Безумная. Жаль. А как эта ваша плита закрывается?
Рабочий. Чтобы открыть, трижды нажмите на выступ этого плинтуса. Чтобы закрыть, тоже три раза – на шишечку этой каннелюры.
Безумная. А если я при этом буду произносить отверзающие слова, вреда не будет?
Рабочий. Напротив, только польза.
Появляется Ирма.
Ирма. Госпожа Констанс и мадемуазель Габриэль.
Безумная. Пусть спускаются сюда.
Рабочий. А эта история с прачечной около площади Гренель, будто бы работающей у нас под землей!.. Ах, простите, пожалуйста, сударыня. (Уходит.)
Появляются Констанс, Безумная из Пасси, и Габриэль, Безумная из Сен-Сюльпис. Констанс в белом платье с оборками, в шляпе стиля Марии-Антуанетты с сиреневой вуалью, в высоких шнурованных ботинках. Габриэль, деланно простенькая, в шапочке и с муфтой по моде 1880 года, чрезмерно накрашенная и жеманная.
Констанс. Произошло какое-нибудь чудо, Орели? Нашлось твое боа?
Габриэль. Адольф Берто наконец-то попросил вашей руки? Я в этом не сомневалась.
Орели. Здравствуй, Констанс. Здравствуйте, Габриэль. Спасибо, что пришли.
Габриэль. Вы напрасно говорите так громко, Орели. Сегодня среда. Это один из дней, когда я хорошо слышу.
Констанс. Нет. Сегодня четверг.
Габриэль. Тогда говорите со мной, глядя мне прямо в лицо. Это день, когда я лучше всего вижу.
Констанс(делая вид, что впускает воображаемую собачку). Входи, Дики, и перестань лаять. От тебя оглохнуть можно. Ты увидишь самое длинное боа и самого красивого мужчину в Париже.
Орели. Дело совсем не в моем боа, Констанс, и не в бедняге Адольфе. Речь идет обо всем свете. Садитесь и слушайте.
Констанс. О каком свете? О большом свете? Или полусвете?
Орели. Не шути. Дело очень серьезное. Обо всем мире. Мы вчетвером должны принять решение, которое может изменить его, превратить его в рай.
Констанс. Неужели нельзя было подождать до завтра? Я мыла свои туфли. Перестань, Дики!
Орели. Время не терпит. Я все объясню вам, когда придет Жозефина. А пока попьем чаю.
Габриэль. Я нашла Жозефину на обычной ее скамейке, на Елисейских полях. Ее невозможно сдвинуть с места: бедняжка ждет выхода Карно.
Орели. Очень жаль. Голова у нее отличная.
Констанс. Ладно, мы тебя слушаем. Ты хочешь на коленки к тете Орели, Дики? Прыгай.
Орели. Констанс, дорогая, мы очень любим и тебя и Дики, но положение слишком серьезно, чтобы ребячиться.
Констанс. Ребячиться? На что ты намекаешь?
Орели. Я говорю о Дики. Ты знаешь, здесь ему всегда рады. Мы принимаем его и обращаемся с ним не хуже, чем если бы он был еще жив. Он – воспоминание, принявшее в твоем мозгу совершенно особую форму. Мы с этим считаемся. Но не усаживай его ко мне на колени, когда мне надо говорить с вами о конце света. Его подстилка все еще под шкафом. Пусть идет туда… А теперь слушайте.
Констанс. Значит, ты тоже до этого дошла, Орели? Так же как мой швейцар и нотариус?
Орели. До чего же он дошел, твой нотариус?
Констанс. До того же, до чего и ты: из-за Дики он назвал меня помешанной. Мне пришлось принести чучело Дики, чтобы заткнуть ему рот и доказать, что песик существует. А ты еще говоришь о спасении мира! Мира, где каждое существо, мертвое или живое, вынуждено для утверждения своего бытия представлять мерзкое доказательство в виде своего тела? Такой мир незачем спасать.
Орели. Не надо громких слов! Ты не хуже меня знаешь, что бедняжка Дики для нас только условность, хотя и трогательная. К тому же ты сама делаешь его невыносимым. Когда ты в прошлом месяце ездила к племяннице и поручила его мне, мы с ним прекрасно обо всем договорились. Когда тебя нет, это просто образцовый пес. Не лает. Не ест. При тебе только о нем и слышишь. Ни за что на свете не возьму его к себе на колени.
Габриэль. А вот я готова взять его, Орели. У меня он всегда такой чистенький.
Констанс. Не разыгрывайте умиления, Габриэль. Вы чересчур любезны, чтобы быть вполне искренной. Бывают дни, когда я делаю вид, будто взяла Дики с собой, хотя на самом деле он дома. А вы целуете и ласкаете его, словно он и впрямь здесь.
Габриэль. Я обожаю животных.
Констанс. Вы не должны ласкать Дики, когда его здесь нет. Это нехорошо.
Орели. Но Габриэль имеет право…
Констанс. О, у Габриэль на все права! Вот уже две недели, как она имеет право делать вид, что приводит в наше общество какого-то гостя, которого даже не назвала по имени и который несомненно существует лишь в ее воображении.
Орели. Если ты считаешь, что это не форма существования…
Габриэль. Да не привожу я его, Констанс! Он сам приходит. Наверное, мы ему нравимся.
Констанс. Почему, когда вам кажется, что он входит в комнату, вы не предупреждаете нас, кашлянув или подав какой-нибудь другой знак? Я же предупреждаю вас насчет Дики, а ведь он к тому же лает.
Орели. Но ты же понимаешь, что это у нее иллюзия. Чего тебе еще надо? Замолчи. Я начинаю.
Констанс. Конечно, иллюзия. Но чувствовать, что за тобой наблюдает чья-то иллюзия, тоже достаточно невыносимо, особенно когда тебе неизвестен ни возраст ее, ни пол. Может быть, это ребенок. А я употребляю резкие выражения.
Габриэль. Это не ребенок.
Констанс. Слава богу! Вы его видите сейчас, Габриэль?
Орели. Дадите вы мне говорить? Или у нас получится как на том совещании, когда надо было решать, делать ли уколы кошке Жозефины, и когда, несмотря на все наши усилия, нам даже не удалось затронуть этот вопрос.
Констанс. Так затронем его сейчас. Моя позиция совершенно ясна. Я не дам тебя колоть, мой маленький!
Орели. Ну вот, теперь она плачет. Ну прямо исчадие ада! Из-за нее все сорвется. Перестань реветь. Ладно, я возьму его на колени.
Констанс. Нет, он к тебе и сам не пойдет. Если я – исчадие ада, то ты – воплощенная жестокость! Можно подумать, что я не знаю правды насчет Дики! Ты думаешь, я бы не предпочла, чтобы он был живой и юлил вокруг меня? У тебя есть Адольф, у Габриэль – её птицы. А у меня никого, кроме Дики. Неужели, ты думаешь, я стала бы разыгрывать идиотку, если бы представлять его себе здесь, среди нас, не было необходимым условием для того, чтобы он и впрямь иногда появлялся по-настоящему? В следующий раз я уже не возьму его с собой.
Орели. Не закатывай сцен! Поди сюда, Дики. Сейчас Ирма с тобой погуляет…
Констанс. Нет, нет! Все это ни к чему. Впрочем, я вовсе не приводила его. Так вам и надо.
Орели. Как хочешь. Но не уходите, Ирма, покараульте у двери.
Констанс. Покараулить у двери? Ты меня пугаешь? Что происходит?
Орели. Ты бы уже знала это, если бы дала мне произнести хоть слово. Дорогие мои подружки, сегодня утром, точнее, в полдень…
Констанс. Это же просто увлекательно!
Орели. Помолчи… Сегодня утром, точнее, в двенадцать, благодаря одному молодому утопленнику… Да, пока не забыла! Ты говорила, что знаешь "Прекрасную полячку"?
Констанс. Знаю, Орели.
Орели. Всю?
Констанс. Всю, Орели.
Орели. И могла бы спеть ее хоть сейчас?
Констанс. Да, Орели, но, по-моему, сейчас ты сама уводишь нас в сторону от дела.
Орели. Ты права. Давайте же к делу. Сегодня утром мне стало известно об ужасном заговоре. Шайка бандитов намерена уничтожить Шайо.
Констанс. Всего-навсего? Переселяйся в Пасси. Я всегда удивлялась, почему ты живешь в Шайо. В этом квартале Парижа по вечерам больше всего летучих мышей.
Габриэль. Или в Сен-Сюльпис, Орели. Сейчас в бассейне Фонтана Епископов полным-полно певчих жаб. Это прелестно.
Орели. Но на вас надвигается та же угроза, что и на меня, дурочки несчастные! Обречены и Сен-Сюльпис и Пасси. Вы рискуете быть немедленно выселены и блуждать по Парижу без пристанища, как две старые совы.
Констанс. Почему две? К себе ты это сравнение не относишь?
Орели. Ладно, как три, если тебе так уж хочется.
Констанс. Люблю, когда ты вежлива.
Габриэль. Не понимаю, Орели, зачем людям уничтожать Сен-Сюльпис, когда они сами же его построили?
Орели. Вы слепы и глухи, Габриэль, раз не понимаете, что эти люди, повсюду изображающие себя созидателями, в тайне посвятили себя делу разрушения. Их новейшие здания на самом деле манекены развалин. Возьмите наших муниципальных советников и нанимаемых ими подрядчиков. Все, что они строят как каменщики, они же сами разрушают в качестве вольных каменщиков, франкмасонов. Они строят набережные, разрушая берега, – поглядите на Сену. Строят города, уничтожая деревни, – посмотрите на Пре-о-Клер. Строят Дворец Шайо, разрушая Трокадеро. Они говорят, что сбивают с дома старую штукатурку. На самом деле ничего подобного: я наблюдала их работу вблизи. Своими шаберами и скребками они снимают по меньшей мере несколько миллиметров с самой кладки. Космическое пространство снашивается от их телескопов, время – от их часов. Человечество занимается тем, что сносит все существующее. Я говорю о той части рода человеческого, которую составляют самцы.
Габриэль. Орели!
Констанс. Зачем это слово? Ты же знаешь, Габриэль его не выносит.
Орели. Объясни ей, что это значит.
Констанс. Не стану же я в самом деле рассказывать о своей брачной ночи Габриэль. Она – девица.
Орели. Она знает обо всем этом не хуже тебя. У нее есть канарейки – и самцы и самочки.
Габриэль. Я нахожу, что вы очень несправедливы к мужчинам, Орели. Они великодушны, прекрасны, честны. Я не захотела выйти замуж, но все мои приятельницы говорили, что именно мужчины олицетворяют в семье и нежность и благородство. Муж Берты Карассю владеет даже художественной штопкой.
Орели. Бедняжка моя! До сегодняшнего утра я сама думала так же, но мусорщик открыл мне глаза. Мужчины просто-напросто превращаются в жадных животных. У них уже больше нет сил притворяться. Прежде самый голодный дольше всего не принимался за свою порцию супа за столом. Тот, кому больше всего хотелось в уборную, изображал на лице самую безмятежную улыбку… Простите, Габриэль! Когда я была девушкой, мы с подругами забавлялись тем, что нарочно задерживали их и часами заставляли улыбаться. Теперь они вваливаются в ресторан с жестами людоедов. В мясных они похожи на хищных зверей. В молочных готовы сосать, как грудные младенцы. В зеленных – похожи на кроликов. Они ведут себя так, словно мало-помалу превращаются в животных. Раньше они почтительно брали вас за руку, теперь протягивают лапу.
Констанс. Неужели тебе было бы так противно, если бы мужчины превратились в животных? Я бы, например, была в восторге.
Орели. Так тебя и вижу. Прелестная получилась бы крольчиха!
Констанс. Почему крольчиха? Я бы осталась такой, как есть.
Габриэль. Но ведь мужчины и женщины одной породы, Констанс. Мы изменились бы вместе с ними.
Констанс. А какой в этом был бы смысл? Будь мы молоды, – ну куда ни шло. Воспроизведение рода… Еще раз простите, Габриэль! Но передо мной все же будущее старой женщины, а вовсе не старой крольчихи. К тому же не понимаю, почему мой муж, будь он еще жив, должен был бы превратиться в кролика.
Орели. А ты помнишь, какие у него были резцы? Прямо-таки вылезали наружу.
Констанс. Ты отлично знаешь, что я совершенно не помню Октава. Не стоит об этом говорить.
Орели. Не помнишь даже, как он грыз сельдерей?
Констанс. Ровным счетом ничего. Отлично помню свою золовку и ее вставную челюсть. Помню также зубы ее кобылы. Она всегда улыбалась, и звали ее Хлоя. Октава же начисто забыла. В жизни бывают дни, которые совершенно выпадают из памяти. В один из таких дней я, наверно, чересчур много думала о нем, вот он и попал в провал памяти. Зато как отчетливо помнится мне утро, проведенное в обществе отца Лакордера!..
Орели. Да, да, конечно… Я продолжаю…
Констанс. Что значит это твое "да, да"? Ты не веришь, что отец Лакордер как-то в Тюильрийском саду взял меня на руки и поцеловал?
Орели. Посмотри мне прямо в глаза, Констанс, и со всей честностью раз и навсегда ответь: тебе рассказывали эту историю об отце Лакордере или ты ее действительно помнишь?
Констанс. Теперь ты меня еще оскорбляешь!
Орели. Мы обещаем – не так ли, Габриэль? – что потом опять будем верить тебе на этот счет, но сейчас мы хотим знать правду.
Констанс. Заявить мне, что мои воспоминания обманывают меня, это все равно что сказать тебе, будто твой жемчуг поддельный!
Орели. Он действительно поддельный. Вернее, был таким. Возьми масла.
Констанс. Я говорю тебе не о том, каким он был, а о том, какой он сейчас. Твой жемчуг настоящий? Да или нет?
Орели. Не станешь же ты в самом деле сравнивать жемчуг и воспоминание? Все знают, что и поддельный жемчуг на коже той, кто его носит, постепенно становится настоящим. Но я никогда не слышала, чтобы выдуманное воспоминание превратилось в подлинное даже в мозгу такой ослицы, как ты.
Констанс. Ты становишься сущей тиранкой, Орели! Габриэль права. И среди мужчин бывают настоящие люди. Если ты неспособна их увидеть, предоставь это нам. На улице Турнон один бывший сенатор каждый день раскланивается с Габриэль.
Габриэль. Это правда. Он катит пустую детскую коляску и кланяется мне.
Орели. Не будем терять время. Я продолжаю. Все, что производят эти второсортные люди, тоже продукт второго сорта. Пудру они делают уже не из настоящего крахмала, а из талька, на американский лад. Не сохранись у меня запас ее еще с тысяча девятьсот четырнадцатого года, мне пришлось бы пудрить себе лицо тем, чем присыпают попку детям. Вставные зубы делаются не из настоящих зубов, а из цемента, словно у нас не рот, а мостовая. Туалетная лавандовая вода добывается из угольных брикетов. И можешь быть уверена: с чувствами дело у них обстоит так же, как с производством вещей. Я не решаюсь даже задать себе вопрос, что заменяет им искренность, веру, великодушие. И любовь! Умоляю Габриэль не отвечать на авансы ее сенатора с детской коляской. Пусть он даже последний мужчина в шляпе – я все равно трепещу при мысли о том, чего она от него может ждать.
Габриэль. У него превосходные манеры, уверяю вас… Иногда, здороваясь со мною, он опускается на одно колено.
Орели. Вот именно. Такие субъекты и оказываются потом особенно разнузданными. Он натянет высокие сапоги и станет во весь голос распевать всякую похабщину, отплясывая вокруг вас канкан. Я дрожу при мысли, что это случится не в один из тех дней, когда вы глохнете. У мужчин теперь не бывает хороших манер. На террасах кафе они велят подать себе зубочистки и ковыряют у себя во рту, дорогие мои. Я сама видела, как они вытаскивают оттуда говядину и лук. Почему бы им не завести ковырялки для ушей? Выходной одежды больше не существует. Вместо аптек – бакалейные лавки. Вместо бакалейных лавок – ларьки. Пройди мимо манежа Монтень. Лошади как будто еще остались, но пахнет там бензином, а не конским навозом.
Констанс. Прошу прощения. У колбасников еще висят занавески с рисунком.
Габриэль. Они исчезают, Констанс. На улице Катр-Ван – дюжина кабанят, которые сосут кабаниху у пруда под луной, и глядящий на них олень – они уже исчезли. Теперь там тент с фестонами и инициалами колбасника.
Орели. Не трудитесь возражать Констанс, Габриэль. Она будет спорить именно потому, что согласна с нами.
Констанс. В чем?
Орели. Что делает аптекарь, когда ты вежливо просишь у него настоящей крахмальной пудры?
Констанс. То же, что с тобой: велит мне убираться.
Орели. Когда идет похоронная процессия, кто тебе кажется в ней единственно приличными и достойными людьми?
Констанс. Те, кто на самом деле приличные, – факельщики.
Орели. Что тебе говорит трамвайный кондуктор, когда ты слишком долго ищешь мелочь?
Констанс. Хамит, как сказала бы Габриэль.
Габриэль. Констанс!
Орели. Почему ты запираешься у себя в комнате и не открываешь приятельницам, пока они трижды не промяукают под дверью? Между прочим, мы с Габриэль, наверно, выглядим очень забавно, когда, придя к тебе, изображаем из себя этаких кошечек.
Констанс. А вам совершенно незачем мяукать обеим вместе. Вы поднимаете невероятный шум! Пусть мяучит одна – этого вполне достаточно… А нужно мне это потому, что на свете есть убийцы.
Орели. Но ведь убийцы тоже могут мяукать. И вообще откуда взялись убийцы?
Констанс. И еще потому, что есть воры.
Орели. А почему есть воры? Почему на свете почти все воры?
Констанс. Потому что миром правят деньги.
Орели. Наконец-то. Ты сама это сказала. Вот тут-то мы и добрались до сути дела. Потому что мы живем в царстве золотого тельца. Вы, наверно, не подозревали об этом ужасе, Габриэль! В наши дни люди поклоняются золотому тельцу.
Габриэль. Чудовищно!.. А властям об этом известно?