Синг Рана поднял свой стакан с апельсиновым соком и посмотрел на него. Старые солдаты заулыбались и стали подталкивать друг друга локтями. Но слушали внимательно, не перебивая.
- Мы были в ночном патруле в Монте-Кассино, - начал он. - Наш полковник любил посылать нас в ночной патруль. Он знал, что гурки хорошо воюют в горах, а ночь нас не пугает.
Он опять с интересом уставился на свой сок. Я посмотрел на Пэта. Он держал в руке стакан с лимонадом и глядел на старика с застывшей улыбкой. Кен Гримвуд хмыкнул, сворачивая самокрутку.
- Во время первого же патруля в Кассино мы нашли трех немцев. Они спали в щели-убежище, - продолжал Синг. - Мы взяли двоих мужчин, лежащих по бокам, и отрезали им головы. - Он заговорил еле слышно. - Того, кто лежал в середине, мы не тронули, он продолжал спать. А когда проснулся, обнаружил, что его друзья сидят рядом с ним. - В этом месте Синг позволил себе слегка улыбнуться. - И рассказал остальным.
Гурк отхлебнул сока. Ветераны расхохотались. Я видел, что Пэт продолжает сидеть с застывшей улыбкой, не зная, как реагировать, слегка побледнев. Словно ему казалось, что он что-то пропустил, словно старик в чем-то его обманул. Он вопросительно взглянул на меня, а затем быстро перевел взгляд на свой стакан, внезапно осознав, что каждое слово в истории Синга Рана было чистой правдой.
Мы стояли среди молчащей толпы на Уайтхолл и, щурясь на ярком ноябрьском солнце, смотрели, как мимо нас маршируют солдаты.
"СЛАВА ПОГИБШИМ", - было написано на Кенотафе, звучала музыка, и на фоне бледного портлендского камня вспыхивали яркие флаги. Эти два слова жгли мне глаза.
Я смотрел на лицо сына, желая верить, что он чувствует то же самое. Абсолютно все. Осознает их жертву, их мужество. Как смехотворно просто было моему отцу погибнуть в Анцио, на Эльбе или в Монте-Кассино, быть застреленным в окопе, истечь кровью на десантном судне или утонуть в доке, забитом вдрызг пьяными парнями и неисправными машинами. Как запросто мой папа мог погибнуть в восемнадцать лет, и ни один из нас не родился бы.
Пэт тоже это чувствовал, как мне казалось, просто он вырос не в той обстановке, в какой рос я, и в школе ему об этом не говорили. Но он это чувствовал. Героизм, отчаянную храбрость. Целая армия мальчиков, которые не вернулись домой или вернулись сплошь израненные. И мы всегда будем в долгу перед этими стариками.
Он наклонился ко мне.
- Немного похоже на то, как бывает в церкви, - шепнул он с легкой полуулыбкой, и я почувствовал укол разочарования.
Но потом я кивнул и коснулся его плеча. Потому что он был прав.
Кроме того что наши лица обдувал легкий ветерок, а в глаза светило ослепительное зимнее солнце, здесь все было в точности как в церкви. Тихое благоговение, почтительность толпы. Ощущение того, что присутствуешь при чем-то грандиозном, отчего колотилось сердце и перехватывало дыхание. Мне казалось, что отец где-то рядом.
Солдаты стали уже совсем старыми. И были удивительно маленькими. Словно другой вид людей. Они напомнили мне о школьных экскурсиях и о небольших средневековых латах, выставленных в стеклянных музейных витринах. Раса воинов-гномов.
Они держались скованно, напряженно. Причина была не в старости и не в остатках военной выправки. Казалось, им неловко оттого, что на них смотрят. Не мы, не толпа, собравшаяся на Уайтхолл. Другие. Призраки этого воскресного утра. Все их павшие братья.
Я наблюдал за Пэтом. Он любил деда больше всех на свете, но лишился его в слишком юном возрасте, чтобы осознать это. А я хотел, чтобы он осознал. Ведь я видел, что его сверстники почти не обладают этим бесценным знанием. Памятью о том, что они сделали, и пониманием нашего долга перед ними. Помнил ли он, как выглядел дед, снимая в саду рубашку? Помнил ли Пэт страшные шрамы и пулевые отверстия, почти сплошь покрывавшие торс деда?
- Вот они идут, - сказал он, и я повернулся к солдатам, идущим плечом к плечу, вглядываясь в ряды зеленых беретов.
Я тоже их увидел и почувствовал, как забилось сердце при виде тех, кого отец называл "моя банда". Десантные батальоны Королевской морской пехоты. Храбрейшие из храбрых. In primo exulto. Радуйся тому, что первый.
Они почти поравнялись с нами, когда зазвонил телефон Пэта.
Скорее заиграл, а не зазвонил.
Снова эта песня.
Песня, звучащая как сердцебиение. "Запертая любовь" Канье Уэста. Там-там-там, звучала она, и головы толпы повернулись к нам. Там-там-там. Словно мучительное электронное сердцебиение. И когда Пэт полез в карман, люди вокруг стали качать головами, приговаривая: "Тсс" - и возмущенно фыркая. Кто-то сзади нас произнес: "О, ради всего святого!", словно мы ничего не понимали, мой сын и я.
Он вытащил телефон из кармана, и звук стал громче. Он поспешно попытался отключить его, но телефон выскользнул у него из пальцев и упал на тротуар. Можно было подумать, что Канье Уэст сейчас заткнется, но не тут-то было. Телефон продолжал звонить, совсем как в старые времена, когда мы пользовались для звонков диско-миксами с двенадцатидюймовых пластинок. Там-там-там, продолжались звонки, когда Пэт опустился на колени, что было совсем не просто в тесно стоящей толпе у Кенотафа. Там-там-там. Лицо Пэта пылало, как моя кровь.
Я взглянул на старых солдат как раз вовремя, чтобы увидеть, что мимо нас маршируют Кен Гримвуд и его приятели из паба. Пэт поднял телефон и стал продираться сквозь толпу, уходя прочь. Я окликнул его, но он не остановился. Я оглянулся на коммандос, надеясь, что их слух ослабел настолько, что они не услышали песенки Канье Уэста "Запертая любовь", раздающейся у Кенотафа. Но слух у них был неплохой.
И я смог прочесть мысли по их лицам, лицам стариков, этих преданных суровых старых солдат, совсем как по лицу своего отца, когда я разбивал окно, прогуливал уроки или когда развелся.
Ради этого?
Ради этого?
Мы делали все ради этого?
_____
Далеко позади толпы, собравшейся в честь Дня памяти погибших, там, где слонялись бездельничающие туристы, я наконец догнал моего сына.
- Дай мне эту штуку, - сказал я.
Он не шевельнулся. Я повысил голос.
- Дай ее мне, - слишком громко потребовал я, и туристы обернулись на нас, словно им показывали представление в Ковент-Гардене.
На глаза Пэта навернулись слезы, и он отдал мне телефон.
Я посмотрел на дисплей.
"Один пропущенный звонок от Джины", - гласила надпись.
Я сжал в кулаке эту чертову вещицу, словно хотел раздавить ее, и занес руку над головой, от всей души желая швырнуть телефон на заляпанный голубями асфальт, так, чтобы он разлетелся на мелкие кусочки и его уже нельзя было починить.
Но я посмотрел на сына, а он посмотрел на меня.
Я заметил, что он вытирает нос рукавом, едва сдерживая слезы. Посмотрел на цветок мака, нелепо торчащий из петлицы его школьного пиджака. Вздохнул и покачал головой.
Все еще бледный от ярости, я медленно разжал руку и отдал ему телефон.
- Ладно, малыш, - сказал я, обнимая его за плечи, не желая, чтобы он расплакался, и внезапно мне отчаянно захотелось оказаться подальше от этого места. - Пойдем домой.
Но пока мы молча шли к метро, я чувствовал: случилось непоправимое.
Неважно, что я отдал ему телефон.
Между нами что-то разрушилось.
7
Я сидел на кухне, глядя на светящийся экран лэптопа, а моя жена ходила по дому, запирая двери, проверяя окна и выключая свет. Она возникла в проеме двери, держа в руках школьный ранец.
- Ты идешь? - спросила Сид.
- Сейчас приду, - улыбнулся я.
Она кивнула и удалилась. Я услышал, как она вышла на задний двор и бутылки, которые она выбросила в мусор, зазвенели, как "музыка ветра". Она вошла в дом, и было слышно, как в двери повернулся ключ.
Я набрал в поисковике "коммандос" и стал ждать.
Потом вздохнул.
Напечатайте в поисковике слово "коммандос", и получите миллион ссылок на старый фильм с Арнольдом Шварценеггером, жестокие видеоигры и чирлидерш без трусов.
Когда-то стать коммандос означало рисковать своей жизнью, чтобы освободить мир. Теперь на сленге это означало обходиться без нижнего белья.
Сид вернулась и уставилась на меня. Я нажал "Выход", и чирлидерши мгновенно испарились. Жена скрестила руки и прислонилась к косяку.
- Интересно? - спросила она.
- Не особенно, - ответил я.
Потом мы оба прислушались к детскому монитору, потому что Джони начала вскрикивать во сне.
- Я схожу к ней, - сказала жена. - Не волнуйся, Гарри. Продолжай заниматься своим делом.
Когда она ушла, я набрал в поисковике "пляжные вечеринки" и получил больше 30 000 ссылок на страницы с девицами без трусов.
И пока я мог слышать раздававшийся из монитора голос жены, успокаивающей нашу дочь, перед глазами вспыхивали и падали зеленые искорки в такт их голосам.
Но еще долго после того, как голоса стихли и в доме воцарилась тишина, я сидел на кухне в поисках призрака моего отца.
- Мы любим резкость и остроумие, - говорил Блант, обращаясь к радиостанции, к корпорации, ко всей Би-би-си. Он послал Марти профессиональную улыбку. - Мы любим дискуссии. Мы любим опасность. Мы все это любим.
Он снова послал нам дружескую улыбку. Потом с отвращением оглядел газеты, разбросанные у него на столе:
- Но мы не любим неприятности. Нам не нравится видеть в национальной прессе передовицы, направленные против Би-би-си. Нам не нравится, когда пресса вырывает у нас печень и бросает ее на съедение собакам.
Сид из Сёрбайтона воспользовался советом Марти. Он попытался решить затянувшийся диспут с соседом по поводу парковки, выстрелив тому в лицо из стартового пистолета.
Сид во всем винил Марти. ""ПРИСТРЕЛИ СВОЕГО СОСЕДА", - СКАЗАЛ МНЕ РАДИОВЕДУЩИЙ", - верещали таблоиды. Газеты обвиняли Марти. Солидные издания вели дебаты о том, было ли выплачено лицензионное вознаграждение за содействие преступлению с помощью оружия. Таблоиды просто рехнулись, захлебываясь от праведного гнева, выбрав нас в качестве горячей новости недели в донельзя испорченной Великобритании.
Фотографии Сида, отправленного за решетку, были на первых полосах вместе с архивными снимками Марти. Он взял в руки экземпляр "Дейли миррор", где была напечатана его фотография с какой-то забытой премьеры. Он тряхнул головой и уставился на меня. В глазах его было отчаяние.
- Я что, потерял волосы? - спросил он. - И поправился на несколько фунтов?
Я не обратил на него внимания.
- Чем это нам грозит? - поинтересовался я у Бланта.
- У соседа повреждена сетчатка, - сообщил Блант. - Он может лишиться глаза, и тогда все кончено. Если он сохранит глаз, у нас есть надежда. Поэтому мы все хотим, чтобы он не потерял глаз.
Я оперся ладонями о пачку газет, пытаясь побороть растущую панику. Машина соседа до сих пор была припаркована поперек подъездной дорожки Сида. Поэтому, в общем-то, свой выстрел он заслужил.
- Кое-кто из репортеров говорил с местными, - сказал я. - Этот парень никому не нравился. Парень давно напрашивался на то, чтобы в него выпалили. Его называют "сосед из ада".
В газете имелась фотография переднего двора - на неухоженном газоне валяется старый холодильник, по нему лазают чумазые дети, за которыми явно никто не смотрит.
- Неправильная парковка - это только начало. Его дети бегали повсюду без присмотра. Один из тех забавных знаков гласит: "Осторожно, дети!", но это совсем не кажется смешным, когда живешь по соседству с этими маленькими гаденышами. Музыка у него орала до одиннадцати. А собака, видимо, специально была выдрессирована мочиться в почтовые ящики.
- Обычное дело, - проговорил Марти, не пытаясь скрыть зевоту. - Тупое быдло.
- Общественное мнение определенно на стороне Сида из Сёрбайтона, - признал Блант. - Но я не уверен, что его реакция была соразмерна преступлению. В конце концов, шоу называется "Оплеуха". А не "Выстрел в лицо".
- Это - как это называется? - сказал Марти. - Афоризм. Аксиома. Если уж вы хотите начать говорить литературным языком, можно назвать шоу "Повешение - слишком милосердно для тупого быдла".
Мы оба проигнорировали его.
- Значит, нам это не поможет, - сказал я Бланту. - Не поможет, даже если все ненавидят этого типа.
- Это не поможет вам, - поправил он.
Мы смотрели друг на друга, разделенные столом с кипами утренних газет, но отлично понимая друг друга.
Я стоял у газетного киоска, глядя на полки с табаком. "КУРЕНИЕ УБИВАЕТ", - гласила надпись под оскалившимся черепом. "КУРЕНИЕ ВРЕДИТ ВАМ И ОКРУЖАЮЩИМ". "ВЫ НА ГРАНИ СМЕРТИ". "СМЕРТЬ". "СМЕРТЬ". "ВЕРНАЯ СМЕРТЬ". "ПЫХ-ПЫХ - И ТЫ МЕРТВ".
- Берете для себя? - спросил парень за прилавком.
- Нет, это ведь яд, - ответил я.
Я думал, что принесу Кену жестянку "Олд Холборн". Такую, какую он всегда носил с собой, и я отлично помнил, что у моего отца была такая же - желто-белая, с нарисованным на крышке ресторанчиком на Джорджиан-стрит и надписью "Олд Холборн смешанный виргинский", написанной словно чернильной авторучкой, как будто во всей вселенной не было ничего более заманчивого, изысканного и стильного, чем самому свернуть себе самокрутку.
Я думал, что покупаю последний рассыпной табак. Но в киоске было полно этого добра. Только не в жестянках.
- Попробуйте купить на интернет-аукционе, - посоветовал мне парень за прилавком. Там они продаются. А у нас - вот.
Парень изящно повел рукой, словно гордый сомелье, показывающий внушительную винную карту. "Амбер лиф". "Голден Виргиния". "Ван Нелле". "Самсон". "Доминго". "Драм". И "Олд Холборн" - до сих пор популярный, только продается не в больших жестянках, а в небольших пачках, раскрашенных в новые цвета - оранжевый, черный и голубой, удивительно похожих на красивые упаковки печенья "Яффа".
- Бумагу для косяков возьмете? - спросил парень за прилавком.
Я уставился на него, внезапно онемев оттого, что осознал - эстафетную палочку, уроненную поколением моего отца, подхватили те, кого папа называл "тупоголовые наркоманы" - вид людей, которых он презирал больше всех на свете. Если не считать мужчин, которые носят женские платья. И немцев.
Я купил пятисотграммовую пачку, содержащую десяток вырасти-сам-себе-опухоль-пакетиков. Конечно, она не исправит то, что у Пэта возле Кенотафа выпал телефон. Не возродит тишину, нарушенную "Запертой любовью" Канье Уэста.
Но я не знал, как еще объяснить, что мне очень жаль.
_____
Когда я подошел к дому Кена, Тайсон дремал у подножия бетонной лестницы, по-хозяйски придерживая здоровенными передними лапами какой-то изглоданный предмет, по виду напоминавший человеческую кость.
Я перешагнул через него и побежал наверх, перепрыгивая через ступеньки, миновал компанию подростков, похожих на привидения в своих надвинутых на глаза капюшонах, словно в страшной сказке Толкина. Было гораздо холоднее, чем обычно бывает в ноябре, но, возможно, мне так казалось из-за непрекращающегося ветра, всегда гулявшего по коридорам дома, какая бы ни была погода.
Я нажал кнопку звонка. Мне открыл мужчина лет пятидесяти. Он выглядел холеным и богатым, похожим на банкира, проводящего выходной в поло "Лакоста" цвета лайма, на человека, жизнь которого удалась. Тонкие губы и маленькие глазки образовывали на лице три щели, и он мог быть только сыном Кена. Я протянул ему руку и представился.
- Иэн Гримвуд, - кивнул он. Его акцент отличался от произношения отца - он по-современному растягивал слова. - Спасибо за… вы знаете. За все.
Я увидел, что он смотрит на "Олд Холборн" у меня в руке.
- Да не за что, - ответил я.
Синг Рана как раз уходил. Он повернул ко мне свое нежно-золотистое лицо.
- Я вернусь, когда все закончится, - сказал он.
- Я хотел сказать ему, что сожалею, - признался я. - Телефон моего сына зазвонил как раз тогда, когда вы маршировали. И - я чувствую себя плохо. Просто ужасно. Мне стыдно перед всеми стариками солдатами.
Синг Рана мягко улыбнулся.
- Не переживай так, - проговорил он. - Половина из них совсем оглохли, так что вряд ли услышат, если рядом разорвется бомба. А другая половина не обратила на это внимания.
Он ласково похлопал меня по руке свернутым в трубку экземпляром "Рейсинг пост":
- Они видывали кое-что похуже.
И он выскользнул из квартиры.
На кухне раздавались голоса. Непреклонный голос Кена, старчески дребезжащий, и голос женщины, гораздо более громкий. У нее был тот же акцент, что и у брата. Акцент, который кажется то ли старомодным, то ли провинциальным.
- Не знаю, как ты можешь даже думать о таких вещах, - сказала дочь Кена, выходя из кухни.
Она была немного моложе брата и в гораздо лучшей форме. Ухоженная пятидесятилетняя женщина. Но рот у нее был такой же узкий и такие же чуть раскосые глаза, как у брата и отца, который вышел из кухни вслед за ней, держа в руке хлебный нож.
- Продолжай, - задирал ее Кен. - Воткни его в меня. Прямо сюда, девочка. - Он указал на верх кармана пиджака. - Тогда ты будешь совершенно счастлива.
Сын умоляюще поднял руки.
- Хватит уже, успокойтесь, - попросил он, и я понял, что именно дочь унаследовала характер отца.
Кен облокотился на телевизор, чтобы отдышаться. Женщина смотрела на меня.
- Трейси, - сказал брат, - это мистер Сильвер, тот самый, кто привез папу из больницы.
Она тряхнула головой.
- Пожалуйста, не говорите мне, что это для него, - сказала она, выхватив полукилограммовую пачку у меня из руки. - Не говорите мне этого.
Я почувствовал негодование.
- Послушайте, - начал я.
- У него рак, - проговорила она почти по слогам, словно английский был мой неродной язык. - Рак легких. Вызванный вот этим дерьмом.
Она швырнула в меня пачку. Та полетела мне в грудь, но я ее поймал.
- Я знаю, - ответил я.
- Так почему? - окрысилась Трейси Гримвуд и раздраженно покрутила у виска указательным пальцем. - Вы что, такой же идиот, как он? Принести чертов "Олд Холборн" человеку, умирающему от рака легких! О чем вы думаете?
Я сделал вдох.
- Я думаю, что уже нет никакой разницы, - ответил я довольно спокойно, хотя во мне все клокотало.
Я вспомнил, что мои собственные родители перед смертью перестали подражать Богарту и Бэколл, и отец бросил дымить. И что, много от этого было пользы?
Она махнула рукой и скрылась на кухне, я увидел, что она ставит чайник. Кен взял у меня табак и подмигнул.
- Не переусердствуй с этим, папа, - сказал Иэн, беспокойно поглядывая в сторону кухни.
- Немножко того, чего очень хочется, всегда идет на пользу, - проговорил Кен, устраиваясь на софе.
Он опытным движением вскрыл пятисотграммовую упаковку и стал высыпать содержимое пакетиков в свою потертую жестянку, какую теперь можно найти только на интернет-аукционе. Потом он повернулся в сторону кухни:
- Я заслуживаю этой маленькой радости.
Трейси высунула голову из кухни.