– Нет, спасибо, – сказал Мэйкон.
Официантка ушла.
– Что скажешь, Сара?
– Это невозможно.
Сара крутила единственную жемчужину на цепочке, украшавшей ее шею. Цепочку эту подарил Мэйкон, когда они начали встречаться. Сара специально ее надела? Или ей настолько все равно, что она даже не озаботилась ее снять? Скорее всего, второе.
– Только не говори "нет", пока не выслушаешь меня, – сказал Мэйкон. – Ты не думала, что мы могли бы родить еще одного ребенка?
Он видел, что ошеломил ее – Сара резко втянула воздух. (Он и себя ошеломил.)
– А что? Мы не такие уж старые, – добавил Мэйкон.
– Ох, Мэйкон.
– Теперь это будет легко, семи лет не потребуется. Спорим, ты залетишь мгновенно? – Он подался вперед, стараясь внушить ей картину: она на сносях и вновь в той просторной розовой блузе. Однако в голову лезло непрошеное воспоминание о первых семи годах с их ежемесячным разочарованием. Тогда ему казалось (хотя, конечно, это был чистой воды предрассудок), что неудачи эти – знак их абсолютной несовместимости. Они не состыковывались, в главном и буквальном значении этого слова. Когда Сара наконец забеременела, он почувствовал не только облегчение, но и вину, словно им удалось кого-то обдурить.
Мэйкон отогнал эти мысли.
– Я понимаю, Итана не вернуть. Я знаю, никто его не заменит. Но…
– Нет, – сказала Сара.
Взгляд ее был тверд. Мэйкон знал этот взгляд. Она никогда не меняла решений.
Мэйкон принялся за суп. Здесь подавали лучший крабовый суп в Балтиморе, но, к несчастью, от специй засвербило в носу. Не дай бог, Сара подумает, что он плачет.
– Прости, – сказала Сара уже мягче. – Но ничего не выйдет.
– Ладно, забудь. Это безумие, верно? Безумная идея. Когда ребенку исполнилось бы двадцать, нам было бы уже… Почему ты не ешь?
Сара посмотрела в тарелку. Взяла вилку.
– А вот представь, – сказал Мэйкон. – Я покидал твои вещи в чемодан, постучался к тебе и говорю: "Собирайся, едем в Оушен-Сити. Мы и так потеряли кучу времени".
Сара застыла, не донеся сердцевину артишока до рта.
– В Оушен-Сити? Ты же его терпеть не можешь.
– Я в том смысле…
– Ты всегда говорил, там слишком людно.
– Да, но…
– И что ты там покидал в чемодан? Все мои вещи в моей квартире.
– Я говорил образно.
– Знаешь, Мэйкон, ты не общаешься, даже когда общаешься.
– Ох уж это "общаешься". – Он ужасно не любил это слово. – Я хочу сказать одно: нам стоит начать сначала.
– Я и начинаю сначала, – сказала Сара, вернув артишок в тарелку. – И все для этого делаю, но это не означает, что я хочу дважды прожить одну и ту же жизнь. Я пытаюсь сменить направление. Я прохожу кое-какой курс. И даже иногда встречаюсь с мужчиной.
– Встречаешься?
– Куда-нибудь выбираюсь с моим терапевтом.
Возникла пауза.
– Почему не назвать его просто врачом? – спросил Мэйкон.
Сара прикрыла глаза.
– Послушай, – сказала она, – тебе тяжело, я знаю. Нам обоим тяжело. Но между нами уже почти ничего нет, как ты не понимаешь? Вот ты сломал ногу, и к кому ты обратился? К Розе! А мне ты даже не позвонил, хотя у тебя есть мой номер.
– Если б я обратился к тебе, ты бы приехала?
– Ну… ты мог хотя бы спросить. Но нет, ты позвал родных. Они тебе ближе меня.
– Неправда, – сказал Мэйкон. – Вернее, правда, но дело не в том. То есть в каком-то смысле они ближе, ведь у нас кровное родство.
– Эта ваша дурацкая игра, которую больше никто не может уразуметь. Это ваше домашнее хозяйство, эта ваша Роза с ее разводными ключами и паяльниками. Она прогуливается по скобяным лавкам, точно другие люди – по бутикам.
– Как другие люди по бутикам, – поправил Мэйкон. И тотчас об этом пожалел.
– Вы цепляетесь к словам. Чуть что – лезете в словарь. Препираетесь из-за системы. Вы из тех, кто всегда пристегивается ремнем.
– Окстись, Сара, в этом-то что плохого?
– Такие всегда ходят в один ресторан, в который еще ходили их деды и бабки, но и там им надо все переложить и переставить, чтобы за столом сидеть так, как они сидят дома. Если надо всего лишь задернуть штору, они приходят в дикое волнение и не примут решения без долгого коллективного обсуждения, в котором взвесят все "за" и "против": "Если не задернем, будет жарко, а задернем – разведется плесень…" Ежедневно они должны выпивать по шесть стаканов воды. И каждый вечер есть свою драгоценную печеную картошку. Они не верят в шариковые ручки, электрические пишущие машинки и автоматическую коробку передач. Они не верят в "здравствуй" и "прощай".
– Как это? – не понял Мэйкон.
– Как-нибудь присмотрись к себе! Люди входят, а ты лишь скользишь по ним взглядом, они выходят – ты поспешно отворачиваешься. Ты не допускаешь приходов и уходов. На продажу выставлен дом-мечта, но ты его не купишь, потому что заказал самоклеящиеся ярлыки со старым адресом и не двинешься с места, покуда не израсходуешь весь полуторатысячный запас.
– Это не я заказал, это Чарлз, – возразил Мэйкон.
– Пусть, но вполне мог и ты. Потому-то жена от него и ушла, и я ее не виню.
– И теперь ты нацелилась сделать то же самое, – сказал Мэйкон. – Хочешь разрушить двадцатилетнее супружество, потому что я пристегиваюсь ремнем.
– Оно уже давно рухнуло, поверь мне.
Мэйкон отложил ложку. Заставил себя сделать глубокий вдох.
– Мы уходим от сути, Сара, – сказал он.
– Да, наверное, – помолчав, согласилась она.
– Нас угробило несчастье с Итаном.
Сара оперлась локтями о стол и закрыла руками лицо.
– Но это неправильно, – сказал Мэйкон. – Других горе сплачивает. Почему же нас оно разлучило?
– Что-нибудь не так? – спросила официантка.
Сара выпрямилась и стала рыться в сумочке.
– Все хорошо, – сказал Мэйкон.
Официантка опустила поднос с главными блюдами и недоверчиво взглянула на Сарину тарелку с закуской.
– Дама это съест или как? – спросила она Мэйкона.
– Э-э… наверное, нет.
– Не понравилось?
– Понравилось, но можно унести.
Официантка надулась и молча забрала тарелки. Сара отставила сумочку. Ей принесли нечто бурое и клейкое.
– Я поделюсь с тобой креветочным салатом, – сказал Мэйкон, когда официантка ушла.
Сара помотала головой. В глазах ее стояли слезы, готовые пролиться.
– Знаешь, после смерти Итана я поняла, что люди по своей природе злые, – сказала она. – Злые, Мэйкон. Такие злые, что без всякого повода могут застрелить двенадцатилетнего мальчика. Я читаю газеты и ужасаюсь, я больше не смотрю теленовости. Всюду так много зла, дети поджигают своих ровесников, здоровые мужики выбрасывают младенцев в окно второго этажа, насилие, издевательство, терроризм, избитые и ограбленные старики, наше правительство, которому неймется взорвать мир, на каждом углу равнодушие, алчность и безудержная ярость. Я смотрю на своих учеников, они такие обычные, совсем как тот парень, что убил Итана. Если бы не подпись под его газетным снимком, можно подумать, что он организовал баскетбольную команду или выиграл стипендию. Верить нельзя ни единой душе. Прошлой весной, я тебе не рассказывала, я подравнивала нашу живую изгородь и увидела, что с куста индийской сирени украли птичью кормушку. Кто-то ворует даже у птичек! Не знаю, что на меня нашло, но я набросилась на сирень, всю ее изломала, искромсала секатором…
Слезы уже струились по ее щекам. Она подалась вперед:
– Бывали моменты, когда казалось, что я больше не смогу… ты уж извини, Мэйкон, за мелодраматичность… больше не смогу жить в таком мире.
Мэйкон понял, что надо быть очень осторожным. И тщательно подобрать верные слова. Он прокашлялся.
– Да, я… м-м… понимаю, о чем ты… – Он снова откашлялся. – Насчет людей ты права. Спорить не стану. Но объясни вот что: почему из-за этого надо бросить меня?
Сара скомкала салфетку и вытерла нос.
– Потому что я знала: ты не станешь спорить. Ты давно убедился, что люди злы.
– Ну и…
– Весь этот год я чувствовала, что ухожу в себя. От всего отдаляюсь. Как будто съеживаюсь. Я сторонилась многолюдья, не ходила на вечеринки, не приглашала к себе друзей. Летом мы поехали на взморье, я лежала на подстилке, а вокруг был весь этот народ с его орущими радиоприемниками, с его сплетнями и сварами, и я думала: "Фу, как это угнетает. До чего ж они все противные. Даже мерзкие". Я как будто заползала в свою раковину. Ну прям как ты… а, извини – совсем как ты, Мэйкон. Совсем как ты всегдашний. Я чувствовала, что превращаюсь в Лири.
Мэйкон попробовал отшутиться:
– Ну это еще не самое страшное.
Сара не улыбнулась.
– Я не могу себе это позволить.
– То есть?
– Мне сорок два. Осталось не так много времени, чтобы тратить его на прятки в ракушке. И я совершила поступок. Выпустила себя на волю. В моей квартире ненавистный тебе беспорядок. Я завела кучу новых друзей, которые тебе наверняка не понравились бы. Я беру уроки ваяния. Меня всегда тянуло в искусство, но учительство казалось благоразумнее. Твое словечко, Мэйкон, – благоразумие. Ты настолько благоразумен, что от всего отказался.
– От чего это я отказался?
Сара сложила салфетку и промокнула глаза. Под нижними веками остались разводы туши.
– Ты помнишь Бетти Гранд?
– Нет.
– Бетти Гранд, из моей школы. Ты за ней ухлестывал, пока не встретил меня.
– Ни за кем я не ухлестывал.
– Она тебе нравилась, Мэйкон. Ты сам мне об этом сказал на первом свидании. Еще спросил, знаю ли я ее. Мол, ты считал ее симпатичной, пригласил на бейсбол, но она тебя отшила. После этого она уже не казалась тебе симпатичной. У нее видны десны, сказал ты, когда она улыбается.
Мэйкон так и не вспомнил.
– И что? – спросил он.
– Ты безропотно отказывался от всего, что могло тебя задеть, огорчить, взбаламутить, – якобы не очень-то и хотелось.
– То есть было бы лучше, если б всю жизнь я сох по Бетти Гранд?
– По крайней мере, ты выказал бы хоть какое-то чувство.
– Я выказываю чувство, Сара. Вот сижу здесь с тобой. От тебя-то я не отказался.
Она предпочла этого не услышать.
– Когда Итана не стало, ты ободрал все наклейки с двери его комнаты, опустошил его шкаф и стол, словно тебе не терпелось поскорее от него избавиться. Ты всучивал соседям его вещи, валявшиеся в подвале, все эти ходули, санки, скейтборды, и не понимал, почему люди не хотят их брать. Меня бесит этот бесполезный хлам, говорил ты. Да, ты любил сына, но, значит, не так сильно, как я, и уход его не порвал тебя в клочья. Я знаю, ты горевал по нему, но ты… как сказать-то… ничего не впускаешь в себя слишком глубоко, будь то любовь или горе, ты как будто стараешься проскочить по жизни. Неужто не ясно, почему я решила уйти?
– Сара, я впускаю в себя… Я терплю. Стараюсь выдержать, не сломаться.
– Если ты вправду так думаешь, ты себя обманываешь. Ты не держишься, ты окостенел. Замуровался. Обитаешь в скорлупе, которую ничем не прошибить. Ох, Мэйкон, не зря ты сочиняешь свои дурацкие книжки о путешествиях без треволнений. Не случайно крылатое кресло стало твоим логотипом. Это ты сам.
– Нет, неправда!
Сара неловко натянула пальто, один край воротника загнулся внутрь.
– Ладно, бог с ним. Вот что я хотела сказать: я дала указание Джону Олбрайту послать тебе бумаги.
– Кто такой Джон Олбрайт?
– Мой поверенный.
– Ах так. – Мэйкон молчал целую минуту и наконец надумал: – Ты, наверное, имеешь в виду адвоката.
Сара взяла сумочку, встала и ушла.
Мэйкон добросовестно съел креветочный салат и сырую капусту, богатую витамином С. Подчистил тарелку с жареным картофелем, хотя знал, что наутро будет мучиться сухостью во рту.
Однажды маленький Итан, года в два-три, выскочил на дорогу за укатившимся мячиком. Мэйкон был от него слишком далеко. Он только вскрикнул и в ужасе замер, глядя на грузовик, вылетевший из-за поворота. В тот миг он смирился с потерей. В долю секунды приноровился к жизни без Итана, которая будет неизмеримо безрадостнее, но в то же время, словно в компенсацию, проще и спокойнее, свободной от тягот, связанных с маленьким ребенком, – бесконечных капризов, беспорядка, соперничества за внимание Сары. Грузовик резко затормозил, Итан схватил мячик, у Мэйкона облегченно подкосились ноги. Но он навсегда запомнил, как быстро приноровился. Порой он думал, что, может быть, тот случай застрял в памяти, чтобы смягчить удар от будущего несчастья с Итаном. Ведь если б мы не приноравливались, жизнь стала бы невозможной.
Мэйкон попросил счет и расплатился.
– Чего-то не так? – поинтересовалась официантка. – Вашей даме еда не глянулась? Попросила бы заменить. Мы, дорогуша, не возражаем.
– Я знаю.
– Наверное, для нее это слишком остро.
– Все было хорошо, – сказал Мэйкон. – Пожалуйста, принесите мои костыли.
Покачивая головой, официантка пошла в вестибюль.
Придется искать такси, думал Мэйкон. С Розой не было уговору, что она его заберет. Втайне он надеялся вместе с Сарой поехать домой. Сейчас эта надежда казалась жалкой. Мэйкон оглядел почти полный зал, где у каждого был свой сотрапезник. Только он сидел в одиночестве. Мэйкон старался сохранить достоинство, но чувствовал, как осыпается. Официантка принесла ему костыли, и он подумал, что облик его, видимо, вполне соответствует внутреннему состоянию: согбенный человек уронил голову на грудь, неуклюже растопыренные локти смахивают на крылья неоперившегося птенца. Его провожали взглядами. Кое-кто посмеивался. Неужто глупость его так очевидна? Когда он проходил мимо церковных старушек, одна ухватила его за рукав:
– Сэр! Сэр!
Мэйкон остановился.
– По-моему, вам дали мои костыли, – сказала старуха.
Мэйкон опустил взгляд. Конечно, это чужие костыли. Маленькие, чуть ли не детские. В иной ситуации он бы сразу это заметил, а вот нынче как-то проморгал. В другое время он бы непременно вызвал управляющего и попенял ему на халатное отношение к увечным. Но сегодня лишь понурился, ожидая чьей-нибудь помощи.
Глава девятая
Когда дед Лири стал заговариваться, сперва никто не понял, что происходит. Старик он был крепкий, подтянутый. В общении крут. Четок.
– Вот что, Мэйкон, – заявил он, – привези-ка мой паспорт из банковской ячейки. Он мне нужен к двенадцатому июня. Я отплываю на Лассак.
– Куда, дедушка?
– Если понравится, останусь там насовсем.
– А где это?
– Лассак – остров у боливийского побережья.
– А-а… Погоди-ка…
– Он интересен тем, что у лассакцев нет письменности. Любую печатную продукцию у тебя конфискуют. Ее считают черной магией.
– По-моему, у Боливии нет выхода к морю, – сказал Мэйкон.
– Ты не можешь взять с собой даже чековую книжку. И должен отмочить этикетку дезодоранта, прежде чем ступишь на остров. Деньги надлежит обменять на цветные облатки.
– Дед, ты шутишь?
– Шучу? Глянь в энциклопедии, если не веришь. – Дед Лири сверился с карманными часами в стальном корпусе и уверенно их завел, туда-сюда крутя головку. – Неграмотность островитян возымела любопытный эффект, выразившийся в их почтении к старикам. Они черпают знания не из книг, но из опыта, и потому ловят каждое слово долгожителей.
– Понятно. – Мэйкон решил, что догадался, из-за чего сыр-бор. – Мы тоже ловим каждое твое слово.
– Пусть так, – кивнул дед, – однако я хочу посетить этот остров, прежде чем его испоганят.
Мэйкон помолчал. Затем прошел к книжному шкафу и выбрал том из дедовой энциклопедии в выцветших коричневых переплетах.
– Дай сюда! – Дед протянул обе руки, жадно схватил книгу и стал листать страницы. Пахнуло плесенью. – Ласки… – бормотал он, – Лассаль, Лассо… – Дед опустил книгу и нахмурился. – Нету… – Он вновь стал искать. – Лассаль, Лассо…
Он выглядел смущенным, почти испуганным. Лицо его вмиг обвисло – в последнее время Мэйкон уже не раз подмечал эту странную метаморфозу.
– Не понимаю, – прошептал дед. – Не понимаю.
– Наверное, тебе приснилось, – сказал Мэйкон. – Бывают такие сны, где все как наяву.
– Это не сон, Мэйкон. Я знаю этот остров. Я же купил билет. На двенадцатое июня.
У Мэйкона по спине пробежали мурашки.
Потом дед возомнил себя изобретателем и рассказывал о разных проектах, над которыми, по его словам, работал в подвале. Облачившись в костюм, безупречно белую рубашку и черные туфли, надраенные до зеркального блеска, он усаживался в красное кожаное кресло и, аккуратно сложив руки на коленях, возвещал о создании мотоцикла, способного тащить плуг. Он всерьез рассуждал о коленчатых валах и шплинтах, и Мэйкон, хоть донельзя расстроенный, чуть не прыскал от смеха, представляя этакого ангела ада в кожаных сапогах, вспахивающего пшеничное поле.
– Вот сглажу кое-какие шероховатости – и сколочу состояние, – говорил дед. – Мы разбогатеем.
Похоже, он себя считал бедняком, зарабатывающим на хлеб насущный. Не нужен ли кому радиоприемник на колесиках, по пятам следующий за хозяином, плавающий телефон и машина, подъезжающая по зову владельца? Понимающий человек за это отвалит кучу денег, верно?
Однажды все июньское утро дед сидел на террасе, выравнивая стрелки на брюках, а затем объявил: он вывел новый вид цветов, которые закрываются, учуяв слезы.
– От флористов не будет отбою, – заверил дед. – Вообразите сногсшибательный эффект на похоронах!
Потом он задумал скрестить базилик с помидором. Производители соуса для спагетти, говорил дед, меня озолотят.
Когда внуки разъехались, а жена умерла, дед остался на попечении Розы. Братья о ней беспокоились. Старались заглядывать как можно чаще.
– Слушайте, не надо этого, – говорила Роза.
– Чего не надо? – притворно удивлялись братья. – О чем ты?
– Если вы зачастили из-за деда, это лишнее. Мы с ним прекрасно справляемся. Он просто счастлив.
– Неужели?
– Да, ей-богу, счастлив, – повторяла Роза. – Он живет полной и, честное слово, невероятно интересной жизнью. Могу поспорить, даже в юности он ею так не наслаждался.
Братья ее поняли. Мэйкон даже слегка завидовал старику и позже сокрушался, что дедово счастье длилось так недолго. Вскоре дед стал бессвязно бормотать, потом замолк и лишь невидяще смотрел перед собой, а затем и вовсе умер.
В среду под утро Мэйкону приснилось, что дед Лири его растолкал и спрашивает, куда подевался кернер.
– Чего ты пристал? – сказал Мэйкон. – Не брал я твой кернер.
– Ох, Мэйкон, – печально вздохнул дед. – Неужто не понимаешь, что я о другом?
– Это о чем же?
– Ты потерял жизненный стержень, Мэйкон.
– Я знаю, – сказал Мэйкон и тут чуть в стороне увидел светловолосую голову Итана, ростом почти догнавшего деда.
– Да не о том я. – Старик нетерпеливо отмахнулся и подошел к комоду. (В этом сне Мэйкон лежал не на террасе, а в своей бывшей детской на втором этаже; там стоял комод, с которого Роза давно уж свинтила граненые стеклянные ручки, приспособив их под миски для своих кукол.) – Я говорю о Саре. – Дед взял щетку для волос. – Где она?