- Превосходно, мистер Кларк. В классе бы так скоры были на верные ответы.
А ведь я и в классе был не из последних, кое в чём разбирался получше самого Хенно. Ублюдок всё-таки наш Хенно. Ублюдок, как известно, - это ребёнок неженатых родителей, иначе - рожденный от незаконной связи. Хенно, хоть и не ребёнок, был всё же ублюдком. Нет чтобы спокойно наградить меня медалью, непременно нужно цирк с клоунами устроить. Термина "незаконный" в словаре не было, "законный" определялось как согласующийся с правилами, законами. Ежу понятно, незаконный - это противоположность законному. Гипертрихоз - это, вообразите, повышенная волосатость. Ничего себе.
- У него гипертрихоз яиц.
- Гипертрихоз!
- Гипертрихоз гипертрихозистый!
Медаль была без надписей, зато с изображением бегуна в красных шортах и белоснежной футболке, но почему-то босого. Кожа бегуна и фон медали не отличались по цвету. Домой я брёл нога за ногу; набегался, что поделаешь. Сначала пошёл к папане.
- Уйди, не сейчас.
Даже головы от газеты не поднял. По субботам он вечно рассуждал о "Заднескамеечнике", пересказывал мамане статьи из этой газеты. Вот и сейчас, наверное, уткнулся в "Заднескамеечника". Сложил газету, расправил. Вроде не злой.
Я чувствовал себя кретином. Сперва надо было сходить к мамане; легче было бы пережить папанину грубость. На подгибающихся, резиновых ногах я приблизился к двери. Папаня сидел в салоне. Где ж ещё в этом сумасшедшем доме найдётся мир и покой для уставшего отца? Подождать? не страшно, я согласен, но даже головы не поднял!.. Я уже хотел аккуратно прикрыть за собой дверь.
Он меня заметил.
- Патрик?
- Извини, пожалуйста.
- Да ладно, заходи.
Газета упала на пол и сложилась углом; папаня не стал поднимать.
Я отпустил дверную ручку. Не забыть смазать. Отступил в ужасе и восхищении одновременно. Жутко приспичило по-маленькому, и в какую-то секунду я решил, что обмочился. Заплетающимся языком спросил:
- Ты "Заднескамеечника" читаешь?
Он вдруг просиял.
- Эй, что у тебя в руке?
- Медаль вот получил…
- А ну-ка покажи! Что ж ты раньше молчал? Выиграл и молчишь.
- Второе место.
- Рядом с первым.
- Угу.
- Молодец.
- Я думал, я выиграю.
- Следующий забег выиграешь, конечно. Серебряная медаль, отлично. Дай-ка посмотреть, - и протянул руку.
Чего бы я не отдал, чтобы папаня с самого начала так заговорил! Так нечестно - чуть до слёз не довёл, и вдруг разлетелся ко мне и сделал всё, как я мечтал. Так, конечно, случалось не всегда, но папаня постоянно присваивал себе то одну, то другую комнату, и в выходные дом становился как чужой. А нечего было мчаться, очертя голову, проверить бы сперва. Злился я не столько на папаню, сколько на газету. Идиотство газеты эти: Третья мировая война у ворот, Третья мировая война у ворот, а всего-то-навсего израильтяне арабам всыпали. Терпеть этого не могу. Сказали "убью", значит, убивайте.
- Я тебя накажу.
Так правильнее.
Газеты - нудятина. Иногда папаня читал мамане своего "Заднескамеечника": чушь и нудятина. Маманя, правда, слушала, но только потому, что читал папаня - её муж.
- Замечательно, - говорила она, однако таким серым, скучающим голосом, как будто бы имела в виду "Спать пора".
- Слово стало плотию!
Свист. Удар!
- Заднескамеечник!
Сама газета была громадная, а шрифт меленький: хоть с утра до вечера читай, особенно по субботам и воскресеньям. Я читал передовицу в вечерней газете о вандалах, нанесших повреждения старинному ирландскому кресту. За восемь минут одолел. Была там и фотография роскошного резного креста, наверное, до того, как его испортили. Если послали в магазин за газетой, а на дворе славный летний денёк, солнечно, ни облачка, то в газете будет фотография девушек или детворы на пляже, обычно по трое в ряду и у каждого совочек и лопатка. Это всегда оправдывалось. А папаня, если уж уселся за газету, не успокоится, пока не дочитает. Думает небось, доброе дело делает. Весь день насмарку. Ворчит, кипятится, ничего не успевает. Шрифт меленький, глаза устают. Субботний вечер называется: маманя нервничает, мы дружно ненавидим папаню, а он плюёт в потолок, ворчит и почитывает свою газетёнку.
Я тебя на кресте распну.
Джеймса О'Кифа маманя так говорила Джеймсу О'Кифу, и братьям его, и сестрёнке даже. Это означало "Делай как велено". Я тебя заживо освежую. Шкуру спущу. Кости переломаю. Надвое разорву. Изуродую.
Дураки они все-таки.
Спляшу над ямой за тебя. Понятия не имею, что это значит. Миссис Килмартин выкрикнула эту фразу в лицо своему отсталому сыну Эрику, когда он открыл и рассыпал шесть коробок галет.
- Это значит, - объяснила маманя, - что миссис Килмартин готова убить Эрика и попасть на виселицу за это преступление. Но на самом деле она так не думает.
- А почему она не скажет, как думает?
- Да это ж просто выражение такое…
Как, наверное, здорово быть умственно отсталым. Делай что пожелаешь, и в настоящую беду не попадёшь. Правда, здоровый может строить из себя умственно отсталого, а наоборот не получится. Домашки никакой, мусоль свой обед, сколько вздумается.
Агнес, которая работала в магазине миссис Килмартин, потому что миссис Килмартин подсматривала из-за дверей, часами каждый Божий день вырезала кусочки из первых страниц газет: только название и дату выпуска.
- А зачем?
- Назад отправить. В редакцию.
- Зачем? - поразился я.
- Ну, целая газета не нужна им.
- Почему не нужна?
- Что значит почему? Не нужны, и всё. Они же старые, никчемные.
- А можно мне взять?
- Нет, нельзя.
Газеты были и мне ни к чему, а спросил я только потому, что проверял Агнес.
- Миссис Килмартин ими жопу подтирает, - высказался я. Правда, тихонечко.
Синдбад поглядывал в дверное окошко, за которым и находилась миссис Килмартин.
Агнес спокойно отпарировала:
- Катись отседова, щенок, всё хозяйке расскажу.
Эта Агнес жила со своей маманей, значит, была не настоящая женщина. Жили они в коттедже, затесавшемся среди новых домов. Непонятно, как его не снесли до сих пор. Газон у Агнес в саду был в полном смысле безупречный.
Читая газету, папаня менялся в лице: выдвигал челюсть, сводил брови к переносице. Иногда губы приоткрывал, а зубы стискивал. Какой странный звук, откуда это? Папаня зубами скрежещет. Озираю комнату. Подымаюсь. Сажусь на пол у ног папани, жду, когда он перестанет скрипеть зубами. Так ничего не видно. Разглядываю маманю. Читает журнал "Женщина": не читает. А так. Притворяется, листает страницы, смотрит невидящим взглядом, снова листает. На каждую страницу - одно и то же время. Смотрю на папаню - слышит ли он собственный скрежет, как будто зубы сейчас сломаются. Губы папани шевелятся. Я наблюдаю. Губы папани шевелятся в такт шуму. Шум исходит из них. Сейчас точно зубы сломаются. Хочу предупредить папаню и в то же время ненавижу. Газеты - ублюдки.
- Думаю на ужин свинину приготовить.
Слова не проронит, головы не повернёт.
- Свинина неплохая.
Уткнулся в страницу, а глаза неподвижные. Тоже ничего не читает. Провоцирует.
- А ты как думаешь?
Сосредоточенно, усердно он смял газету и опять её разгладил. Ответил, но не произнёс слова, даже не прошептал, а будто выдохнул.
- Делай как знаешь.
Нос в газету, ноги жёстким крестом, речь неритмичная.
- Как знаешь, делай.
На маманю не оглядываюсь. Не сейчас.
- Ты вечно…
Не оглядываюсь.
Она не отвечает.
Я слушаю.
Слышу только его дыхание. Фыркнул как-то носом. Вдыхает кислород, выдыхает углекислый газ. Растения дышат наоборот. Теперь прислушиваюсь к ней, к её дыханию.
- Можно телик включить? - спросил я, чтобы напомнить: вот он я, здесь. Назревающую драку может остановить присутствие ребёнка. То есть меня.
- Телевизор, - поправила маманя.
Всё как обычно. Она всегда поправляла. Маманя презирала слова-половинки, слова-огрызки, слова-уродцы. Только полными именами.
- Телевизор, - покорно соглашаюсь я.
Против "ага", "не-а" и тому подобного, маманя никогда не возражал. Но сокращённые слова терпеть не могла. Это называется "телевизор" - не сдавалась она. А это макинтош. А это туалет.
Голос у неё вроде обычный.
- Можно включить телевизор?
- А что там? - спросила маманя.
Я не знал и знать не желал. Звук заполнит комнату, это главное. Папаня поднял глаза.
- Что-то такое… По-моему, про политику. Интересное что-то.
- Интересное?
- Фианна Фаль против Фине Гэл, - выпаливаю я. Папаня даже оторвался от газеты.
- Что-что?
- Кажется, - промямлил я, - Не уверен.
- Футбольный матч, что ли?
- Нет, - догадался я, - Дискуссия.
Папаня смотрел без притворства только передачи с разговорами и "Вирджинца".
- Хочешь включить телевизор?
- Ага…
- Так бы и сказал.
- Я так и сказал.
- Ну, включай.
Папаня положил ногу на ногу и покачивал ею: вверх-вниз, вверх вниз. Иногда он сажал Кэтрин или Дейрдре и покачивал так. Помню, и Синдбада катал на коленках, когда он был совсем малявка. Значит, было время, и меня катал. Я встал.
- Домашнее задание сделал?
- Да.
- Целиком?
- Да.
- И устно?
- Да.
- Что задали?
- Десять словарных слов.
- Десять? Какое первое, докладывай.
- Известняк. По буквам произносить?
- Не понимаю, зачем вам это слово, но давай.
- И-з-в-е-с-т-н-я-к.
- Известняк.
- Т-р-ё-х-с-о-т-л-е-т-и-е.
- Трёхсотлетие.
- Ага. Так называется трёхвековой юбилей.
- Так называется день рожденья твоей маменьки.
Я справился. Всё снова в порядке, снова спокойно. Папаня сострил! Маманя смеялась. Я смеялся. Он сам вообще покатывался со смеху. Впрочем, я смеялся дольше всех. Думал, разревусь, не выдержу. Однако пронесло. Моргал как ненормальный, но не разревелся.
- В слове "известняк" три слога, - сказал я.
- Отлично, - похвалила маманя.
- Из-вест-няк.
- А сколько в "трёхсотлетии"?
Я подготовился. "Трёхсотлетие", в отличие от "известняка", нам задали.
- Трёх-сот-ле-ти-е.
- От-лич-но. А сколько в слове "спать"?
Я хотел ответить, даже рот открыл - и понял шутку. Вскочил.
- Иду, иду.
Уйти хочется, пока всё славно. И я сам сделал, чтобы стало славно.
Двое учителей заболели, и Хенно приходилось присматривать за чужими классами. Он оставил нас с открытой дверью и кучей примеров на доске. Мы особо не шумели. Я любил длинные примеры, на целую строку, даже писал эти строчки по линеечке - чтобы были абсолютно прямые. Ещё нравилось угадывать ответ, пока решаешь. Вдруг раздался скрип и хохот… Кевин, перегнувшись через стол, вырисовывал одну, зато огромную каракулю на тетрадке Фергуса Шевлина. Ручку он держал кверху пером, и следа не оставалось, но Фергус Шевлин всполошился. Я этого не видел, потому что сидел спереди во втором ряду, а Кевин - в середине третьего ряда.
Всегда заметно, что учитель вернулся. Всё в классе замирает на несколько секунд. Он в классе, это точно. Я не поднял глаз. Почти дорешал.
Он навис надо мной.
Сунул прямо под нос открытую тетрадь. Чужую. Все страницы были во влажных светло-синих потёках размокших чернил. Через весь лист шли голубоватые полоски, точно хозяин тетради отирал слёзы рукавом.
Бить будет.
Я поднял глаза.
Хенно вёл с собой Синдбада. Тот недавно плакал, по роже ясно и по тому, как дыхание прерывается.
- Вот, полюбуйся, - сказал мне Хенно.
Он имел в виду: взгляни на тетрадь. Я полюбовался, как приказано.
- Это, по-твоему, не позорище?
Я смолчал.
Всего-навсего слёзы. Ну, размылись слегка строчки, ничего страшного. Написано-то всё верно. Буквы крупные, извилистые немного, как ручейки, но это оттого, что он ужас как медленно пишет. Некоторые предложения вылезают за строчку, но не сильно. Всего-навсего слёзы.
Я выжидательно молчал.
- Вам чертовски повезло, что вы не в моём классе, мистер Кларк-младший, - сказал Хенно Синдбаду, - можете полюбопытствовать у братца.
А я всё не соображал, что не так, почему я должен проверять братнину тетрадку, зачем Синдбаду стоять столбом. Теперь он не плакал, и с физиономии сошли красные пятна.
И тут пришло совершенно новое чувство: чувство творящейся несправедливости, напрочь кретинской и от этого не менее несправедливой. Синдбад всего-навсего плакал. Хенно его не знал и всё же срывал на нём злость.
Он приказал мне.
- Положите эту писанину в ранец, дома покажете матери. В ту же минуту, как войдёте в дверь. Пусть порадуется, какой экземплярчик висит у неё на шее. Вам ясно?
Ничего не оставалось, как пробормотать:
- Ясно, сэр.
Как хотелось объяснить всё мелкому, хоть взглядом. Как хотелось всем всё объяснить.
- В ранец, сейчас же.
Я аккуратно зарыл тетрадь. Страницы ещё не просохли.
- Проваливайте с глаз моих, - приказал Хенно Синдбаду. Тот поплёлся вон из класса.
- Да дверь за собой извольте прикрыть! В хлеву никак воспитывались?
Синдбад безропотно прикрыл дверь. Хенно вскочил и снова распахнул её: чтоб слушать, не шумят ли другие классы.
Я вернул тетрадку Синдбаду со словами:
- Не буду ничего мамане показывать.
Он не ответил.
- Ничего ей не скажу, - прибавил я. Хотелось, чтобы он понял.
Однажды утром маманя не встала с постели. Папаня побежал к миссис Макэвой договариваться, чтобы она посидела с сестрёнками. Мне с Синдбадом предстоял очередной школьный день.
- Идите завтракать, - скомандовал он, открывая заднюю дверь. - Мылись уже?
И умчался прежде, чем я сказал, что давно взрослый и всегда умываюсь перед завтраком. И хлопья себе сам готовлю, достаю чашку, всыпаю хлопья - ни разу не рассыпал, вливаю молоко. Потом сахар. Умею придерживать ложку ногтем, чтобы сахар не рассыпался повсюду. Но сегодня утром так переволновался, что не знал, за что хвататься. Чашки нет нигде. Ну, да я помню, куда маманя их ставит. А сам переставляю - не могу потом найти. Молока тоже нету. Наверняка ещё на крыльце стоит. А сахарок вот он. Я полез за сахаром. Только бы ни о чём не думать. Только бы не думать, как там маманя наверху. Как ей больно. Только бы к ней не идти. Я жутко трусил.
Синдбад ходил за мною хвостом.
Если не больна, если скоро встанет, знать бы, почему она не выходит? Знать ничего не хочу. Наверх идти не хочу. Знать ничего не хочу. Вернёмся из школы, а всё уже в порядке.
Я сожрал столовую ложку сахару. Прямо так и проглотил, не подержав во рту до настоящего вкуса. Аппетита не было. Ну его, этот завтрак, что с ним морочиться. Поджарю хлебушек. С газовой плитой всегда здорово поиграть.
- Мамочке плохо?
Я боялся услышать собственный голос.
- Заткни глотку.
- Что с ней, что с ней?
- Заткни глотку.
- Ей дурно?
- От тебя ей дурно; заткнись.
- Ей нехорошо?
Газ зашипел и вкусно запахнул. Ух, здорово! Я сгрёб Синдбада и ткнул его мордой чуть не в газовую струю. Мелкий отшатнулся. Да, труднее стало с ним справляться. Руки у Синдбада стали сильные, но куда ему меня побить! Никогда не побьёт. Всегда буду больше его. Он отскочил.
- Расскажу, расскажу.
- Кому ты расскажешь?
- Папане.
- И что ты ему расскажешь? - подступил я к нему.
- Что ты с газом балуешься.
- Ну и что?
- Нам же не разрешают, - и мелкий удрал в прихожую
- Маманю разбудишь, - злорадно сказал я, - Ей хуже станет, а ты будешь виноват.
Синдбад заткнулся.
- Энергии, то есть дурости, в тебе на двоих хватит.
Папаня всегда так говорил.
Я распахнул заднюю дверь, чтобы газ выветрился.
А если маманя не больна, а они просто… разодрались? Но я же ничего не слышал. Укладывались спать - смеялись. Значит, просто разговаривали.
Я прикрыл дверь.
Возвращался папаня: я узнал его по шагам. Распахнул дверь, вбежал через ступеньку, а закрыть за собой забыл.
- Погода чудо, - сказал он, - Позавтракал?
- Да, - соврал я.
- А Фрэнсис?
- И Фрэнсис.
- Молодцы. Умница, Патрик. За Кейти и Дейрдре присмотрит миссис Макэвой. Она добрая.
Я внимательно вглядывался в его лицо: не бледное, не напряжённое. Жил на шее не заметно, общий вид славный и спокойный. Значит, ничего страшного. Маманя просто слегка приболела.
- Маманя отдохнёт от малышек, оклемается… - продолжал папаня.
Значит, можно её навестить. Полный порядок. Приболела, просто приболела.
- Эх, не успею позавтракать, - сказал он с какой-то весёлостью, - Нет грешной душе покоя.
- А можно я наверх?.. - попросил я.
- А вдруг мама спит?
- Я только гляну.
- Лучше не нужно; разбудишь. Лучше не нужно. Хорошо?
- Хорошо.
Не хочет, чтобы я видел. Что-то это да значит.
- А как же завтрак? - забеспокоился папаня, - Ты ведь дома остаёшься.
- Сэндвичей поем.
- Сам сделаешь? Мне тут надо девчонок собрать.
- Угу.
- Молодец, - похвалил папаня. - И себе, и братику?
- Угу.
Масло замёрзло. Маманя как-то особенно скоблила верхушку масла, я так не умел. Поэтому без затей положил на каждый ломоть хлеба по куску масла. В холодильнике один сыр, а сыр я терпеть не могу. Значит, будут сэндвичи с маслом. Синдбаду тоже сделал, вдруг папаня проверит. Главное, с маманей всё в порядке. Если он вернётся улыбающийся, попрошу мелочи на хрустящие хлебцы.
Он улыбался.
- А можно сделать сэндвичи с хрустящими хлебцами?
- Неплохая мысль, - сказал папаня, отлично понимая, что это я у него денег прошу. На руках у него сидели девчонки, он их смешил. Сэндвичи на хрустящих хлебцах. Перекушу на большой перемене, нам же не велят уходить со двора, если только не пошлют с запиской куда-нибудь. Ничего страшного с ней не случилось. Ну приболела слегка; это наверняка могу утверждать. То ли живот болит, то ли голова, а всего вернее - очередная простуда. Папаня спустил с рук Кэтрин и искал в карманах деньги. Нашу малышку ничто не удерживало: папаня пришёл, значит, Кэтрин внизу.
- Ага…
Отыскал деньги.
- Вот.
Два шиллинга.
- Каждому по монетке. Только по-честному.
- Спасибо, папочка.
Вернулся Синдбад.
- Папаня нам дарит по шиллингу, - сообщил я ему тут же.
- А мы вернёмся - мамочке станет лучше? - прошептал Синдбад.
- Не факт, - непонятно сказал папаня, - не факт, но скорее всего.
- Сэндвичи на хрустящих хлебцах, - объявил я Синдбаду и показал ему два шиллинга. Вынул платок, положил в него монеты и тщательно завернул, потом затолкал в карман. Деньги были в безопасности.