И они пошли по улице, прочь от Малайской слободы и Вредедорпа, в самое сердце города и дальше. Шли молча. Дорогу выбирала Элиза. Оказались в местах, где Кзума никогда не бывал. Город теперь лежал позади них, Малайская слобода далеко влево. А Вредедорпа и видно не было.
Улицы стали шире, и людей на них не было. Вдоль тротуаров тянулись ухоженные газоны, росли деревья. В домах были большие окна-фонари, и с улицы было видно, как белые люди едят там и пьют. И слышалась музыка и веселый смех белых.
Было еще рано, всего восьмой час, и Кзума не торопился домой. Сегодня он вообще не спал после работы, но знал, что не заснет, и не мешал Элизе вести его куда хочет.
Дома кончились, дорога пошла в гору. Все время они молчали. Он чувствовал, что Элиза с ним, а в то же время и нет. Вот это и было странно. Поднявшись на холм, Элиза вздохнула и предупредила тревожно:
- Только не оглядываться!
Не оглядываясь, он подошел с ней к плоскому камню и остановился.
- Теперь гляди! - сказала она и вдруг обернулась.
Кзума оглянулся на ее возглас и увидел. У него даже дух захватило - под ним лежал весь город - Малайская слобода, Вредедорп, песчаные отвалы. И удивительно было все это видеть отсюда, словно сам он вознесся над ними, стал выше их. Он знал, что все это где-то там, но где именно - не знал. Знал сердце города, это каждому было ясно. Огни вспыхивают и гаснут - синие, зеленые, желтые. Огни сплетаются в кольца. Огни образуют лошадь. Строят дом в небе. Вот это и было сердце города, это каждый дурак знал. И он соображал, что Малайская слобода должна быть где-то справа, но где?
- Где Малайская слобода?
Элиза указала пальцем.
- Вон тот свет, видишь? Нет, синий. Теперь от него левее. Видишь, темное пятно и на нем только редкие огоньки? Это и есть Малайская слобода. А по ту сторону моста - Вредедорп.
- Отсюда все такое крошечное, - дивился Кзума. - А когда ты там, все большое. Я когда первый раз попал в город, заблудился в Малайской слободе. Бродил там с полудня до позднего вечера. Не увидел бы Лию у калитки, совсем бы пропал. А сейчас все такое маленькое. Как в деревне.
- Это и есть город, - мечтательно протянула Элиза.
Да, весь город умещался там в неглубокой лощине. И казался нереальным в свете луны и мигающих огней. Казался большой, красивой игрушкой.
- И люди там живут, - сказал Кзума.
Элиза глядела вниз не отрываясь. Временами глаза ее обегали город из конца в конец и во взгляде сквозил голод и тоска. А особенно жадно он устремлялся на длинную дорогу, что зигзагами поднималась на дальние холмы и пропадала за горизонтом. Отсюда она казалась тонкой белой ниткой. Игрушечной дорогой, уводящей из игрушечного города.
- И ты в этом городе родилась! - сказал он.
- Да, в этом городе я родилась.
Голос у нее был грустный. Он обнял ее.
- Покажи где, - попросил он, оживляясь.
Она улыбнулась, потерлась о его руку.
- В доме Лии.
- Покажи, - настаивал он.
Она покачала головой, но шутливо устремила палец во тьму. Дом Лии тонул во мраке Малайской слободы, один из многих домов, в точности на него похожих.
По луне пробежала стайка тонких облаков. Ниже неоновые огни города вспыхивали и гасли. Вспыхивали. Гасли. Снова и снова.
Кзума хотел заговорить. Элиза подняла палец и покачала головой. Он закрыл рот. От города поднимался гул. Лениво взлетал и растворялся в бескрайнем небе.
Они сидели тихо, молча, почти не двигаясь. Просидели так долго. И когда Кзума опять посмотрел на Элизу, то увидел, что она беззвучно плачет.
- Ты что? - спросил он.
- Ничего, - ответила она и улыбнулась сквозь слезы.
Он вытер ей лицо. Так трудно ее понять, когда она такая. Но она с ним. И не пытается отстраниться.
- Кзума, - сказала она еле слышно. Он смотрел на нее, и она поняла, как он старается понять ее, и сжала ему руку.
- Да?
- Не ходи сегодня работать. Останься со мной…
Ее голос молил.
- Не могу не идти. Я старший горняк.
- Только сегодня, Кзума. Пожалуйста.
- Не могу, Элиза. Мой белый от меня зависит.
Ну как она не понимает.
- Она вдруг улыбнулась веселой, сверкающей улыбкой и кивнула.
- Глупая я. Конечно, тебе надо идти.
Он был доволен. Поняла! После этого они опять помолчали.
Бежали минуты. Она стала как бы невзначай играть его пальцами, его рукой. Играла до тех пор, пока он не почувствовал тепло ее рук и призыва ее пальцев. Он взял ее руки и так стиснул их, что она охнула от боли.
- Люби меня, - шепнула она.
- Пошли.
- Нет, здесь.
- Но…
- Здесь никто не бывает. Я хочу тебя здесь.
Он не мог устоять против ее пальцев, ее глаз и странной зовущей улыбки.
И до того как он унес ее за вершину самой высокой горы, Элиза посмотрела на город, а потом крепко зажмурилась и прильнула к нему…
Глава тринадцатая
- Элиза, Элиза! - позвал он сквозь сон и перевернулся на другой бок. Работать той ночью было мучительно - он совсем не успел поспать. Напряжение и беспокойство сказались сегодня. Он метался, крутился и стонал с тех самых пор, как Опора вошла в комнату. А теперь вот зовет Элизу, и что делать - неизвестно.
- Элиза! - позвал он снова.
Опора подошла к постели, постояла. Протянула руку - потрогать его, потом убрала обратно. Он открыл глаза, узнал ее, улыбнулся.
- Здравствуй.
- Здравствуй, Кзума.
Оглядел комнату. Все как всегда. Его рабочее платье убрано. Посреди комнаты горит огонь, на нем еда.
- А где Элиза?
- Ушла.
- Надолго?
Опора резко отвернулась и пошла к огню. Вид у нее очень старый, очень усталый. Еле волочит ноги.
Кзума сел и почесал в затылке.
- А куда она пошла?
- Она ушла, Кзума. - Старуха не смотрела на него.
- Куда? - В голосе его уже слышалось раздражение.
Опора заставила себя посмотреть на него и больше не отводила глаз.
- Уехала поездом далеко-далеко, - сказала она медленно. - Велела сказать тебе, что уедет поездом далеко и не вернется. В дороге будет два дня и одну ночь.
Опора перевела дух. Кзума сидел и смотрел на нее. Раскрыл было рот, но снова закрыл, не сказав ни слова. Опора снова заговорила:
- Сказала, что старалась, Кзума, но не получается. И много плакала, сынок, потому что она правда тебя любит… Трудно это объяснить, Кзума. Что на уме другого человека, это всегда трудно понять. Но я знаю, Элиза - хорошая девочка и любит одного тебя. У нее та же болезнь, что была у Папаши, а я Папашу любила, потому и знаю…
- Помолчи, - сказал Кзума негромко, он сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя.
В комнате стало до странности тихо. И весь мир был такой же, пустой и странный.
Опора поглядела на него. Гнева в его глазах не было. В них не было ничего, и они глядели в одну точку, не видя ее. Она не знала, чего ждать от него, но только не этого - что он будет сидеть здесь так спокойно, глядя в одну точку и не видя ее.
- Мне очень жаль, - сказала она тихо.
Кзума не слышал. Она встала и наложила ему полную тарелку еды.
- Она просила, чтобы я тебе готовила, - сказала Опора, но Кзума ее не слышал.
Она подала ему еду. Он стал есть машинально, не видя, не разбирая. Она ждала от него новых вопросов, а он - ест и глядит, ничего не видя, и вкуса никакого не чувствует. Так люди не ведут себя. Когда им плохо, они что-то делают. Плачут либо кричат, не едят ничего, либо пьют, либо сердятся, либо тело их застывает, как кукла. Но так или иначе проявляют себя.
Кзума заметил, что ест, и отставил тарелку.
- Ты не доел, - сказала Опора.
- Прошу тебя, уйди.
Она приготовилась яростно возражать, но, взглянув на него, передумала. Не спеша забрала свою шаль и вышла.
- Ушла, - сказал Кзума и оглядел комнату.
Он попробовал думать, но это оказалось невозможно. Все невозможно. Элиза ушла и не вернется к нему. Больше он ничего не понимал… Элиза ушла.
Приближался вечер, а Кзума все сидел на краю постели. Время кончилось.
Постучала Мейзи и вошла. Он поднял на нее глаза, Мейзи бодро улыбалась, но в глазах ее была большая боль.
- Давай оденься, - сказала она и нашла ему рубашку и брюки.
Он оделся и снова сел.
- Тебе сегодня работать? - спросила Мейзи.
- Нет.
Была суббота, на работу идти только завтра к полуночи. Мейзи об этом пожалела. Работа пошла бы ему на пользу. Тяжелая работа лечит сердце.
- Пошли куда-нибудь танцевать, - сказала она. - Мои друзья из Хоопвлай звали меня и тебя велели привозить. Можно бы поехать сегодня, а завтра поспеть на работу, а?
Кзума покачал головой. Мейзи пожевала нижнюю губу и вдруг засмеялась.
- Лия говорит, что тоже поедет, если ты поедешь.
Кзума встал и затянул пояс. Мейзи беспокойно следила за ним.
- Я не хочу ехать к твоим друзьям, - сказал Кзума тихо. - Я никуда не хочу ехать. Пожалуйста, Мейзи, оставь меня в покое. Позже, возможно, я опять с тобой поеду куда-нибудь. А сейчас хочу побыть один.
Мейзи, чуть поколебавшись, вышла. Дверь за ней закрылась, и он услышал, как она заплакала. Это рассердило его, но он тут же про это забыл. И опять опустился на край кровати.
- Она ушла, - произнес он и попробовал определить, - спокойно, объективно, - что он чувствует. Но чувств не было. Только тяжкая пустота. Ни боли. Ничего, ничего… Элиза ушла…
Через двадцать минут после ухода Мейзи дверь отворилась и без стука вошла Лия. Постояла в дверях, глядя на него, подбоченясь, голова набок, в углу рта улыбка. Потом двинулась к нему.
- Здорово, Кзума, - заговорила резко и громко. - Я тут много чего слышу, вижу, как ревут старые женщины и молодые дуры, а?
Кзума глядел на нее молча.
- Что, язык проглотил, Кзума с Севера? А почему? Баба твоя тебя бросила. Вы только на него посмотрите. Тьфу!
- Оставь меня, - сказал Кзума.
- Оставлю, не беспокойся. Надоели мне слабаки - только носят штаны и притворяются мужчинами. - Голос ее вдруг изменился, стал мягче, нежнее, улыбка осталась кривой. - Она ушла, Кзума. Этого не вернешь. Ушла, потому что ей осточертели эти места и все мы, и ей нужно такое, чего мы не сможем ей дать. Такое, чего ей здесь не найти. Может, она найдет, чего ищет, может, нет. Но такая уж она есть, Кзума. Ты этого не знаешь, но поэтому ты и любишь ее… Говорила я тебе, что ты людей не понимаешь, Кзума. Думаешь, что раз ты любишь женщину, и она тебя любит, это все? Для одних да. Для других нет. Для Мейзи да. Для Элизы нет. Когда-нибудь, когда и с тобой что-то случится, может быть, ты поймешь Элизу… А теперь… Иди пройдись, Кзума. Походи по улицам. Долго походи, а когда устанешь - возвращайся.
Она подхватила его под мышки и рывком поставила на ноги. Так они постояли, глядя друг на друга. Лия вздернула левую бровь, и кривая улыбка ее подобрела.
- И если ты мужчина, - закончила Лия, - если ты мужчина, можешь после прогулки прийти ко мне, и я, может быть, пущу тебя в постель.
Она грубо рассмеялась, такое у него появилось выражение, и хлопнула себя по ляжкам. Вытолкнула его на улицу, убедилась, что он пошел. Быстро вернулась в комнату и закрыла за собою дверь. Прислонилась к косяку, вздохнула. На глазах заблестели слезы. Она открыла рот и жадно глотнула воздух.
А потом не спеша осмотрела комнату. Здесь Элиза какое-то время была счастлива. Да, это можно сказать по ее глазам, по голосу. По тому, как она иногда брала Кзуму под руку, было видно, что короткое время она была здесь счастлива.
Лия задумчиво улыбнулась. Лицо ее стало прекрасным и нежным. И улыбка была человеческая, нежная и грустная. Две крупных слезы скатились по щекам. Она подошла к столику, над которым была приколота к стене старая выцветшая фотография Элизы, и долго смотрела на нее.
- Каково мне - этого никто не знает, - проговорила Лия и отколола карточку от стены. Спрятала в складках платья, прикрыла рукой. А глаза были как у матери, ласкающей ребенка.
Он подошла к двери. Остановилась, оглянулась на комнату. Потом быстро вытерла слезы, расправила плечи и вышла. И по улице шагала бодро.
А Элиза ушла…
Глава четырнадцатая
Элиза ушла…
Кзума шагал, и слова эти стучали у него в мозгу. Только это и было реально. Только это и было живое. Все остальное умерло. Он не видел спешащих прохожих, не видел, как волнуется Малайская слобода субботним вечером, не видел, как везде бьется и теплится жизнь. Только одно отмечал его мозг. Только это было реальное, живое, жгучее. А больше ничего.
Он шел, сам не зная куда. Это его и не занимало. Лишь бы идти, не останавливаясь, как миллион людей без души и без движения. Ничего не видеть. Ничего не слышать. Только нога за ногу, нога за ногу. Только это, и так без конца.
Но пока он шел, пустота постепенно покидала его. А через два часа он стал замечать людей и предметы. Они стали даже интересовать его. Он приглядывался к ним с ленивым любопытством. И тут он снова ощутил себя. Снова испытал боль, от которой кровоточит сердце. Боль, от которой сжимается горло. Он протер глаза и помотал головой, чтобы перестало стучать в висках.
Страшная усталость подобралась к нему, он больше не мог идти. Остановился, соображая, где он, подумал- надо возвращаться. Огляделся. Вот и плоский камень. Что-то знакомое. Но где он видел его раньше? Потом вспомнил. Вчера ночью на таком камне он любил Элизу.
Вдруг он огляделся. Ну да, здесь они были вчера. Вот город - светящаяся огнями игрушка. Отсюда они смотрели на него вчера вечером. Она попросила его не ходить на работу. Странная была какая-то. Велела любить ее здесь. Сейчас, глядя на камень, он почти видел ее. Словно она здесь и смотрит на него своими нежными черными глазами, а как улыбнется - на щеках ямочки.
Вчера вечером они были здесь, а теперь она ушла.
Кзума заторопился прочь от этого места. Сердце у него колотилось, ноги болели, но он шел быстро. Память обрушилась на него. Пустота заполнилась. Сознание, что он больше не увидит Элизу, что она бросила его, было острым, реальным. Не смутным, не туманным. От него было больно, и ком в горле душил. Все было ослепительно в этой реальности. Дома, люди, улицы, машины, огни, небо, земля - все было реально и все терзало.
В мозгу проплывало то, что они делали вместе. Вместе гуляли. Вместе танцевали. Вместе сидели и молчали. Вместе смеялись. Вместе смотрели на людей. Самые обыкновенные вещи, но в волшебном нимбе. И все это кончилось. Навсегда. Больше этого не будет.
Никогда уже он не проснется под пение птицы, которое обернется голосом Элизы. Никогда не будет сидеть с ней у огня и есть. Никогда она не обопрется о его колено, как о подлокотник. Никогда ничего не сготовит для него, не пришьет ему пуговицу к рубашке. Никогда они не будут вместе.
И боль от этого убивала.
Он вернулся в Малайскую слободу. Теперь он чувствовал, что вокруг тепло. Зима уходила, люди опять встречались, общались, жили на улицах. Вон их сколько. Смеются. Окликают знакомых. Танцуют на перекрестках. С наступлением лета жизнь тепло и неспешно бьется на улицах Малайской слободы.
От этого Кзума еще пронзительнее ощутил свое одиночество, отсутствие Элизы и свою неизбывную тоску о ней.
Он затесался в кучку прохожих. Какой-то мужчина схватил его за руку, недовольный - чего толкается. Кзума стряхнул его и пошел дальше. Мужчина рассердился, выругался и устремился за ним. Но женщина, бывшая с ним, бегом догнала его и ухватила за руку.
- Оставь его, - сказала она. - Видишь, плохо ему.
Кзума пришел к себе в комнату и постоял, глядя по сторонам. Комната уже начала меняться. Не здесь они были счастливы, и ели, и молчали. Эта комната была неуютная, серая, холодная, несмотря на печурку. Он не мог здесь оставаться. Вышел и запер за собой дверь.
Он медленно побрел к дому Лии. Идти туда не хотелось, но больше идти было некуда. Больше он никого не знал. За все время, что он прожил в городе, у него только и было друзей что Лия и ее домочадцы. Улицы были ему не нужны - они напоминали об Элизе.
Когда мимо неторопливо проходили мужчина и женщина, это было невыносимо. Вот и пришлось идти к Лии.
Опора была у калитки - сторожила, не идет ли полиция. Во дворе шла торговля.
- Ну как ты, Кзума? - спросила Опора.
- Я ничего, - отвечал он тупо.
- Заходи. Они все там. И Мейзи там.
Он зашел. Огляделся. Во дворе было полно пьющих мужчин и женщин. В углу он увидел Лию. Она торговала и заодно пересмеивалась с несколькими мужчинами.
Лия увидела его, посадила на свое место другую женщину и пошла ему навстречу.
- Здорово, Кзума, - сказала она, и голос у нее был мягкий и добрый.
Она сжала его руку. Ему стало легче. Раньше, когда она заходила к нему, с ней тоже было легче, чем с другими.
- Лучше стало, - сказала она. - Пусть больно, но ты вернулся к жизни. Это хорошо.
Он кивнул. Он знал, что Лия понимает, что она знает людей лучше, чем кто бы то ни было. Она улыбнулась ему в глаза.
- Может, хочешь сегодня напиться? - продолжала она. - Выпей побольше, может, это поможет забыть.
Он покачал головой.
- Нет.
- Йоханнес в доме. Пойди поговори с ним. Он еще не очень пьян. - Она улыбнулась. - Потом станет Й.-П. Вильямсоном, тогда с ним трудно будет говорить.
- Я не хочу с ним говорить, - сказал Кзума.
- Ладно, тогда пойдем, посидишь со мной, пока я торгую. А потом пойдем на свидание с моим дружком, тот мне скажет, какие у полиции планы.
Она провела его в свой угол, расчистила для него место. Он сел позади нее, слева, и смотрел, как она отмеряет и раздает порции, а взамен получает монеты в шиллинг или в два шиллинга.
Вокруг них жужжали голоса. Двигались люди. Бесконечный поток людей. Люди подходили, получали свое, уступали место другим. И было много смеха и крепких словечек.
Время от времени Лия оглядывалась на него, что-нибудь говорила. А не то просто смотрела на него и опять отводила глаза.
Из дому вышла Мейзи, увидела его. Глаза ее заблестели, губы растянулись в широкую счастливую улыбку. Она тоже поняла, что он вернулся к жизни. Подбежала к нему, похлопала по плечу. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она не сказала ни слова. Просто похлопала по плечу и посмотрела, а потом ушла в дом.
- Вот кто хороший, - сказала ему Лия, перекрикивая окружающий шум.
- Знаю, - сказал он вяло.
- И любит тебя, - сказала Лия.
Он молча отвернулся.
Из дома вышел Йоханнес. Лина висела у него на руке. Йоханнес был пьян. Оттолкнул кого-то с дороги.
Человек расплескал пиво. Стал ругаться. Йоханнес схватил его за шиворот своей огромной рукой и приподнял в воздух. Тот слабо квакал и отбрыкивался.
- Я Й.-П. Вильямсон, - взревел Йоханнес. - И я тебя, сукина сына, одной левой уложу.
- Отпусти его! - крикнула Лина и залепила ему оплеуху.
Лицо Йоханнеса изобразило оскорбленную невинность. Он разжал пальцы, и жертва его плюхнулась наземь.
- Ты меня ударила, сестра Лина, - возопил Йоханнес жалобно. - Меня ударила. - И заплакал.