Глава вторая
Когда Кзума проснулся, солнце уже стояло высоко. Он замер, прислушался. Ни звука.
- Хочешь не хочешь, надо вставать, - огорчился он и укутался поплотнее. Но тут же вспомнил, что он в чужом доме, и откинул одеяла. Не ровен час еще кто-нибудь войдет, подумал он, а я в одной рубашке. Он вмиг оделся, впрочем, и надевать было особенно нечего. Натянуть штаны, и все дела.
Он открыл дверь, прислушался: где-то в доме тикал будильник. Тик. Так. Тик. Так… Но никаких других звуков не было слышно.
- Доброе утро! - позвал он.
Никто не отозвался.
- Доброе утро, - повторил он погромче.
Никакого отклика.
- Эй! - закричал он.
В дверь влетела пчела, закружила над его головой. Он замахал руками, но пчела не отставала. Опускалась все ниже и ниже. Того и гляди ужалит, дуреха, подумал он и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Дом был пуст. Миновав кухню, он вышел во двор. И тут услышал голоса. Голоса доносились с улицы. Он подошел к калитке, выглянул.
На улице сгрудились кружком люди. В центре кружка дико скакал и что есть мочи орал Папаша. Размахивая руками, он прыгал то на одной ноге, то на другой - выкрикивал старинные боевые кличи, танцевал древний боевой танец. Кзума улыбнулся, протолкался сквозь толпу.
В центре кружка шла драка: две цветные женщины тузили друг друга. Толпа держала пари, кто из них одержит верх. Большинство ставило на ледащую женщину, потемнее кожей, похожую на индианку. Звали ее Линой. Толстуху посветлее называли Пьянчуга Лиз - ее, похоже, не любили.
Толстуха повалила ледащую на землю, уселась ей на грудь. Ледащая, вцепившись толстухе в волосы, пыталась опрокинуть ее. Из глаз толстухи градом лились слезы. Ухватив за длинные пряди темных волос, ледащая оттягивала ее голову назад.
- Так ее! Так ее, Лина! - подзадоривал Папаша, в возбуждении катаясь кубарем по земле.
Еще рывок - и толстуха, выпустив горло ледащей, упала навзничь. Платье ее задралось, обнажив светлокожее тело.
Кзума опустил глаза.
Толпа взревела. Папаша гоготал, болтал ногами в воздухе. Из глаз его лились слезы.
Когда Кзума поднял глаза, ледащая уже оседлала толстуху. Левой рукой она стискивала горло толстухи, правой нашаривала туфлю за спиной. А найдя, размахнулась и что было силы опустила туфлю на толстухину голову. Брызнула кровь. Кзума выругался себе под нос. Папаша в порыве восторга колотился головой о землю. Толпа вновь взревела. Кзума раздвинул толпу. Ему не терпелось уйти. У него было тяжело на сердце, но почему, он и сам не понимал.
- А ну кончайте! - перекрыл рев толпы чей-то голос.
Кзума обернулся и увидел Лию. Толпа расступилась перед ней. Не глядя по сторонам, она прошла прямо к драчуньям. Глаза ее полыхали. Нагнувшись, она подхватила ледащую и легко, словно ребенка, отшвырнула от толстухи. В толпе раздался ропот.
Лия откинула голову назад, криво улыбнулась. Обжигая презреньем, обвела толпу глазами.
- Тут кто-то высказывался, - проворковала она. - А ну, пусть выскажется еще. Хочу знать, кто это такой смелый.
Прошла минута-друга я. Толпа затихла.
- Молчите, значит. Вот и славно. Но если кому-то, хоть мужчине, хоть женщине, неймется подраться или поглазеть на драку - вот она я. - Она постучала по груди кулаком. - Будет драться со мной.
Толпа стала молча расходиться. Папаша поднялся, шатаясь, заковылял прочь. Толстуха сидела, обхватив голову, - из головы ее лилась кровь. Она на глазах трезвела. Чуть поодаль от нее привалилась к стене ледащая.
- Глянь-ка! Сейчас ее белая горячка начнет трясти! - радостно загоготал Папаша, показывая на ледащую. Рот ее открылся, струйка слюны полилась на платье, пальцы скрючились в кулаки, она соскользнула по стене на мостовую, глаза ее остекленели, и если б не дрожь, пробегавшая по телу, можно было бы подумать, что это труп.
Лия гадливо сплюнула, подхватила ледащую на руки и унесла во двор. Кзума и Папаша пошли следом за ней.
- Принеси-ка мешок, - велела Лия.
Папаша принес мешок и расстелил его в тени. Лия положила ледащую на мешок, пошла к воротам.
- А ты чего расселась? - грубовато спросила она толстуху. - А ну иди сюда, смой кровищу со своей глупой башки.
Толстуха прошла во двор, подставила голову под кран. Лия набрала в кружку холодной воды, плеснула в лицо ледащей. По телу бедняги пошли судороги, она закрыла рот, бившая ее дрожь постепенно унялась.
- Она что, совсем расхворалась? - спросил Кзума, разглядывая ледащую.
Лия покачала головой, рот ее скривился.
- Когда-нибудь ее вот так прихватит и она больше не встанет. Она славная, они с Папашей два сапога пара. Нагляделась на жизнь, вот ее и тянет забыться… Ну, а ты-то как? Поесть хоть поел?
- Я спал, а когда проснулся, увидел - в доме никого, вышел на улицу, а тут драка. Скажи, Папаша всегда такой? Драки он любит, а сам-то он дерется?
- Для начала мы поедим, потом потолкуем, а уж потом Джозеф поведет тебя показать город, ладно?
Кзума прошел за ней в дом, сел и стал смотреть, как она готовит. Для такой крупной женщины двигалась она на удивление легко и изящно. Рослая, сильная, с крепкими крутыми бедрами. Когда она, склонясь над очагом, следила, чтобы мясо не пригорело, Кзуме чудилось, что она вновь стала самой обычной женщиной. Такой же, как накануне вечером, когда рассказывала о своем муже, которого засадили в тюрьму за то, что он убил наглеца, осмелившегося пристать к его жене. Кто ее разберет, эту женщину. Он замотал головой.
Она подняла на него глаза.
- Что такое?
- Ничего.
- Чего ж ты тогда головой мотаешь? Поглядел на меня, потом замотал головой… Небось подумал, кто ее разберет, эту бабу. Нрав у нее крутой, все ее боятся, а вот поди ж ты - торопится меня накормить, верно я говорю?
- Верно.
Она рассмеялась, и смех у нее был добрый.
- Небось думаешь, а вдруг я ей полюбился, верно?
- Верно.
- Что ж, может, ты мне и полюбился, только тебе невдомек за что. Небось подумал, я с тобой переспать хочу, так?
Кзума улыбнулся, ничего не ответил.
- Так… Вижу, что так. Но ты, Кзума с Севера, ты еще дитя дитем, людей ты не понимаешь. Я тебе могу стать вместо матери. А теперь слушай меня, не знаю, поймешь ты меня не поймешь, а выслушать выслушай. Ты мне полюбился, потому что ты здесь, но ты не здешний… Да нет, тебе не понять… Я живу здесь, и понимаешь, хоть я и вышла из народа, но от народа я отошла. Вот что с нами город творит, а я в городе сколько лет прожила - не счесть. В городе отходишь от обычаев своего народа, понял?
- Да, да. Понял.
- Вот и хорошо… А теперь ешь.
Она подтолкнула ему тарелку, поставила тарелку себе. И села напротив.
- И ты вышел из моего народа…
- Ты же небось с Юга.
- Ты не понял. Послушай. Пусть ты с Севера, а я с Юга, но народ-то у нас один, верно?
Кзума неуверенно кивнул.
- Ты еще дитя дитем. Слушай. У твоего народа и у моего народа есть закон племени, обычаи, так или не так?
- Так.
- Ты из нашего народа вышел, ты по нашим законам живешь, вот почему ты мне полюбился, а не потому, что я хочу с тобой переспать, - чего нет, того нет! И заруби себе это на носу, не то быть беде! Да не тряси ты головой - я вижу, что толкуй, что не толкуй, тебе меня не понять. Знаю, что не понять. Но как знать, вдруг когда-нибудь и поймешь!
Они кончили есть, Лия собрала тарелки, перемыла и вытерла. Во дворе показался Папаша, она окликнула его:
- Папаша! Поди-ка сюда.
Папаша насупился, сплюнул.
- И чего тебе надо? Ни на минуту человека в покое не оставишь.
- А ну иди сюда.
Пьяной раскачкой Папаша подошел к ней.
- Расскажи Кзуме о городе и нашем обычае.
- Чего? - Папашу мотало из стороны в сторону.
- Расскажи Кзуме о нашем обычае и городе, - терпеливо повторила Лия, подводя Папашу к стулу.
- О нашем обычае и городе, - пробормотал Папаша, и тут глаза его просияли, а губы распустились в улыбке. - Как же, как же, о нашем обычае и городе. Да, история смешная, смешнее не бывает. Ты только послушай…
Он встал и зашагал по комнате взад-вперед. Потирал руки, хитро улыбался, причмокивал. Вздергивал то одно плечо, то другое.
- Смешней не бывает, - повторил он. - Пришел как-то раз город в гости к нашему обычаю. А у нашего обычая сердце доброе. Он накормил город, напоил пивом, пригожую молодуху под бок положил.
- Постой, Папаша, - прервала его Лия.
- Молчать, баба! - рявкнул Папаша.
Лия улыбнулась.
- …Так вот, положил под бок пригожую молодуху. И что же дальше, как ты думаешь? Хочешь верь, хочешь нет, а город молчит себе и молчит. Ни тебе "спасибо, не утруждайся", ни просто "спасибо". А люди вокруг радуются: "Дела пошли на лад, город и наш обычай подружились". Вот так вот… И с тем вышли в поле. А как солнцу садиться, вернулись домой, захотели выпить пива, смотрят, а пива-то и нет. Кинулись, стали наш обычай искать, а его тоже нет как нет. А город стоит и надрывается со смеху. И теперь едва кто выпьет пива, его мигом сажают в тюрьму. Вот почему я пиво люблю. Хорошая история, смешней не придумаешь, верно, Кзума? Вот как оно было, а теперь пойду-ка я спать…
И заковылял прочь. Потоптался возле драчуний- ледащая отсыпалась после припадка, толстуха прикорнула рядом. Женщины, что есть мочи тузившие друг друга, теперь мирно спали бок о бок на куске мешковины.
- Тут негде приткнуться, - крикнул Папаша.
Лия вынесла из дому другой мешок, расстелила его поодаль от первого. Папаша растянулся на спине, улыбнулся ей.
- Люблю я тебя, Лия, - сказал он заплетающимся языком.
- И я тебя люблю, Папаша, - ответила она.
- Раз так, поцелуй, - наседал он.
Лия опустилась на колени, чмокнув его в лоб. Когда ома поднялась, он уже крепко спал. Улыбка промелькнула было на ее лице и тут же исчезла. Она постояла, поглядела на Папашу, потом повернулась и прошла в дом.
- А ты его любишь, - сказал Кзума.
- Тебе-то что? - зло отрезала она.
Кзума ничего не ответил, только глянул на нее. Проскользнув мимо, она прошла в другую комнату. Кзума слышал, как она снует туда-сюда. Прибирается, расставляет все по местам.
Чуть погодя она замурлыкала песню. Он узнал ее. Это была "Песня дождя". А потом различил и слова.
Мама, ливень хлынул,
Я совсем промок.
Я продрог от ливня И совсем промок,
Горько мне, тоскливо,
Я совсем промок.
Мама, ливень хлынул,
Я совсем, совсем,
Совсем промок.
Тоска в ее голосе бередила душу.
Кзума вышел во двор, посмотрел на спящих.
Из дому донесся Лиин голос. Но на этот раз она завела веселую песню. Смешную, радостную, и в голосе ее звучал смех. В песне шла речь о молодом парне, задаваке и похвальбуше, который повадился рассказывать девушкам, какой он молодец-размолодец к красавец раскрасавец, а девушки назначили ему свидание чуть не за десять километров, а сами не пришли. И потом долго дразнили его.
В песне было множество куплетов, и в каждом похвальбуше доставалось на орехи.
Кзума улыбался, кивал головой - поделом ему, этому похвальбуше.
Внезапно песня оборвалась.
- Кзума! - позвала Лия.
Он прошел в дом.
- Чего тебе?
В комнате сидел Джозеф, брат Лииного мужа. Кзума поглядел на Лию. Она улыбнулась ему.
- Джозеф покажет тебе город. Сегодня суббота, сюда наберется народ, а не ровен час и полиция нагрянет, так что только успевай поворачивайся. Вот деньги, держи. Перекусите в городе и вернетесь попозже, идет?
- А кто тебе торговать поможет? - спросил Джозеф.
- Эти две бабы, которые сейчас спят без задних ног, и Папаша, и Опора, и в придачу к ним еще две бабы подойдут. А тебе, Джозеф, лучше уйти. Если тебя вдругорядь полиция застукает, штрафом не отделаешься. - Она улыбнулась Джозефу.
Джозеф кивнул и вышел из комнаты. Кзума последовал за ним.
- Вы там поаккуратней! - крикнула Лия им вдогонку.
Джозеф засмеялся и помахал ей рукой.
- Славная она баба, - сказал он.
Кзума кивнул - он глядел во все глаза на запруженную народом улицу.
- По субботам тут всегда так. Едва у здешних заведется монета-другая в кармане, как они спешат их спустить. По субботам у нас всегда так, - повторил Джозеф.
Остальные улицы ничем не отличались от этой. Все они были запружены людьми. Мужчины, женщины расхаживали взад-вперед. Как-никак суббота, а по субботам черные граждане Йоханнесбурга вторую половину дня официально освобождались от работы. И лучше места провести досуг, чем Малайская слобода, было не найти, разве что Вредедорп с ней мог сравниться.
Прохожие громко переговаривались, вытаскивали из карманов кошельки, пересчитывали деньги - знай, мол, наших. Они были разнаряжены в пух и в прах, в самые свои яркие одежды. Кто в красной рубашке, кто в зеленой, кто в желтой, кто в розовой. Широкие брючины мели мостовую, кургузые пиджаки едва прикрывали талии. Носы у туфель были уже узкого. А встречались и такие, что расхаживали и вовсе в одних майках и брюках: пусть любуются - у них есть на что посмотреть. И действительно, посмотреть было на что - все как на подбор, рослые, могучие, грудь колесом, глаза веселые, нахальные, дороги никому не уступают, наоборот, перед ними все сторонятся. Но если два верзилы в майках встретятся, тогда они едят друг друга глазами - ни дать ни взять собаки перед дракой.
Во Вредедорпе и в Малайской слободе их звали силачами. Порой они устраивали состязания, чтобы определить, кто из них самый сильный. Двое дрались, потом победитель дрался со следующим и так далее, и так далее. Бои продолжались до тех пор, пока не оставалось двое победителей. И тогда начинался всем боям бой. Того, кто побеждал в этом бою, объявляли самым сильным из силачей.
Случалось, что в этих боях и убивали: ведь в ход шли и палки, и камни, и башмаки, а то и ножи.
И вот по субботам силачи расхаживали по улицам Малайской слободы и Вредедорпа, выпятив грудь и дерзко сверкая глазами. И опять же по субботам девчонки с Холма, с Бирии, из Парк-тауна стекались в Малайскую слободу. Разнаряженные на манер белых - разве что попестрее, потому что предпочитали яркие цвета. Забывали, как тяжело им работалось всю неделю на Холме, в Бирис и в Парк-тауне, сходились на углах улиц и трещали без умолку. Смеялись, подтрунивали друг над другом. Все как одна провожали глазами парией, и разговору у них было только о парнях. "А мне вон этот приглянулся", - скажет одна. "А мне вон тот", - скажет другая, и так далее. Показывали друг другу парней, которые им приглянулись. Но пальцами- никогда. Только глазами. И парни невесть каким образом, но узнавали, кто какой девчонке приглянулся.
А потом, когда натанцуются, насмеются, наглядятся всласть на девчоночьи ноги, парень сходился с девчонкой и девчонка с парнем. Пересмеиваясь и громко болтая, парень и девчонка уходили вместе. Кто заглядывал выпить в одну из забегаловок. Кто шел погулять. К го в кино. А то и просто уходили, куда глаза глядят… На их место приходили другие. И тоже, в свой черед, уходили… И тут уж жизнь начиналась такая привольная, такая увлекательная, что лучше и желать нельзя. Вот когда можно было вдосталь и накричаться, и наговориться, и выпить, и подраться. А жители Малайской слободы выходили на веранды и глазели на них. Отпускали шуточки, потом уходили в дом, но не выдерживали, снова высыпали на веранды и снова отпускали шуточки.
А потом наступала ночь, и жизнь становилась еще увлекательнее…
- По субботам у нас всегда так, - повторил Джозеф и протянул Кзуме сигарету.
Остановившись на углу, они смотрели на гуляющую толпу. Через дорогу возвышалось здание кинотеатра - туда устремлялся людской поток. Около кино кучка мужчин играла в кости. Тот, кому выпало бросать, выделывал перед этим причудливые коленца.
Чуть поодаль сцепились двое цветных. Драка шла уже второй час, и оба едва держались на ногах.
А еще дальше прохаживались двое хлыщей. Разодетые в ядовито-лиловые костюмы, с широченными брюками и долгополыми пиджаками до колен, в соломенных шляпах, красных рубашках и черных галстуках. У каждого в левой руке по красному носовому платку, в правой по легкой тросточке. Чванясь и пританцовывая, они то и дело переходили с одной стороны улицы на другую. Стоило поглядеть на них, как чудилось, будто у тебя двоится в глазах - оба были приземистые, схожие лицом, да вдобавок еще и одинаково одетые. За ними с хохотом и шутками валила валом толпа. Мимо Кзумы и Джозефа прошли цветной мужчина и совсем светлая женщина.
- Ты только погляди на этих черномазых, вот остолопы, - сказала женщина.
Мужчина фыркнул.
Кзума ощутил жгучий укол стыда и повернулся к Джозефу.
- Они у нас задают тон, - сказал Джозеф.
- Да они же выставляют себя на посмешище.
Джозеф лишь глянул на него, но ничего не ответил.
Из-за угла вынырнул закрытый фургон. Из него выпрыгнули полицейские и разбежались по улице. Толпа бросилась врассыпную.
- Бежим! - крикнул Джозеф.
Прохожие кинулись кто куда. Игроки похватали свои ставки и задали стрекача. Хлыщи припустили во все лопатки. Только цветные не сдвинулись с места.
- Бежим! - наседал Джозеф.
- Но мы же ни в чем не виноваты.
- Будто это кому интересно, - угрюмо буркнул Джозеф и пустился наутек.
В десяти метрах от себя Кзума увидел полицейского, тот надвигался на него. Кзума подождал. Ведь он ни в чем не виноват. Он просто стоял и смотрел. Полицейский подошел к нему, замахнулся и с силой опустил дубинку на плечо Кзумы. Он метил ему в голову, но промахнулся и угодил в левое плечо. Боль пронзила тело Кзумы.
- Я же ни в чем не виноват, - сказал Кзума и схватил полицейского за руку - пусть только попробует его еще ударить.
- Не тронь, гад! - взревел полицейский и пнул его.
Нестерпимая боль отдалась во всей ноге.
- Ах ты, сука! - прошипел Кзума и заехал полицейскому в лицо.
Полицейский оторопело уставился на Кзуму. Кзуму обуяла ярость. Громадные кулаки сами собой сжались. Он снова двинул полицейского, на этот раз изо всей силы. Полицейский застонал и замертво рухнул на землю.
Кзума огляделся по сторонам. Фургон был довольно далеко, но к нему спешили двое полицейских.
А теперь, пожалуй, пора бежать, подумал он и рванул прочь.
- Держи его! - заорал один из полицейских.
Какой-то цветной сошел на мостовую и растопырил руки. Кзума припустил еще. Хотя сердце у него бешено колотилось, бежал он легко. Нет, он не допустит, чтобы этот желтый поганец передал его полиции.
Но тут еще один цветной сошел на мостовую. Кзума перепугался. Отбиться сразу от двоих, да еще на бегу - статочное ли это дело. Они его схватят. Он слышал, как по пятам за ним топочет полицейский. Ну и погань же эти цветные. Но он им так легко не дастся, он хоть одному из них да врежет! Недаром у него сердце не лежало к этим полукровкам.
Но что же это такое? Второй цветной сшиб первого с ног и побежал, сделав Кзумс знак следовать за ним.
Кзума улыбнулся и прибавил ходу.
- Спасибо тебе, коричневый человек, - сказал Кзума.
- Сюда, - сказал цветной и свернул в проулок, - сейчас мы отвяжемся от них.
Кзума нырнул за ним.