, что она мне не нравится.
Но она была права.
Он - несносный старик.
- Она хочет вам что-то сказать. - Кен протянул мне трубку.
Истеричный голос дочери зазвенел у меня в ухе.
- Не могу поверить, что вы разрешаете ему курить, - выпалила она. - Вы с ума сошли?
И она бросила трубку. Кен посмеивался.
- Я был женат на ее матери почти пятьдесят лет, - сказал он. - А она со своим ничтожным мерзавцем, за которого вышла замуж, не протянула и сорока пяти минут. Но они успели родить пару ребятишек. И она еще будет учить меня жить!
Я отхлебнул чаю. Он был обжигающе горячим, но я старался пить его большими глотками, несмотря на тридцатиградусную жару. Я хотел убраться отсюда.
Кен снял очки, взял "Рейсинг пост" и сощурился на нее, как крот, хлопая по карманам пиджака. Он слепо оглядел комнату, и мне впервые показалось, что я вижу на лице Кена Гримвуда тень страха.
- Очки для чтения, - проговорил он. - Неужели я оставил их в больнице?
Он сделал движение, желая встать, но я поднял руку. Жизнь слишком коротка, подумал я и стал искать пропавшие очки для чтения. Спертый воздух с запахом застарелого дыма жег мне глаза, и мне снова захотелось домой. Прозвенел звонок у входной двери, и старик пошел открывать. Сейчас я найду его очки и уйду.
- Посмотрите в комоде, - посоветовал он, ковыляя к двери.
Я выдвинул ящик комода и стал рыться среди хлама - старые счета, пенсионная книжка, открытки из Австралии, подписанные витиеватым почерком.
И прямоугольная бордовая коробка, явно очень старая, из давних времен. Она была размером с сотовый телефон. Очки для чтения лежали рядом с ней, на стопке доисторических букмекерских бланков. Возле двери раздались голоса.
Я поднял глаза и увидел, что Кен впустил еще одного старика. Более щуплый, чем он сам, с азиатской внешностью и кожей золотистого оттенка. Он был стар, может, чуть моложе Кена, но его лицо странным образом не тронули морщины. Я снова посмотрел на коробку. Поднял ее. Пока старики топтались в прихожей и слышалось бормотание Кена, я ее открыл.
И увидел крест Виктории.
Я почувствовал укол - чего? Конечно ревности - медаль моего отца "За выдающиеся заслуги" была второй высшей наградой за храбрость. Крест Виктории превосходил ее, и намного. И я был потрясен. И пристыжен. Все это поразило меня одновременно и было столь же реальным, как пинок в живот.
Я никогда раньше его не видел. Я миллион раз держал в руках отцовскую медаль "За выдающиеся заслуги", но никогда не видел крест Виктории. "ЗА ГЕРОИЗМ", - значилось на полукруглом свитке под львом и короной. Орден висел на кольце, прикрепленном к планке в виде листьев лавра. Ленточка была бледно-розовой, но, возможно, она просто выцвела со временем. Я закрыл коробку и задвинул ящик. Потом снова выдвинул его и вынул оттуда очки.
- Это сын Пэдди Сильвера, - объяснил Кен золотистому старику.
Кен улыбался. Его приятель посмотрел на меня без всякого выражения.
- Он скончался, - сказал Кен, и старик быстро взглянул на него. Кен улыбнулся и кивнул. - Десять лет назад. Даже больше. То же, что и у меня. Рак легкого.
Золотистый старик коротко кивнул и обратил взгляд на меня.
- Это Синг Рана, - представил его Кен. - Его банда была вместе с нашей в Монте-Кассино. Ты знал об этом? Знал, что гурки были в Италии вместе с нашими?
- Я этого не знал, - ответил я, покачав головой, и протянул руку Сингу Рана.
Он пожал ее слабо, как ребенок.
- Никто не знает о тех днях, - проговорил Кен. - Никто ни черта не знает. Вот проблема этой страны. - Он посмотрел на своего друга. - Мы ведь хотели, чтобы он пошел с нами. Пэдди Сильвер. К Кенотафу.
Синг Рана подтвердил это коротким кивком. Если его и расстроила смерть моего отца, он не подал виду. Но конечно, это случилось слишком давно. Все это.
- Он никогда не любил демонстрации, твой старик, - сказал Кен. - Он был не из тех, кто надевает берет, цепляет медали и идет в строю. Но мы думали, может, он придет туда. И, если ему не захочется маршировать, он хотя бы посмотрит.
Он взглянул на Синга Рана.
Старый гурк пожал плечами.
Я протянул Кену его очки.
- Я приду, - пообещал я. - Мы придем вместе с сыном.
Когда мне было двадцать пять и я должен был впервые стать отцом, мама все время повторяла мне одно и то же.
- Как только станешь родителем, - говорила она, - твоя жизнь больше не будет тебе принадлежать.