Собрав учебники и тетради, я неторопливо прошёл за переднюю парту, где сидели отличники. Хенно пожал мне руку.
- Посмотрим, сколько вы просидите на сем высоком месте, - пошутил он, но прибавил, - Вы молодец, мистер Кларк.
Соседом моим оказался Дэвид Герахти.
- Наше вам с кисточкой.
- Я лучший ученик, я за партой отличников сижу, - возвестил я папане.
- Правда? - изумился он, - Нехило.
И пожал мне руку.
- Давай пять. А ну скажи по буквам "Субмарина"?
- С-у-б-м-а-р-и-н-а.
- Крутота.
Дождя не было, а трава сырая. Дни короткие, не успевает высохнуть. Уроки кончились; скоро вечер. Выкопали новую канаву - широченную и глубокую. Дно зыбкое, сырое, грязь раскисла и подплывала.
- Зыбучие пески.
- Сам ты зыбучий.
- Почему это я зыбучий?
- Зенки разуй, тут одна грязь, - буркнул Эйдан из канавы, - Пески!
Лайам с Эйданом иной раз прогуливали школу. Их папаня разрешал посидеть дома - только, мол, ведите себя прилично. Ну, заметили: белые шесты торчат из травы. Сообразили, что это вехи, пошли поглядеть, что они там обвеховали, и Эйдан грохнулся в канаву, а выбраться не смог. Зацепиться было не за что.
- Тонет, тонет!
Я изучал Эйдана.
Ботинок увяз полностью. Нога по колено в грязи. Я посчитал до двадцати: вроде не вязнет дальше. Лайам побежал искать лестницу или веревку. Лучше бы верёвку.
- Как он там очутился?
Вопрос тупой. С кем не случалось-то? Упасть куда-нибудь плёвое дело. А вот попробуй выберись.
Я проверил Эйданову ногу: по колено увяз. Тонет. Кое-как держится за стенку, старается не упасть, не разреветься. Недавно плакал, по лицу видно. Я подумал, не покидать ли в него камнями. Похоже, это не требовалось.
Мы сели на ранцы.
- А в грязи можно утонуть? - озадачился Иэн Макэвой.
- Ага.
- Не-а.
- Громче говорите, - съехидничал я шёпотом, - Эйдану не слышно.
Иэн Макэвой призадумался и опять спросил:
- Нет, правда, в грязи можно утонуть?
- Бывает.
- Ботинки если засосало, и не устоишь на ногах, как раз утонешь.
Мы притворялись, что Эйдан нас не слышит. Он внизу отчаянно дёргался, пытался высвободить ногу, фиг уж с ним, с ботинком. Грязь жирно чавкала. Кевин тоже зачавкал и захлюпал, а вслед за Кевином и все мы. Эйдан поскользнулся, но не упал.
Тут-то я и затрясся. Эдак он и вправду у нас потонет! А мы стоим, любуемся! А что - отойти? Ведь и отходить как-то непорядочно. Трава вдруг показалась невыносимо мокрой, холодной. Как в том сне, когда рот забивается навозом, сухим летним навозом, не разжевать, не проглотить, рот не закрыть. Рот уже переполнен, навоз набивается глотку, в дыхательное горло, глубже, глубже. Челюсти болят, перемалывают грязь, и ясно, что поражение не за горами, а рот всё наполняется, и ни сглотнуть, ни вздохнуть, ни словечка вымолвить. Лайам привёл своего папаню с лестницей, и Эйдана вытащили. Потом Лайама с Эйданом папаня ходил ругаться на строителей. Но нам пойти тоже поругаться не разрешил.
Вот Кит Симпсон потонул, правда, не в канаве, а в пруду. В дальнем пруду, там, где ещё не вели строительство. Шесть или семь полей пройти, и тогда только пруд. Там хороший лёд, а летом полно лягушачьей икры. Совсем неглубокий, зато илистый - босой ногой ступить противно. Зимой обопрёшься на лёд, а он гудит. И вообще, это не озеро, а всего лишь пруд.
Там-то и нашли Кита Симпсона. Только что нашли. Никто понятия не имел, как он туда угодил.
Маманя плакала. Она, как, впрочем, и я, с Китом Симпсоном не общалась, он жил в домах Корпорации. В лицо, кстати, я его знал - шпингалет такой в веснушках. Маманя шмыгала носом: видно, поплакала. Барритаун - городок ужасно тихий, новости как сами собой расползаются. Упал лицом вниз. Пальто, свитер и штаны намокли, отяжелели. Не сумел встать; так, по крайней мере, болтали. Одежда отяжелела от воды. Я провёл опыт: окунул собственный носок в полную раковину. Носок впитал почти половину воды и отяжелел чуть не вдвое.
Я знал, который дом Симпсонов - угловой. Однажды я видел на крыше дядьку - наверное, отца этого Кита Симпсона. Он устанавливал антенну. Сейчас занавески были закрыты. Я подошёл поближе. Потрогал калитку.
Когда мы вернулись, папаня обнимал маманю. Он ходил на похороны, пожимал руки родителям Кита Симпсона. Я видел его, когда пришёл с классом. Всю школу привели к службе, и все в приличных костюмах. Хенно заставил нас по очереди прочесть "Аве Мария" - сначала первую половину, а потому вторую, а потом сразу увёл. Маманя осталась сидеть. Стояла длиннейшая очередь пожимать руки, вокруг церкви, по всем остановкам Крестного пути. Гроб был белый. Во время Дароприношения кто то уронил поминальные записки. Они шлёпнулись на пол. Гремел орган. Кто-то в первом ряду всхлипывал, поскрипывало одеяние священника, звенел колокольчик служки. Рёву было много.
В общем, на кладбище нас не пустили.
- Пойдёте и помолитесь сами когда-нибудь потом, - говорила мисс Уоткинс, - Вот в следующее воскресенье. Так лучше будет.
Глаза у мисс Уоткинс были заплаканные.
- Просто не хотят, чтобы мы смотрели, как опускают гроб, - авторитетно заявил Кевин.
Уроки отменили. Мы сидели на расплющенном ящике на пустыре за магазинами, постелив расплющенный ящик, чтобы не запачкаться, и чтобы наши мамани нас не убили. На ящике хватало места троим, а нас было пятеро. Эйдану пришлось остаться, Иэн Макэвой ушёл домой.
- Он мне брат двоюродный, - соврал я.
- Кто? - спросил Кевин, хотя, как и все прочие, отлично понимал, кто.
- Да Кит Симпсон, - ответил я.
Мамины слёзы навели меня на эту мысль. Так плакать - точно двоюродный какой-нибудь, на худой конец троюродный. Я аж сам себе поверил.
- Харикари.
- Не харикари, а харикири, - поправил я.
- А что такое харикири? - спросил Иэн Макэвой.
- Не знаешь? - засмеялся Кевин, - Ну лопух.
- Япошки себе делают харикири. Убивают себя так, - объяснил я.
- А на кой?! - удивился вдруг Эйдан.
- Что на кой?
- Убивают себя на кой?!
- На то есть масса причин.
Каков вопрос, таков ответ. Какая разница, на кой?
- Потому что их на войне победили, - ответил Кевин.
- И до сих пор всё не успокоятся? - продолжал ужасаться Эйдан, - Война же кончилась?
- Мой дядька воевал, - встрял тут Иэн Макэвой.
- Не надо песен! Не воевал твой дядька.
- Нет, воевал.
- Нет, не воевал.
Кевин заломил ему руку за спину. Иэн Макэвой и не отбивался.
- Не воевал, - приговаривал Кевин. - Не воевал ведь?
- Не воевал, - пролепетал Иэн Макэвой без паузы.
- А что ж ты брешешь: воевал, воевал?
Это было нечестно; раз Иэн Макэвой сказал "Нет", его полагалось отпустить.
- Что брешешь?
Он притянул запястье Иэна Макэвоя за спину, и тому, хочешь не хочешь, пришлось наклониться. Он молчал: похоже, не знал, что выдумать, чтобы Кевин от него отстал.
- Да отвяжись ты от него, - сказал Лайам. Сказал, точно в школе отвечает урок и сам понимает, что отвечает муру. Но всё-таки сказал. Взял и сказал. Я надеялся, что Кевин пропишет Лайаму как следует, раз он сказал "отвяжись", а я нет. Кевин ему пропишет, и у меня на душе полегчает. Кевин заводил руку Иэна Макэвоя всё выше, пока он не согнулся в три погибели и не взвыл благим матом. Только тогда Кевин его отпустил. Выпрямившись, Иэн Макэвой притворился, что ему и больно-то не сделали - так, повозились. Ждал я, ждал и Лайам. Ничего не случилось. Ничего Кевин не сделал. Эйдан вернулся к разговору.
- Так что ж, они, япошки, обязаны самоубиться?
- Нет, конечно, - сказал я.
- Тогда на кой?
- Ну, если ничего другого не придумаешь, только самоубиться. Или если очень захотелось, - прибавил я на всякий случай.
- А когда им хочется? - пристал уже Синдбад.
Я думал сказать братцу "Заткни глотку" или вмазать ему, но отчего-то не было желания. У него торчали из носу две сопли, хотя было не то чтобы холодно.
- Ну вот проиграл япошка, скажем, битву, или что-то в этом роде, - сказал я.
- Или горе у него, - пробормотал, не то спросил Эйдан.
- Во-во, - подхватил я, - Бывает и с горя.
- Ну, тогда должно быть очень большое горе.
- Во-во.
- Не то чтобы с левой ноги встал - и харакири.
- Какое там! Должно быть настоящее горе, чтоб ревёшь-ревёшь и нареветься не можешь. Мать, допустим, умерла. Или собака.
Только тут я вспомнил, что Эйдана с Лайамом мать умерла. Но братья ничего не сказали, даже не переглянулись. Один Лайам задумчиво покивал: вроде "знаю, о чём ты".
Были ещё две семьи, где умерли родители: у Салливенов маманя, а у Рикардов - папаня. Мистер Рикард погиб в автокатастрофе. После его смерти Рикарды переехали, но потом опять вернулись. Меньше чем через год вернулись. Все три сына Рикардов ходили не в нашу школу. Ещё была старшая дочка, Мэри.
- Девица слегка с придурью, - говорила про Мэри наша маманя.
Мэри сбегала из дому в Лондон. По крайней мере, в Лондоне её отыскали. Мэри была единственной в Барритауне настоящей хиппи. Её искала и нашла английская полиция, а домой привезли под охраной.
- Берёт япошка нож, хрясть себе в брюхо и проворачивает, - рассказывал я дальше.
"Не может того быть!" - стояло в глазах у моих друзей, и в душе я с ними соглашался. Как так: в собственное брюхо ткнуть ножом?! Наглотаться таблеток - вполне представимо. Плёвое дело таблетки, а если запить бутылочкой чего-нибудь там, кока-колы, молока, так и вообще плевее некуда. Лучше кока-колой. С моста под поезд сигануть - и то больше похоже на правду. Я прыгал (не под поезд, конечно). Я и с такой верхотуры прыгал, по сравнению с которой мост не верхотура. А вот задушить себя собственными руками не получится ни при каком раскладе. Тут либо лезть в воду, где поглубже, и чтобы никто не спас, и чтобы самому плавать как топор, либо просто фигово плавать. А с другой стороны, крошкой за обедом поперхнулся - вот и задохнёшься. Но нож в собственное пузо! Нет, вообразить не могу, не то что экспериментировать.
- Не хлебный же ножик, - добавил я, - И не перочинный.
- Мясницкий?!
- Точно, мясницкий.
Легко сообразить, как сильно можно порезаться ножом даже ненарочно. Однажды мы видели мясника за работой. Он сам велел нам смотреть. Пустил за угол. Миссис О'Киф, Джеймса О'Кифа маманя, высунулась из своей каморки, где хранила деньги, и кричала на нас: мол, опилки воруете, мол совесть совсем потеряли. А опилки были нужны до зарезу для морской свинки Иэна Макэвоя. Опилок там было выше крыши. А с утра пораньше они чистенькие, свеженькие. Мы распихивали опилки по карманам пригоршнями. Это ж не кража. Опилки нисколько не стоят. Мы ж для морской свинки. Она всё кричала: ни слова вразумительного, один крик. И тут мы разобрали имя:
- Сирил!
Сирилом звали мясника. Мы и бежать не бежали. Это ж всего-навсего опилки. Разве мы думали, что она зовёт мясника, чтобы он устроил нам головомойку? Этот Сирил пришел из задних комнат, где был большой холодильник для мяса.
- Чего там?
Она ткнула в нас пальцем. Бежать поздняк.
- Вот, - сказала она.
И мясник увидел, что нас в руках опилки. Он был великан, этот Сирил. Самый рослый и дородный дядька в Барритауне. Он, впрочем, в Барритауне не жил. Большинство наших лавочников так и жили в комнатах над лавкой, а вот мясник приезжал на работу на Хонде-50. Он скорчил такую физиономию, будто бы миссис О'Киф надоела ему хуже горькой редьки. Она время тратила, а он дело будет делать.
- Пойдёмте-ка, ребятки, я вам что покажу!
Мы были вчетвером: Кевин, Иэн Макэвой и я с Синдбадом. Лайам с Эйданом опять гостили у тёти в Рахени. И, все четверо, мы покорно пошли за ним.
- Стойте там.
Он зашёл в холодильную камеру и вернулся оттуда в белом халате, с ногой животного на плече. Кажется, нога была говяжья.
- За мной.
И мы потащились за прилавок, где стояла деревянная колода, идеально чистая, с заметными царапинами от мясницкой щётки. Мясницкая щётка похожа на обычную, но вместо щетины у неё проволока. Сирил одним движением руки сбросил огромную ногу на колоду. Мясо звучно шлёпнулось.
- Ну вот, ребятки.
Нож в чехле висел над столом на крюке. Мясник вынул его. Нож подался со свистом.
- Посмотрите, посмотрите, ребятки. Он сотни фунтов стоит. Только не трогайте лезвие.
Мы, собственно, и не собирались.
- Ну, любуйтесь, - и с этими словами Сирил провёл вдоль шкуры ножом - всего лишь провёл - и отрубил целый ломоть. Огромный шмат мяса отломился без малейшего усилия. Раз, и всё. Ни шума, ни усилия. Ну, взмок слегка. Кость он рассёк другим ножом - тесаком. Рубанул кость раз, два, три, и кусище мяса плоско упал на колоду.
- Ну вот, - выдохнул мясник, - И всего делов. Ещё раз поймаю вас, поганцы, что вы опилки таскаете, будет с вами то же самое.
Больше всего ужасало его выражение лица - спокойное, дружелюбное.
- На обратном пути чтобы все опилки ссыпали, где взяли. Пока, ребятки.
И опять пошёл к холодильнику. Я высыпал опилки на то же место, откуда нагрёб. Синдбад тщательно вытряс древесную крошку из карманов и только потом побежал.
- Синдбад-то наш - издевался я потом при всех, - в штанишки наделал.
- По ногам ползёт
Дерьмо, тра-ля-ля…
- Полны ботинки дерьма, - прибавил я.
- По ногам ползёт
Дерьмо, тра-ля-ля…
Морская свинка сдохла в холодную ночь. Иэн Макэвой собирался в школу - дай, думает, проверю, как там моя свиночка. А та лежит в уголке коробки, уже заиндевела вся. Иэн Макэвой сердился на свою маманю - зачем не позволила взять свинку в постель.
- Наверное, думала, что ты её заспишь, - оправдывал я миссис Макэвой.
- Меня пусть бы заспали, чем насмерть заморозили, - горько сказал Иэн Макэвой.
- Ночью было ниже нуля, - просветил я остальных.
Средняя продолжительность жизни морской свинки семь лет, особенно если менять ей воду ежедневно, а на обед зимой давать горячую мешанку из отрубей. Иэнова свинка протянула от силы три дня. Ей даже имя дать не успели. Иэн Макэвой приставал к своей мамане, что такое горячая мешанка из отрубей. Она сказала: понятия не имею. Травы ей хватит за глаза и за уши.
От папани его тоже помощи не дождёшься:
- Купи своему свину ветровочку. - Смешно до колик.
Мы свистнули у его сестры куклу и булавку, контрабандой вынесли в поле. Кукла была вовсе не похожа на миссис Макэвой.
- Это всё равно, - сказал Кевин.
- Она ж не такая белобрысая? - сомневался я.
- Это всё равно, - опять сказал Кевин, - важно держать её в уме, когда вгоняешь булавки.
Мистера Макэвоя должен был изображать Крепыш, но Эдвард Свонвик не разрешил нам портить его Крепыша, а кроме него, ни у кого такой игрушки не было.
- Это всё равно, - в третий раз сказал Кевин, - Умрёт миссис Макэвой - он загорюет, тоже умрёт, и дело в шляпе.
- Ну, это вряд ли, - засомневался Иэн Макэвой. - Не так-то папаня в маманю влюблён.
- Влюблён не влюблён, а скучать будет, - настаивал Кевин.
Эдварда Свонвика мы всё равно побили, но не по лицу.
Кевин снова изображал верховного жреца, хотя первым вонзить булавку поручил Иэну Макэвою. В конце концов, это его мамаша, его булавка и его сеструхи кукла.
- Миссис Макэвой! - воззвал Кевин, подняв руки к небу. - Миссис Макэвой!
Мы держали куклу за руки и за ноги, как будто бы она собиралась удрать.
- Умрите!
Иэн Макэвой ткнул булавкой в живот куклы, сквозь платье. Я вдруг представил, что где-то далеко совсем незнакомая девчонка, белокурая и большеглазая, стонет от смертельной боли.
- Умрите же!
Я вогнал булавку кукле в лоб. Кевин проткнул одно место, Лайам - задницу, а Эйдан - левый глаз. Следы проколов получились едва заметные. Иэн Макэвой не разрешил бы раздраконить "мамашу" как следует, ведь куклу надо было вернуть сестре. Он пошёл проверить, как там жертва, а мы ждали на улице. Вышел он растерянный.
- Обед варит.
- Чёрт.
- Ирландское рагу.
Как раз была среда.
Мы изображали великую досаду, хотя не особенно расстраивались. Дохлая морская свинка пригодилась: мы запихали её в почтовый ящик Килмартинов. Миссис Килмартин так и не дозналась, кто подсунул ей свинку, потому что мы тщательно стёрли с ящика отпечатки пальцев.
Она слушала его внимательнее, чем он её. Отвечала подробнее, чем он. Две трети беседы, считай, были на мамане. Притом она была отнюдь не болтушка; просто больше интересовалась, хотя именно папаня читал газеты, смотрел новости и требовал тишины, даже если никто вообще не шумел. Я всегда сознавал, что маманя лучше разговаривает, чем папаня: грамотнее, охотнее, вежливее. Иногда он был добрый, иногда бесполезный, иногда нельзя подойти с вопросом или что-то рассказать. Папаня терпеть не мог, когда его сбивают с толку. Он несколько раз повторил эту фразу. Я, хотя прекрасно знал, что значит "сбить с толку", с трудом понимал, какой толк он имеет в виду, если ничем толковым не занят. Я не возражал. Или возражал, но редко. Отцы все одинаковы, кроме мистера О'Коннелла, но такого папани, как мистер О'Коннелл, я себе не пожелал бы. Разве что по выходным и праздникам. Ломаное печенье вкусное, но долго на нём не протянешь. Нужны овощи, мясо и прочая не ах какая лакомая, зато сытная еда. Все отцы сидят в углу и не позволяют себя беспокоить. Всем отцам надо отдохнуть. Они - кормильцы. По пятницам папаня приносил еду на плече, в несусветной величины холщовой сумке. Сверху горловина сумки затягивалась шнуром. Такая завязка больно режет руки, врезается под кожу, колет мелкими щетинками, если слишком дёргать и натягивать. Маманя разбирает сумку, доверху полную овощей. Папаня купил их на Мур-стрит. Вся наша еда, все вещи покупались на папанины деньги. В выходные папа должен набраться сил. Иногда я не верил, что по такой пустяковой причине надо держаться подальше от родного папани, когда он забивается в угол и не кажет носа. Иногда он просто бывал вредный.
Меня наградили медалью. Я пришёл вторым на дистанции сто ярдов, хотя ста ярдов там не намеряешь, от силы пятьдесят. Была спортивная суббота, одна из первых спортивных суббот в нашей школе. Бегунов набралось двадцать человек. Мы выстроились вдоль стартовой полосы. Хенно со свистком и флагом, взмахнуть которым всё-таки забыл, подал сигнал. Дорожка оказалась вся в колдобинах, поди пробеги по ней прямо! Трава кое-где вымахала по щиколотку. Злюк Кэссиди, немного опережавший меня, даже растянулся с подвёрнутой ногой. Я тут же обогнал Злюка, но долго ещё слышал его странное, с присвистом сопение. Я поднял руки к небу, как настоящие спортсмены на настоящих финишах. Думал, что выиграл: вокруг никого, а финишную ленточку не догадались натянуть. Победил Ричард Шилс, обошёл меня чуть ли не на ярд. Я пришёл вторым из двадцати, значит, победил восемнадцать человек. Тут уж Хенно пришлось меня похвалить, деваться некуда: