Единый огромный экран вдруг разбивался на десятки маленьких, и в каждом из них появлялся Осип – крохотный, как лилипут. Лилипуты-Осипы бегали из угла в угол, словно пытаясь найти выход из этих стеклянных коробок. Неожиданно в экранах вспыхивала спичка. Пламя разгоралось, бушевало, яростно билось о стены. И когда глазам уже почти становилось больно, пламя гасло, из головки потухшей спички вылетал дымок, и из дымчатых струек снова возникала полуголая Стелла...
– О-о, мэн, это лучше любого порнофильма! Это даже лучше стриптиз-клуба! – Уолтер не скупился на похвалы. Бисером пота покрылся его лоб, шея тоже матово блестела. – Познакомь меня с ней!
Осип продолжал нажимать кнопки своего ноутбука, не отрываясь глазами от экранов. Вот что-то ему не понравилось, он нажал кнопку, и Стелла застыла – крупным планом – с безобразно раскрытым ртом.
...Здесь, да, кажется, на этом кадре, он решил, что сегодня, наконец, она отдастся ему. Да, так суждено, думал он, именно здесь, и именно сейчас – в его квартире, на кровати, которую он десять лет делил с Тоней, и больше никогда ни с кем. В тот миг он окончательно поверил, что встреча со Стеллой – не случайна, что его будущее, его жизнь отныне каким-то образом зависят от нее, что в этом не его воля, а так устроено, и сопротивляться судьбе он не будет.
Тони и Арсения в тот миг, разумеется, не существовало. Они были в Sea Gate. Но их фотографии висели в квартире на каждой стене.
Осип почти механически продолжал менять объективы, направлял свет лампы, подсказывал Стелле, что выбрать из того огромного ящика с одеждой, оставшейся у него в доме после съемок "Призраки Бруклин Хайтс", которую из своего театра когда-то таскал неутомимый Ник.
...Она вырвалась из его рук и, больно царапнув его шею, отползла по полу. Сидела молча в углу, впившись в него взглядом перепуганных глаз, жирно обведенных карандашом.
– Не надо. Я прошу тебя... – промолвила, кутаясь, словно от холода, в красную пелерину, подтянув ноги к животу.
– Перестань! Ты же опять играешь, опять корчишь из себя Софи Лорен! – он сделал шаг вперед, к ней. – Чего ты боишься? Давай... – хотел присесть и обнять ее, но почуял нутром, что эта кошка сейчас расцарапает его до крови, но не отдастся.
– Я прошу тебя, прошу... – она вытерла слезы, размазав тушь по щекам. – Ты же меня бросишь сразу, как только кончишь! И на этом вся моя карьера завершится. А мне нужна мечта, понимаешь? – вдруг сверкнула злым цыганским глазом. – Ну, хорошо, о`кей, если так сильно хочешь и так припекло, могу у тебя отсосать, мне не жалко.
– Иди ты!..
Он развернулся, пошел складывать разбросанные по всей квартире шляпы, веера, боа из искусственного меха и прочую бутафорию. Обида, злость, жалость к себе за то нелепое положение, в котором очутился, стучали в виски. Взять бы фотоаппарат и раскроить ей башку! Манхэттенская блядь!..
– Нет, она не дешевая стриптизерша, эта девочка – из дорогого эскорт-сервиса, пять тысяч баксов за ночь, не меньше, – высказал свое последнее слово эксперта Уолтер, когда "фильм" закончился. Он перевел дух, словно только что вернулся из опасного ночного рейда. Посмотрел на часы. – Вот и убили час времени. Спасибо Богу, послал мне такого напарника в смену. Русский режиссер! Русские – великая нация! А русские проститутки – те просто улет. Как же все-таки ее зовут?
Осип посмотрел на Уолтера отрешенным взглядом. От сухого воздуха в зале снова начали чесаться глаза. Мясистое лицо Уолтера, утиный нос, расстегнутая рубашка, пистолет в кобуре...
– Ее зовут... Кармен.
Глава 7
Машинально приложив средний и указательный пальцы – сначала к губам, затем к мезузе на дверном косяке, Джеффри отворил дверь и спустился по лестнице в полуподвальное помещение иешивы, где находилась кухня. Сюда, вниз, едва долетали звуки со столовой сверху, где студенты заканчивали ужин.
Кухня, надо сказать, вид имела весьма затрапезный, как, впрочем, и вся иешива. Все в этом здании дышало изношенностью: столы были неустойчивые, шаткие, складные стулья гремели разболтанными перекладинами, двери сильно скрипели.
Что поделать, студенты хоть и должны исправно вносить плату за учебу, но делают это немногие: одни платят с большим опозданием, другие просто заявляют, что денег у них нет. Таких, безденежных, здесь все равно держат. Нельзя же еврею отказать в изучении Торы и Талмуда, дать ему от ворот поворот. Нельзя.
Так оно и тянется, из года в год: здание все ветшает, трубы все ржавеют, двери все громче скрипят. Еврейская община Sea Gate выделяет иешиве денег ровно столько, чтобы хватило на оплату счетов за воду и свет, налог на землю, на самую невзыскательную еду и срочные ремонты, когда скупиться и тянуть уже дальше нельзя, иначе рухнет крыша или взорвется котел бойлера.
Но для Джеффри эта иешива – земля спасения. Сердобольные раввины, дабы возвратить в Дом Яхве еще одну заблудшую еврейскую душу, дали Джеффу здесь работу повара. Так что, слава Богу! Барух Ашем!
Толстые фолианты Торы и Талмуда, в кожаных переплетах, сверкают позолотой ивритских букв, в каждой из которых всемогущий Господь сокрыл великое учение о Своей любви к евреям. Золотятся витиеватые буквы, на фоне нищеты и затхлости словно желая напомнить о бренности и ничтожности всего земного и о величии всемогущего Творца...
На Джеффе – когда-то белая, а нынче посеревшая рубашка с закатанными по локоть рукавами, мятые черные штаны, стоптанные туфли с круглыми носками. Пегая, с рыжеватым оттенком, борода топорщится во все стороны. Надо заметить, он сам не ожидал такого – пегого, да еще и с рыжиной – цвета своей бороды.
Как было сказано ранее, образ Джеффри, на первый взгляд – обычного хасида, при более внимательном наблюдении многолик. Он, вроде бы, и похож на религиозного еврея, кто в жизни только и знает, что корпеть над многомудрыми книгами и не интересуется ничем происходящим в этом грешном мире. Но в то же время, в Джеффе проглядывает и весьма энергичный мужчина, даже пижон и артист, на котором случайным образом очутилась эта скучная хасидская одежда и зачем-то выросла такая борода.
Какой из них настоящий, истинный? Прячется ли пижон под маской ревнителя ортодоксального иудаизма (а тогда Джеффри можно уличить в фарисействе), или же глубоко набожный еврей скрывается под личиной артиста? Как знать?! И даже нехорошее прошлое Джеффа, где он наркоманил и скитался, потеряв все, даже знание его такого прошлого не дает полного ответа. Кто может измерить всю глубину сердца человеческого? Кто знает меру страданий, очищающих душу? Только великий Господь Бог!..
Такие вот философские мысли порой посещают Джеффа, когда он в своих кухонных владениях занимается стряпней.
В кухне все ветхо и запущено: в окошках крутятся лопасти вентиляторов, пыль с которых не снималась, наверное, лет десять, на старых плитах нагар толщиной в палец, в темной кладовке штабеля консервных банок одной только вареной кукурузы и фасоли. Словом, обстановка не ресторанная.
Да и сам Джефф никак не похож на рекламных поваров в белоснежных колпаках с ямочками на румяных щеках. Но его движения – точные, исполненные пластики. Это заметно, когда он, скажем, возле раковины счищает нагар с кастрюли или соскребает со сковородки приставшие обжарки: "вж-жик! вж-жик!" При этом иногда напевает в бороду песенки в стиле кантри или фолк. Когда Джефф в духе – если день прошел легко или вечером ждет что-то приятное – под напев из Боба Дилана или Джонни Кэша даже может пуститься в пляс, с учетом, разумеется, ограниченного пространства между раковиной и плитой и занятости рук ножом или мочалкой.
Все вроде бы хорошо, но... В последнее время что-то изменилось в поваре иешивы. Почему-то все реже он поет и настроен отнюдь не философично. Напротив, часто хмур и чрезвычайно раздражителен.
ххх
Голоса сверху смолкли. Студенты, прочитав последнюю молитву перед уходом, сложили на столах полосатые талесы, рассовали по шкафам книги и, шаркая по полу ботинками, покинули этот храм науки. Следом за ними ушли и два учителя: один согбенный, старый, с тонким голоском и обмякшим лицом; другой – молодой, недавно вернувшийся из Израиля, где набирался знаний по хасидизму и укреплялся верой в скорый приход Мошиаха.
Ни души в иешиве. Тихо.
Джеффри, отвечающий не только за питание студентов, но и по совместительству выполняющий некоторые обязанности завхоза, прошелся по пустым коридорам, прикрывая двери классов, сопровождая вход в каждую дверь прикосновением пальцев к мезузам. Подобрал талес, кем-то небрежно брошенный на стул и съехавший на пол. Все чаще он поглядывал на часы, словно спешил куда-то или кого-то ждал. Хотя порядок, в общем-то, наведен, и можно спокойно отправляться домой. Но Джеффри почему-то не уходил.
Возле книжного шкафа что-то заставило его замереть. Нет, не книги притянули внимание повара иешивы, не буквы древнего иврита. И вовсе не собирался он сейчас читать мудреные комментарии к "Торе", хоть, может, там и таятся ответы о будущем Джеффа. Не книги заставили его застыть у того шкафа, не книги.
Замерев, смотрел он на свое отражение в стекле дверцы. Свет с улицы проникал сквозь окна косыми лучами заката, и в силу какого-то сложного эффекта преломления лучей отражение в стекле получалось объемным, как на голограмме. Джефф, как бы став призраком, уходил внутрь, в четвертое измерение пространства, между стеклом и книгами, и сквозь этот призрак в ермолке и с всклокоченной бородой просвечивали золотистые древние буквы. Но стоило хоть чуть-чуть изменить угол, отражение пропадало, и на стекле был виден лишь слой пыли. Жутковатый холодок сбежал по его спине...
Настоящий дух с Того света! Словно очнувшись, Джефф махнул рукой, отвернулся и посмотрел на часы. Решительно полез в карман за мобильником. Его пальцы в поисках нужного номера стали подрагивать. Нетерпение, даже злость сквозили в этом. Вдруг он – и это уже было совершенно непонятно – начал сильно дергать свою бороду. "Спокойно. Спокойно". Найдя, наконец, нужный номер, надавил кнопку. На звонок его, однако, никто не ответил.
– Дерь-мо! S-shit! – произнес он сипловатым голосом ругательства, вовсе не приличествующие месту для изучения иудаизма.
"Давай, Джефф, давай! Каждый день нарезай здесь хлеб, мой посуду, подметай полы. Почему я должен это делать, почему?! Когда-то в концертных залах мне аплодировали сотни зрителей, подносили цветы. Джеффри Гордон – восходящая звезда с редким колоратурным сопрано! Гордость семьи... И кто я теперь? Безголосый, всеми презираемый повар! Завхоз, без настоящего и без будущего. Почему я должен унижаться перед ребе, притворяться, изображая из себя ревнивого хасида? Получать жалкие подачки от синагоги. И за это быть благодарным Богу? Барух ашем? Fuck You!.."
Лицо его пошло пятнами. Он перемещался по комнатам, хлопая дверьми, обрушивая ругательства, обращенные неизвестно к кому. С прикуренной сигаретой спустился по лестнице в туалет, но бросил сигарету в писсуар и так, с расстегнутой ширинкой, вышел, не отлив ни капли. Вдруг понял, как сильно он ненавидит Эстер. Вот кто виновник всех его бед! Эстер – истеричная самка, жадная, хитрая. Опутала его своими цепями, ласками своих пухлых рук, своим звонким смехом, своими лживыми крокодильими слезами! Еще и повесила ему на шею, как ярмо, своего тупого сына. "Дебил!" – воскликнул Давид, ударяя в дверь ногой, и непонятно к кому – Мойше или самому себе – было обращено это оскорбление. Эстер все равно ему не доверяет. Сколько бы он ни делал для нее, она за ним следит, смотрит на его руки – нет ли там следов от уколов, втайне шарит по его карманам! Окружила его шпионами, выпытывая у студентов, в котором часу он пришел в иешиву, где и с кем провел ленч. Дура, набитая дура! Она думает, что может держать под ногтем его, самого Джеффри Гордона! "Эстер, никогда – слышишь? – ни-ко-гда! – ты не узнаешь обо мне всей правды и не заставишь плясать под свою дудку. Ты для этого слишком глупая, потому что много пьешь пива. Ты же сама алкоголичка, такая же, как и твой бывший муж!"
– Алкоголичка! Сука! – низвергал Джеффри камнепады проклятий, в который раз поправляя стулья и им же самим сваленные в кучу талесы. Часто вынимал из кармана мобильник и звонил по тому же номеру. Но на том конце кто-то загадочный упорно не откликался...
– Наконец-то, слава Богу! Заходи... – торопливо бормотал он, впуская Стеллу внутрь, когда она дважды коротко нажала кнопку звонка.
...Здание иешивы утопало в зелени. Птицы на ветках заливались трелями, провожая еще один чудный летний день. Все сильнее стрекотали невидимые глазу цикады. Ветер уносил запахи хвои и цветов к океану.
Впустив Стеллу внутрь, Джефф высунул наружу голову и, убедившись, что все спокойно, захлопнул дверь.
А бездомная рыжая кошка, какими полон Sea Gate, вынырнув вдруг из кустов, вскочила на перила террасы дома. Выгнула дугой спину. Показала из пасти кривенькие острые клыки и, спрыгнув вниз, скрылась.
ххх
Они спустились по ступенькам в кухню, во владения повара иешивы, который, надо сказать, к тому времени вид имел совсем неважный и был очень взволнован.
– Извини, хотела прийти пораньше, но пришлось задержаться по делу, – извинялась Стелла.
– Да-да, понимаю, проходи сюда.
Остановились в дальнем углу. Там стояли два старых кресла, а над ними сверху в окошке гудел кондиционер.
– Такой же, как в прошлый раз? – спросил Джефф с тревогой и надеждой в голосе.
– Точно такой же, не переживай.
– Давай, – сердце его росло в размерах, ширилось во впалой груди.
– Сейчас, минутку, ван момент, – Стелла аккуратненько воткнула ноготок в невидимую прорезь своего сарафана и, как фокусница, извлекла из щелочки квадратный целлофановый пакетик с сероватым порошком.
Обмен произошел в мгновение неискушенного ока. Только в замедленной съемке можно было бы увидеть, как пакетик с героином попадает в ладонь Джеффа, где миг назад лежала десятидолларовая купюра. Ну а затем... Тут уже все видно и без кинокамеры: Стелла прячет деньги, Джеффом из ящика извлекаются шприц и ватка для процеживания, из крана льется водичка. Под ложкой вспыхивает огонек зажигалки. Сероватый порошок растворяется, раствор входит в шприц.
– Ты что, колешь в ногу? – спросила Стелла, видя, как Джефф, сидя в кресле, закатал одну штанину до колена и туго стянул шнурком голень.
– Да... После того раза Эстер проверяет мои руки... – он умолк, поскольку начиналась самая важная, самая волнующая часть этого священнодейства, высоту и глубину которого может понять только тот, кто сам так сидел с теплым шприцем, выискивая на своем теле вену.
А Стелла, чтобы не искушать судьбу видом шприца и иголки, отошла в сторонку. Достала из кармашка сарафана другой пакетик, с кокаином. Тихонько высыпала порошок на гладкую металлическую поверхность стола. Выровняла полоску и поднесла к ней свой нос с неестественно расширенной левой ноздрей, поскольку пальцем была зажата ноздря правая.
Тишина... Тишина падения, в котором нет ни жен, ни детей, ни денег, ни работы, нет ничего... Есть только благодатное тепло, разливающееся по всему телу, мгновение обещанных звезд и любви, и вечности, влекущей тебя потом в пучину отчаяния и боли...
– Боже мой, я так устала от всего этого! Если бы ты мог меня понять... – Стелла подошла к Джеффу, сидевшему в кресле с блаженно прикрытыми глазами.
Худое, угловатое его лицо как-то разгладилось, пятна на щеках и на лбу сошли, даже борода – и та, казалось, несколько разровнялась. Джефф погружался в кайф, находя сейчас полное примирение с собой и с жизнью. Он уже не помнил ни тех стенаний о своей загубленной жизни, ни той брани, незаслуженно обращенной к Эстер и Мойше. Не помнил ни о своем треснувшем колоратурном сопрано, ни о ребе, ни, тем более, о том, что завтра нужно прийти сюда пораньше – привезут бутыли с питьевой водой.
– Он меня просто извел, просто замучил, – продолжала Стелла жаловаться на Осипа, отлично зная, что Джефф сейчас ее совершенно не слушает. Ему сейчас хорошо. – Понимаешь, мне с ним очень трудно, я постоянно вынуждена играть какую-то роль. Когда я с ним, я не могу быть сама собой. И, главное, я боюсь, что он узнает, кто я, какая я на самом деле...
Бросив взгляд опытной наркоманки на блаженствующего Джеффа, Стелла вытащила сигарету и защелкала зажигалкой, но огонек не вспыхивал:
– Вот ч-черт, не зажигается, – она говорила то на русском, то на английском, вовсе не заботясь о том, на каком языке ей говорить с ним.
Он понимал и так. Джефф был родной, знакомый, из падших; хоть он – еврей из Кентукки, а она – молдаванка, с примесью цыганской крови, из Бессарабии. Какая, впрочем, разница, кто откуда, из какого городишки, – кентуккийского или бессарабского? Важно, с кем тебе хорошо.
А Стелле, надо сказать, в последнее время намного лучше быть одной или в компании с этим несчастным поваром, чем с тем блестящим ненормальным режиссером, которого она, по правде сказать, даже начинает побаиваться.
Она видела зажигалку, оттягивающую карман рубашки Джеффа. Но, чуткая, не хотела обрывать ему кайф, это плавное падение в бездну.
Подошла к плите, повернула ручку, и после мелкого треска конфорка вспыхнула цветком. Таким голубым васильком. Или пионом, что когда-то росли во дворе возле их дома. Прикурив, так вкусно затянулась, проглотив дым, что кадык спустился по ее горлу. Да, все люди разные: одному нужно уколоться и молча блаженствовать. А вот ей, после кокаина, нужно обязательно закурить и говорить.
Она ходила по всей кухне, зачем-то поднимала крышки кастрюль, переворачивала черпаки:
– Я ненавижу, ненавижу его и все его кино! Он хочет превратить меня в Кармен. Он, по-моему, забыл мое настоящее имя. Ты не представляешь себе, что он заставляет меня выделывать: проползать между острых камней с каким-то дурацким мешком в руках, еще и по колени в воде! Я должна часами сидеть якобы за швейной машинкой, до онемения в спине. Драться ножами! – с этими словами она сняла висящий на крючке длинный кухонный нож и замахала им перед собой. Разгорячившись, метнула дикий взгляд на Джеффа. – А теперь он хочет, чтоб я научилась танцевать фламенко. Даже как-то раз повел меня в танцевальную студию.
Стелла уже находилась в коридорчике возле туалета. На стене там висело большое зеркало. Перед зеркалом Стелла выгнула спину и слегка подала вперед плечо. Завела назад напряженные руки с плотно прижатыми пальцами и...
– Та-та-ра-та... – сделала несколько резких взмахов руками. Да-да, так, именно так. Перед ее мысленным взором стояла сцена из "Эль Сида", где Софи Лорен исполняет фламенко. Великолепная, незабываемая сцена...
Кокаин работал отменно: ничто не могло перебить необычайную легкость, охватившую все естество Стеллы.
– Он заставляет меня часами слушать музыку Бизе! – говорила она, взяв со стола дуршлаг. – Меня уже бросает в дрожь от тех скрипок, от того "тай-та, тарай-та-та".
–Это из "Кармен", что ли? – тихо, словно проснувшись, спросил Джефф, заслышав знакомую мелодию.
– Да, из "Кармен", откуда же еще, – Стелла шла по центру зала, держа над головой дуршлаг, как шляпу. Вдруг покачнулась, в голове ее что-то помутилось: