- Например, маленькая шлюшка из Вильнюса, с которой я познакомился, - загоготал он. - Я был бы не прочь принадлежать ей часок-другой.
Он хлопнул меня по спине и обернулся, чтобы рявкнуть на Бланта, который тащился за нами, не понимая, во что вляпался.
Но я на самом деле верил в это.
Десять лет назад я тосковал о бесконечно свободной жизни, хотя - вернее, потому что - понимал: ее у меня никогда не будет. Но сейчас, когда мне было почти сорок, я хотел семью, корни, хотел быть нужным. И мне казалось, что это нормально. Но Марти был из тех мужчин, кто даже на пороге сорока хочет принадлежать танцовщице из Литвы.
Мы вошли в дверь клуба "Пусси Галор", и молодая женщина в ночной сорочке ухватила Бланта за руку.
- Хочешь повеселиться? - спросила она со странным американским акцентом, куда примешивались нотки бывшего коммунистического ада. - Где ты живешь? Хочешь потанцевать? Или кутнуть? - Она прижалась к нему и доверительно зашептала: - Можем повеселиться у меня…
Блант отшатнулся, словно у нее в руках был пистолет.
- Может быть, позже, - сказал я женщине и взял Бланта под руку, уводя его подальше от жадных глаз у стойки бара.
Марти шел впереди нас. За каждую его руку уцепилась девушка, а менеджер провожал его в ВИП-зону. В его офис.
- Что это за место? - спросил Блант.
Интонация в его голосе превратилась в крепкий коктейль из страха и отвращения.
- Оно не такое, каким кажется, - сказал я. - Ничего похожего. Идемте.
Мы поспешили вниз по лестнице, спускаясь во тьму ада и офиса Марти - уютного ВИП-зальчика, огороженного красным бархатным канатом и вдобавок охраняемого бывшим боксером-тяжеловесом с черным галстуком на шее. Он вежливо поднял канат перед Марти и девочками. Мы тоже юркнули вслед за ним, словно в последнюю спасательную шлюпку на "Титанике".
Марти сидел, облепленный девочками.
Песня, которая звучала, была похожа на прекрасное сердцебиение. Та самая, в которой он говорит девушке, что не любит ее так, как хотел бы любить. Та самая. Она мне нравилась.
Блант и я ютились на краю изогнутого дивана, словно старые девы, попавшие на римскую оргию. Блант потрясенно глядел на Марти, выпучив глаза.
- Десять лет назад это было довольно скромное местечко, - сказал я ему, чувствуя, что должен что-то объяснить. - Здесь было полно местных девчонок, мечтающих стать моделями или актрисами. Они подрабатывали, танцуя стриптиз, чтобы было чем платить за квартиру, пока не станут Джуди Денч.
Мы повернули головы, привлеченные взрывом истерического смеха. Две блондинки скинули с себя ночные сорочки и теперь крутились перед довольной физиономией Марти, одетые во что-то вроде зубных нитей.
- Теперь здесь работают девочки из-за границы, - продолжил объяснять я. - Один из подарков, которые Европейский союз сделал для этих стран. Дал им свободу стать проститутками.
Официантка в пачке балерины принесла в ведерке со льдом бутылку "Пол Роджер" и наполнила пять бокалов. Блант качнул головой в сторону Марти.
- Расслабьтесь, - посоветовал я. - Выпейте. Сексом заниматься не обязательно. Вы можете спокойно покинуть это место, не нарушив своего целомудрия.
- Это эксплуатация, - заявил он. - И деградация. Половина человечества превращается в скотов.
И он потянулся за шампанским.
Когда я уходил, по перекошенному лицу Бланта была размазана губная помада, половина населения стран Балтики облепила его худосочное тело и он дико размахивал кредитной картой Би-би-си, требуя еще, еще и еще.
Выйдя из "Пусси Галор", я попросил дружелюбную гориллу у дверей поймать мне такси. И увидел, что за последние десять лет в этом месте еще кое-что осталось неизменным.
Рядом с таксистами, поджидающими пассажиров, стояли приятели танцовщиц. Такие же молчаливые, спокойные и одинокие, как всегда, - любящие развлечения жеребцы, чьи мечты осуществились, кто подцепил девчонку с личиком, фигуркой и великолепной упругой грудью, но это не принесло им ничего, кроме ревности и отчаяния.
Эти парни ничуть не изменились за последние десять лет.
Только теперь их стало больше.
Пэт убрал с могилы своих бабушки и дедушки раздавленную банку из-под сидра.
Я смотрел на надгробие - имя отца над именем матери, между ними - четыре вторых имени, пережиток дней, когда детей рабочих наделяли невероятным количеством имен, словно герцогов и герцогинь. Я смотрел на их имена, наблюдал, как Пэт выбрасывает завядшие цветы, и ничего не чувствовал.
Моих родителей там не было. Я не знал, и не имело значения, ушла ли божественная искра жизни, которая сделала их теми, кем они были, в небеса или в забвение. Но она ушла, и осталась лишь оболочка, которую я целовал, которой касался и при виде которой у меня перехватывало горло, хотя я знал, что она не имеет никакого отношения к матери и отцу. Мои мама и папа никогда так не выглядели.
Я редко приходил на могилу. Часть меня - даже, наверное, большая часть - хотела, чтобы могила была чистой и ухоженной, но только теоретически. Раздавленная банка из-под сидра не была брошена на моих родителей. Я не мог принять это как личное оскорбление. Совсем другое дело - мой сын.
Я смотрел на окружающие поля. Когда хоронили моих родителей - в разные годы, но в один и тот же весенний месяц, - поля ярко желтели. Сейчас они были коричневыми и голыми.
- Но зачем нам туда идти? - спросил Пэт. Я повернулся и увидел, как он укладывает букетик цветов, который мы купили на заправочной станции, выехав из города. - Зачем нам идти - как он называется?
- К Кенотафу, - ответил я. - Он называется Кенотаф. И нам надо пойти туда потому, что… мы в долгу перед этими стариками.
И потому, что я никогда не разговаривал с отцом столько, сколько было нужно. И потому, что я никогда не ходил с ним в паб, слишком занятый работой, девочками и собственной жизнью. И потому, что я любил его, но так и не узнал, какой он на самом деле. Я так и не узнал, что произошло на Эльбе. А потом стало слишком поздно.
- Пэт, - сказал я и, произнеся имя сына на этом месте, почувствовал себя уверенно. - Мы должны прийти к Кенотафу в это единственное воскресенье года, потому что это показывает, кто мы есть на самом деле.
Он выпрямился, стоя над могилой. Должен признаться, что парень хорошо поработал, приводя могилу в порядок. И хотя моих родителей там не было, я был благодарен ему за это.
- Но мы с Джиной собирались в воскресенье на каток, - сказал он.
Он хотел сказать что-то еще, но я сделал то же самое, что отец всегда делал со мной.
Я взглядом заставил его замолчать.
6
Джони сидела и читала последний выпуск "Гоу герл", пока мать проводила специальной густой расческой по ее длинным каштановым волосам, выискивая вшей.
- Так что ты ответишь, если кто-нибудь скажет, что у тебя вши? - уже не в первый раз спросила Сид.
Джони не подняла глаз от журнала.
- Я отвечу: "Знаете, мисс, у меня нет никаких вшей", - сказала она.
Я продолжил:
- Знаете, мисс, мы пользуемся специальным кремом и специальной расческой, и мама проверяет меня. Она то и дело ищет вшей, мисс, но они все убежали.
- Очень хорошо, - похвалила Сид.
Она стала собирать свои принадлежности - Очень Нужную Густую Расческу От Вшей, Крем Для Волос Для Непослушных Детей, - задумчиво глядя на волосы Джони. В ярко освещенной гостиной они выглядели невероятно блестящими, ослепительно чистыми.
Наш скромный дом в районе Холлоуэй не был большим, но мы снесли на первом этаже разделительную перегородку, и получилось большое открытое пространство, где мы и проводили основное время - ели, читали, смотрели телевизор, отдыхали, охотились на вшей.
К стене было придвинуто небольшое пианино, за которым сидела Пегги и играла. Многие считают этот инструмент слишком громоздким, но мы привыкли к нему. Мы с Пэтом устроились на противоположных концах дивана и читали: я - "Телевидение и радиовещание", он - "Латеральное мышление" Эдварда де Бона. Пегги тщательно подбирала какую-то мелодию.
- Джони, - позвала Пегги, не поднимая глаз от клавиш.
Джони опустила "Гоу герл":
- Что, Пег?
- У тебя есть вши? - спросила Пегги.
Все засмеялись. Сид покачала головой.
- Не дразни ее, - сказала она, целуя Джони в макушку тщательно обработанной головы.
Но наша младшенькая гордо засияла вампирской улыбкой.
- У меня нет вшей, - сказала она. - Я не вшивая девочка. На мне нет ни одной.
Она спрыгнула из-за стола и взяла банан. Пэт и я снова принялись за чтение. Пегги продолжала наигрывать те же несколько нот.
- Здорово, Пег, - сказал Пэт. - Мэрайя Кери?
Пегги прыснула:
- Мэрайя Кери? Это Мендельсон, солнышко. - Она снова негромко извлекла из пианино надоевшие звуки. - "Lieder ohne Worte". Это означает "Песни без слов".
- Звучит совсем как Мэрайя Кери, - добродушно проговорил Пэт, состроив мне гримасу.
- Чему вас только учат в вашей Рамсей Мак? - фыркнула Пегги.
- Немногому, - ответил он, возвращаясь к "Латеральному мышлению".
Джони возникла передо мной, держа в руке банан, и показала мне свои клыки.
- Не забудь, - сказала она, - Зубная фея еще не приходила.
Пэт и Пегги повернулись ко мне с непроницаемыми лицами, стараясь не улыбаться.
Я кивнул.
- Я работаю над этим, - сказал я.
Джони отошла и уселась рядом с сестрой на стул возле пианино.
- Давай руки, - сказала Пегги. - Я покажу тебе, как играть.
- Джони, - вмешалась Сид, - не играй на пианино, пока ешь банан.
Я направился вслед за женой на кухню. Она экспериментировала с какими-то соусами. Куча разных маленьких мисочек, полных красной и оранжевой массы. На мой взгляд, это было похоже на тайский сладкий соус чили.
- Какая ерунда эта Зубная фея, - проговорил я.
Сид сощурилась:
- Разве у тебя не выпадали зубы?
Я поднял руки.
- Они лежат в спичечной коробке в моей комнате, - признался я. - Но я помню, как она грубо обошлась в "Селфриджес" с Санта-Клаусом. Я думал, она разломает пещеру Санты. А ведь это было - когда? Девять месяцев назад.
- Ох, - сказала Сид. - Ведь это только потому, что Санта был ненастоящим. Понимаешь? Она верит в него, но не доверяет. Разве ты никогда не чувствовал ничего подобного?
Марти высосал три банки "Ред булла" и теперь был готов бросить вызов самой могущественной нации на планете.
- Обама велел вынести из Овального кабинета бюст Черчилля, - сказал он, перебирая перед микрофоном листки со сценарием. - Что происходит?
Он смял в кулаке пустую пивную банку.
- Вы слышали? - спросил он. - Бронзовый бюст Уинстона Черчилля работы Якоба Эпстайна - кстати говоря, стоимостью в сотни тысяч фунтов, - который передали американцам после одиннадцатого сентября, а этот шутник Обама решил, что он ему в Белом доме не нужен…
Он взглянул на меня сквозь стекло. Он ждал звонков от негодующих слушателей, которым не терпелось дать оплеуху американскому президенту. Я покачал головой. Эта тема пока никого не взволновала. Марти продолжил свою пламенную речь:
- Кто заставляет Обаму верить, что в него не осмелятся бросить бомбу в Афганистане? Французы? Немцы? Бельгийцы? Нет - наши ребята. Они стоят плечом к плечу с дядей Сэмом, как всегда делали британцы, в любых войнах. А теперь Обама имеет наглость выбросить бюст Черчилля чуть ли не в мусорный ящик.
Строго говоря, это была неправда. Обама вернул бюст в посольство Великобритании, заменив его бюстом Линкольна. Но Марти был так погружен в американскую культуру, что такие вещи не могли его не ранить. Он чувствовал, что его оттолкнули. Он принял возвращение бюста Черчилля как вызов, и это было хорошо - хорошо для шоу. Плохо было то, что его слушателей, очевидно, не заботило, что именно держит у себя на каминной полке американский президент. Когда он объявил Мэрайю "Я продолжаю любить", я нажал кнопку.
- Похоже, их это не волнует, - сказал я. - Пока только один парень на первой линии, который хочет поговорить о тех, кто неправильно паркуется. Сид из Сёрбайтона.
Марти чертыхнулся:
- Нашу нацию публично оскорбил президент Америки, а этот парень хочет побеседовать о соседе мистере Джонсе, который паркует свой драндулет "воксхолл" так, что ему не проехать?
- Ага, - ответил я. - Первая линия, после Мэрайи Кери. Эфир через девяносто секунд.
Марти выдрал из упаковки последнюю, четвертую банку "Ред булл", вскрыл ее и сделал большой глоток. Методично раздирая картонную упаковку на мелкие кусочки, он слушал, как Сид из Сёрбайтона сетует на то, что сосед вечно перегораживает ему дорогу.
- Я скажу тебе, как следует поступать с такими типами, Сид, - прервал его Марти. - Его надо пристрелить.
И он потянулся к кнопке, чтобы отключить сёрбайтонского Сида, но случайно зацепил локтем последнюю банку "Ред булл". Она глухо ударилась о микрофон прямого эфира и опрокинулась, заливая содержимым сценарий.
"Совсем как кровь на тротуаре", - подумал я.
_____
Я потянулся к жене, но она даже не повернулась. Ей и не надо было. Она продолжала лежать так, словно я не дотрагивался до нее, поэтому я вернулся на свою сторону постели. Я уже почти засыпал, когда она заговорила.
- Почему у мачех такая паршивая репутация? - спросила Сид в темноте. - Как это случилось? Год за годом ты готовишь рыбные палочки, стираешь, пришиваешь к вещам бирку с именем и фамилией, и этого все равно недостаточно. Это никогда не ценится. Ты делаешь это для ребенка, которого не рожала, и даже научившись его любить, ты никогда не станешь для него номером один. Никогда не будешь достаточно хорошей. Ты вытираешь им носы, ищешь у них вшей - да, их вшей, Гарри, вспомни специальную расческу. Но на тебя все равно смотрят так, словно это ты бросила в лесу Гензеля и Гретель.
Я включил свет.
- Ты права, беби.
- Не называй меня "беби", Гарри. И выключи этот чертов свет.
Я щелкнул выключателем и лег на бок, поглаживая ее по руке, но готовый отодвинуться при первом признаке недовольства.
- Думаешь, тебе одному тяжело, Гарри? Попробуй побыть мачехой десять лет. Попробуй побыть злой ведьмой, чье преступление только в том, что она не родила ребенка, которого старается вырастить.
Сид замечательно относилась к Пэту. Она никогда не принуждала себя к этому. Они были друзьями и спустя годы стали значить друг для друга даже больше. Единственное, чего у них не было, - это кровного родства. Но по моему мнению, это понятие слишком переоценивается. Гораздо больше значат рыбные палочки, бирки с именем и расческа для поиска вшей.
- Думаешь, мне легко оттого, что Джина вернулась и начала играть в счастливую семью? Видеть, как Пэт разрывается между матерью и отцом? А я - бессловесная статистка в этой семейной драме. Думаешь, мне это нравится?
- Мы ценим это, - сказал я. - Абсолютно все. Все, что ты делала. Просто оставаясь здесь.
Это была правда. Мы это ценили. Но и считали это само собой разумеющимся. Особенно теперь, когда вернулась Джина. Рыбные палочки, бирки с именем и частая расческа уже стали историей.
- Прости, - сказал я.
- Не надо извиняться. Просто не будь таким эгоцентриком. Это было бы чудесно. Я была бы тебе очень признательна. И поговори с Пэтом. Он начал класть рядом с собой мобильник за ужином на случай, если она позвонит, или пришлет эсэмэску, или снизойдет до того, чтобы встретиться. Раньше он так никогда не делал. Думаешь, ты один страдаешь. А это тяжело для всех нас.
Подушка зашуршала, когда Сид поправила ее.
- Джина, - проговорила она. - Эта чертова…
Но она не смогла подобрать слово. Слов не было. И она позволила мне обнять ее, и я занялся любовью с женой. Именно так я всегда думал о ней - моя жена. Я никогда не считал Сид второй женой, потому что эти слова звучали как утешительный приз, как обозначение серебряного призера, а она никогда не была такой. Сид не была мне второй женой. Она была просто моя жена. Хотя я действительно не знал, когда именно мой сын перестал думать так.
Во всяком случае, он был не прав.
_____
- В пабах нельзя курить? - спросил Кен Гримвуд, скептически скривив губы. В зубах у него была зажата наполовину выкуренная самокрутка. - С каких это пор в пабах запрещено курить?
- Довольно давно, - ответил я и взглянул на барменшу, словно она могла сделать исключение для того, кто потерял ногу, освобождая мир от тирании.
Но она стояла, с решительным видом глядя на раздражающую сигарету, пока старик не загасил окурок. Потом она отвернулась.
И я понял, что Кен Гримвуд надул меня. Он прекрасно знал, что в пабах не курят.
Старики в зеленых беретах захихикали. На груди у них висели медали, поблескивающие в тусклом свете маленького коричневого паба. Их было шестеро, не считая Синга Рана. Все были в рубашках, пиджаках и галстуках, и я чувствовал себя довольно нелепо в кожаном пиджаке и черных джинсах. На головах у всех красовались зеленые береты коммандос, лишь у старого гурка - шляпа с хлопчатобумажной лентой и прикрепленной сбоку пряжкой. На шляпе была квадратная нашивка зеленого фетра с серебряным значком - два скрещенных кривых гуркских ножа под короной.
- Осторожней, Кен, - сказал один из них с акцентом уроженца Глазго, - не накличь на нашу голову инспектора здравоохранения.
Они отлично проводили время. Они не виделись друг с другом тысячу лет.
За несколько лет до того, как запретили курение в общественных местах, части коммандос были расформированы. Бывшим десантникам выплатили пособие. Не многие из них остались в живых. Самым молодым из них, тем, кто во время войны был подростком, сейчас должно было быть за восемьдесят. Они потягивали свои полупинты кто легкого, кто крепкого пива и хохотали, сидя все вместе в туристическом пабе на Трафальгарской площади.
Я посмотрел на Пита, отхлебывающего лимонад. Он улыбался.
- Синг Рана, - окликнул Кен, - расскажи нам о тех трех немцах в Монте-Кассино.
Старый гурк нахмурился, глядя на свой стакан с апельсиновым соком. Он один не пил пиво на завтрак. Я попытался заказать еду, но, похоже, еда их интересовала меньше всего. Я уговорил нескольких человек на пакет чипсов с луком и сыром и подозревал, что они именно это назовут едой.
- Эту историю все уже назубок знают, - проговорил Синг Рана своим тихим, монотонным голосом.
Но старики запротестовали, и в их голосах слышался акцент уроженцев берегов Клайда, Таффа, Трента, Мерси и Темзы. Туристы у барной стойки повернулись к шумной компании, затем отвернулись. Это были просто несколько стариков в их лучшее воскресенье года. Если туристы и заметили их зеленые береты и медали, то не подали вида.
- Давай, Синг, еще разок, для старых приятелей, - уговаривал его Кен, доставая жестянку "Олд Холборн".
Он что, забыл, что никотин здесь вне закона? Нет, думаю, его это просто не заботило. Жалкие творцы законов паршивого современного мира - он искренне плевал на них. Он указал на меня и Пэта:
- И для новых приятелей тоже. Они ее не слышали.