Музыку первой стражи Старлаб знал с детства. С того времени, как впервые осознал себя, обитая рыбой в Большом канале. Садилось, покачиваясь в воде, мазутное солнце; долгое у-у-у плыло над городом. Остатки толпы рассеивались с берегов Канала, ныряли в квартиры, зарывались в простыни. Старлаб набирал воздуха и погружался. Вода смыкалась над ним, холодные потоки снизу щекотали живот. Он зависал между поверхностью в пятнах последнего света и дном, где уже шевелилась ночь. Музыка была слышна даже здесь. Руки и ноги покрывались гусиной кожей, мошонка съеживалась. Он видел, как над ним проплывает темное пятно лодки. Из лодки гигантским сачком вылавливали мусор. Когда лодка удалялась, он мог всплыть, судорожно набрать воздуха и снова вниз. И так - пока будет звучать музыка. Музыка первой, второй, третьей стражи. Остаться на поверхности он не мог. Будущий Старлаб был послушной рыбой и на музыку реагировал правильно.
- Да не потей, - похлопал его Обезьяна, - они сюда не лезут, у них своя работа.
- Ты их видел?
- Я ж в телескопе, академик! Я тут всех, меня никто. Я через ту линзу все, как собаки тебя пинали, ну слез, хотел вблизи, а ты их бах… Они там внизу, в мусоре жили. Там много кто живет, ну, эти, неуспевающие. Даже одноклеточные. С ними совсем противно, воняют, и потолковать не о чем.
Старлаб закрыл глаза и погрузился в плывущие строки Филословаря.
О б е з ь я н а - 90% человека. Используется для развлечений и исследований. Гераклит говорил: прекраснейшая обезьяна безобразна по сравнению с человеком, прекраснейший человек безобразен по сравнению с богом (см. бог).
Статьи "Бог" в Филословаре не было.
Музыка прервалась, обрезанная тишиной.
Старлаб медленно убрал ладони с ушных раковин.
- …книжки читаю, - шептал Обезьяна.
- Какие книжки?
- Какие на мусорках. Вон притащил. Мы же не люди, нам читать можно.
- Нам тоже можно, - сказал Старлаб. - Сами не хотим. Книги - разносчики микробов. После чтения - дезинфекция. И зрение. Книги для глаз - то же, что и сигареты для легких.
Сам Старлаб побыл обезьяной совсем недолго. Быстро прошел конкурс, экстерном - внутриутробный период, и через восемь месяцев очутился человеком.
Там же, в роддоме, ему присвоили первую академическую степень. Педиатр ощупал его, проник в горло холодной ложкой, спросил что-то из Платона. Родители с гордостью смотрели, как их чадо пускает пузыри и щебечет цитатами. Восемь месяцев внутриутробного чтения не прошли даром. "Молодец", - сказал педиатр, шлепнул его по педагогической части тела и спрятал фонендоскоп в карман. Старлаб засопел и задрыгал ножкой. Через месяц он уже натирался маслом и делал разминку. Его готовили к конкурсу красоты среди юниоров.
Теперь, глядя на Обезьяну, Старлаб вспомнил себя в классе приматов. Он знал, что будет там недолго. Так объявил завуч, введя его в вольер. Обезьяны занимались своим делом: кто кусал парафиновое яблоко, кто снимал колготки и вычищал бякушки между пальцев, кто лепил уродиков из пластилина. Будущий Старлаб начал тихо лепить собачек, птичек и - свой давний замысел - Данаю, оплодотворяемую Зевсом. Поделка получилась такой красивой, что остальные обезьянки пришли в возбуждение. Они стали обниматься и фантазировать; понадобился отрезвляющий удар Зевсовой молнии. Будущего Старлаба электрошок не коснулся; напротив, его похвалили и сфотографировали с поделкой в руках. Через неделю во время мертвого часа он услышал пахнущий перловкой шепот воспитательницы: "На зачатие!" Он вылетел из одеяла и запрыгал за воспитательницей сквозь потную тишину мертвого часа.
Вот он в сатиновых трусах подходит к двери. Над дверью надпись: "Не беспокоить. Идет зачатие". Лампочка внутри надписи подрагивает. Воспитательница подталкивает сзади ладонью: заходи, только тихо. Ладонь у нее тоже пахнет перловкой.
"Что я там буду делать?" - оглядывается Старлаб и мнет жесткие края трусов.
"Ты должен присутствовать при зачатии".
"Я боюсь. Зачем присутствовать? Зачем зачатие? Я же уже есть? Или меня нет?" Он снова мнет трусы, не зная, куда деть сырые пальцы.
"Ты есть, но как человека тебя еще нет. Все шестнадцать лет тебя только готовили к тому, чтобы ты родился. Заходи и не бойся; они боятся не меньше тебя".
Дверь открывается, надвигаясь прямоугольником страха. Он изворачивается, пытаясь укусить перловую воспитательницу. Успевает укусить палец, тяжелый, как початок кукурузы. Кукурузные зерна заполняют рот, он пытается выплюнуть, изо рта падает палец с мокрым обручальным кольцом. Он нагибается и видит, как палец медленно грозит ему.
Они сидели за стеклом.
Мужчина в тренировочном, женщина в халате с карманами. Сидели на кровати и смотрели на него. За ними на стене коврик с оленем и две фотографии с одинаковыми лицами. Цветным мужским и черно-белым женским.
"Здравствуйте", - сказал Старлаб, стесняясь своей кожи в жирных муравьях страха.
"Здравствуй, малыш", - сказали родители и поправили на себе одежду. Он даже услышал, как женщина сказала: "Я тебе говорила, галстук надо". "Сама-то..." - начал мужчина, но махнул рукой.
"Сынок, ты..." - вдруг закричала женщина. "Ты обедал?!"
"Обедал", - сказал Старлаб.
"Дура!" - взорвался мужчина. "Дура и есть дура. Забыла про три вопроса, вот один уже просрала; молчи сиди лучше… Сынок, тут у нас с матерью вопросы к тебе за эти годы накопились. Мы вот собирались все узнать, как тебя зовут. Потому что мама тебя все время Татуськой называла. Как, говорит, Татуська наш там рыбкой плавает, как он там зайчиком скачет? А вот хотелось бы знать, какое у тебя имя, чтобы мы тебе его дали".
"Дурак, не слушайте дурака! Татуськино имя все равно же отберут, будет его по должности; сам вопросы профукал, а еще на меня!"
"Не учи меня, как вопросы сыну задавать!" - сказал мужчина и поправился: - Будущему сыну".
Женщина утихла и закивала: "Будущему, все - в будущем".
"Понимаешь, Татуська или как тебя, - продолжал отец, - ты вот нас видишь, а мы тебя - нет. Так вот зеркало устроено. Даже и не знаем, какой ты у нас будешь. На кого похожим будешь, чьи глаза, фигуру..."
Стекло для них было зеркалом, непроницаемой границей будущего.
"Я похож, - сказал Старлаб, посмотрев на свои волосатые ноги, - на обезьяну..."
"Так я и думал, - перебил мужчина и повернулся к жене, - твоя кровь пересилила".
"Да иди ты, - обиделась женщина, - зачем же я обезьяна? На себя полюбуйся - по ком джунгли плачут! Ребенок, может, не обедал, а ты тут его своими этими, он же с голода, наверно, и не соображает ничего. Татусенька, ты вот скажи, ты о нас думал, скучал? Домой-то хотел, наверное, думал: а вот как там мои мама, папа, как они сейчас там телевизор смотрят, обо мне вспоминают..."
"...да какой же я обезьяна, - говорил одновременно с ней мужчина, - я конкурс красоты среди юниоров, второе место, первое должны были, а на первое чей-то сынок пролез, я сам видел, как он в бутафории сидел и губы красил, меня увидел: это, говорит, "чтобы не обветривались", подонок! Поэтому первое место, а меня с незаметным плоскостопием - на второе, и фотографии потом в трамваях даже висели, проезд бесплатный, а у нее - никаких первых мест, зато, конечно, обезьяна - это я..."
"...ночи не спала, о тебе все думала, каким ты человеком в жизни станешь, теплая ли у тебя шерстка, какое питание..."
И снова разом замолчали.
Он увидел, что они держатся за руки.
Тяжелый, беспокойный звук заполнил комнату; освещение с той стороны стекла ослабло, родители вздрогнули.
"Вот и проболтали все", - сказала женщина и стала похожа на пыльную фотографию за своей спиной.
Мужчина протянул ей листок бумаги: "Ладно уж, читай, мать".
"Я не могу, - сказала женщина, отстраняя свиток, - давай не сейчас, у меня все равно скоро дни".
"Читай", - хрипло сказал мужчина, садясь ближе.
"Подожди... Дорогой наш будущий сын, - читала женщина, постепенно тая. - Дорогой будущий гражданин Центра мира. Мы, твои будущие родители, рады приветствовать тебя на пороге новой жизни. Позади - долгий путь эволюции, который ты прошел с хорошими успехами и примерным прилежанием. Впереди - бесконечные горизонты научной деятельности и служения красоте. Мы надеемся, что ты..." Голос женщины звучал все тише; слезы плыли по лицу. Мужчина поддерживал ее, как больную; его темные, загорелые руки скользили по ней, облегчая чтение.
"...твои будущие родители, - задыхалась женщина, - ...что добьешься многого, будешь добрым, честным и отзывчивым..."
Листок выпал из ее ладоней.
"...только обедай хорошо, - доносился из темноты ее голос. - Спроси его, он хорошо питается..."
Дальше уже ничего не было слышно.
"С зачатием тебя", - услышал он голос воспитательницы и увидел в неожиданном луче ее руку и палец с мокрым кольцом.
"С зачатием!" - захлопали сзади члены педсовета.
А он уже проваливался в стекло, перемещаясь по ту сторону, где тихо переругивались его счастливые родители. Он гладил их лица и плечи и мечтал вылепить их когда-нибудь из немецкого пластилина, который завуч прячет в шкафу.
Так началась его карьера человека.
Что странно: таланты, которые открылись у него на стадии млекопитающего, вдруг исчезли. Он разучился лепить, рисование вызывало приступ тошноты. Исчезли, словно стертые мокрой тряпкой, математические способности.
Теперь, глядя на Обезьяну, он вдруг вспомнил.
И замер, посмотрев вниз. Жерло телескопа осветилось холодноватым светом.
- Обезьяна... Обезьяна, проснись!
Они передвигались очень медленно. Оставшиеся линзы телескопа увеличивали их тела. От дыхания Старлаба линза помутнела, он стал протирать ее ладонью, размазывая по стеклу кровь. Линз было пять или семь.
- Медузы, - сказал Обезьяна сонным голосом.
Убирали мусор, медленно передвигая лопатами.
- Тот, на кого они глянут, умрет, - сказал Старлаб.
Цитата из Филословаря, статья "Медузы".
- Не мокни, - отозвался Обезьяна. - Чушь. Они тебя не видят, только мусор. Хочешь, ползи к той стекляшке, там лучше видно.
Показал на соседнюю линзу.
- Тот, на кого они глянут, умрет, - повторил Старлаб и пополз вниз, к линзе.
Колени скользили по металлу.
- Хвостом цепляйся! - крикнул Обезьяна.
- У меня... нет хвоста!
Проехав, ударился о линзу. Посыпались книги. Несколько томов вылетело в трещину в линзе и полетело дальше. Следом спустился Обезьяна.
- У меня тоже нет хвоста, профессор. Главное - себе его представить, и цепляться им, цепляться. Хочешь, научу?
- Я не для того человеком становился, - обиделся Старлаб и попытался достать удостоверение.
Как все жители Центра мира, он гордился удостоверением человека, "существа без перьев с плоскими ногтями", и любил доставать его из внутреннего кармана. Сейчас это было сложно. Он сидел, прижатый к огромному осколку линзы.
- Я думал, они страшнее, - Старлаб смотрел, как три медузы поднимают лопатами мусор и кидают в контейнер.
..."На исповедь!"
Он уже доучился до человека, до удостоверения беспёрого существа, полученного вместе с дипломом после первого его конкурса. (Он бежит по сцене, голый и радостный, натертый оливковым маслом, тянет руки к диплому.)
Он уже человек, бескрылое и бесплавниковое существо, не умеющее ни зависать в воде над дном Большого канала, ни отрываться от земли. Математические таланты забыты на уровне рептилий, гениальные поделки из пластилина пылятся в шкафчике обезьянника. Он уже ничего не умеет; самое время посвящать себя гуманитарным наукам.
"На исповедь!"
Он поднимается из-за парты, идет, шелестя развязанными шнурками. Взгляды однокурсников; слюнявое покусывание шариковых ручек; учитель, окаменевший у доски с какой-то длинной и неточной цитатой.
Исповедь происходила рядом с деканатом, в небольшой подсобке. Сюда, в перерывах между конкурсами, заносили алтарь Неизвестной Богини. "У богинь свои капризы", - говорил Ученый секретарь, молодой старик с лукавыми синими глазами.
Он и производил исповедь.
Старлаб зашел в подсобку и поежился. Окон в исповедальной не было, свет цедили две свечи по бокам от статуи. Статуя была одета в тренировочный костюм. Ученый секретарь возился возле богини, что-то зашивая.
Старлаб кашлянул.
"А?" - обернулся Ученый секретарь.
"Звали, - сказал Старлаб и застеснялся своих развязанных шнурков. - На исповедь".
Синие глаза светились мокрым осторожным светом.
"На исповедь", - повторил Старлаб, ненавидя свои шнурки, которые Ученый секретарь вряд ли мог увидеть в этой тьме.
"Да-да-да, - Ученый секретарь воткнул иглу в штаны богини и широко улыбнулся. - Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят".
"О моем открытии?"
"О вашем открытии... Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди. У вас все впереди. У вас перспективы. Молоды зубы - все перегрызут, хрум-хрум... В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы".
Старлаб открыл рот.
"М-да", - сказал Ученый секретарь и посмотрел на богиню. "Что скажем?"
Старлаб тоже посмотрел на статую. Лицо древнегреческой стервы потемнело.
"Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует. Всё. Свободны".
Старлаб шагнул к выходу.
"Стойте!"
Синие глаза горели из сумрака.
"Так зачем вы все-таки приходили, а, зубастик?"
"Исповедь". - Пол поплыл под ним, как крутящаяся сцена на его первом конкурсе. (Он бежит на одном месте, голый, скользкий от оливкового масла, а зал бросает в него цветы...)
"Да-да-да", - Ученый секретарь притянул к себе ватного Старлаба и опустил его на холодный табурет возле статуи. "Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят".
"О моем открытии?" - Старлаб пытался не глядеть на два синих огненных шара, нависших над ним.
"О вашем открытии... - зажурчало под самым ухом. - Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди".
Пальцы Ученого секретаря двигались над ним, словно расчленяя на части его вдруг сгустившуюся душу, которую Старлаб раньше не чувствовал в себе. Эта душа перекатывалась в теле, как теннисный мяч или зеленый плод, которым морят тараканов…
"У вас все впереди. У вас перспективы".
Пальцы направляли движением внутреннего шара, который то рассыпался (сердце падало вниз), то слеплялся (сердце летело вверх, губы ловили холодный, несогревамый свечами воздух).
"Молоды зубы - все перегрызут, хрум-хрум... В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы".
Пальцы, все так же дирижируя, открывали рот Старлаба, сухой и холодный.
"М-да, - пел Ученый секретарь и смотрел на богиню. - Что скажем?"
Старлаб сидел, запрокинув голову, с открытым в беспредельный космос ртом. Душа, которую он носил до сих пор как маленькую философскую безделушку, аппендикс, в котором откладывались все непереваренные сновидения... Теперь она, душа, плясала под пальцами Ученого секретаря, пытаясь вырваться из открытого рта, в стучащих зубах.
"Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует".
Ученый секретарь вынул свечу и полил на лицо Старлаба воском:
"Все. Свободны".
Старлаб очнулся, застонал и пополз к выходу, соскребая с лица застывающий воск.
"Стойте!"
Рука Старлаба, готовая дотянуться до двери, зависла в воздухе.
"Так зачем вы все-таки приходили, а, зубастик?"
"На исповедь", - неслышно, одними губами произнес Старлаб.
"Да-да-да. Заходите, заходите. Наслышан, все только о вас и о вашем открытии говорят". Старлаб летел вниз долгого тоннеля, раскинув руки. "О вашем открытии..." Он попытался взмахнуть руками, как тогда, когда был птицей… "Что, еще не успели сделать? Ну, какие ваши годы. Все впереди. У вас все впереди. У вас перспективы. Молоды зубы - все перегрызут, хрум-хрум... В науке нужны крепкие крысиные зубы, мой мальчик. Покажите-ка ваши зубы". Но руки не хотели становиться крыльями, а тоннель все засасывал... "Она считает, что хорошие зубы. Только ежедневный уход. Зубная паста, вечно свежее дыхание. И научная карьера у вас в кармане. Тщательнее массируйте десны, тщательнее. Богиня рекомендует. Все. Свободны".
Старлаб уже был в коридоре.
"Стойте!"
Дверь приоткрылась.
"Так зачем вы все-таки приходили, а, зубастик? Ладно, на первый раз достаточно, идите и пополняйте вашу коллекцию грехов, пытайтесь отловить более экзотические экземпляры". В пальцах Ученого секретаря мелькнула игла. "И запомните: шнурки надо завязывать. Это я вам как ученый секретарь рекомендую".
Старлаб дополз до уборной, сунул голову под кран. Вода била по лицу и заглушала всхлипы. "Я не хочу быть человеком… Я не хочу, чтобы во мне сидела душа!"
- Они похожи на статуи, - сказал Старлаб, глядя на медуз.
Обезьяна возился с книгами. Отобрав самую большую, стал читать.
Прочитав страницу, вырывал ее и поджигал, освещая процесс чтения. Потом вырывал прочитанную и тоже поджигал. Бумага морщилась и истекала дымом.
- Что ты читаешь? - спросил Старлаб.
- Не знаю. Когда светло, читаю отблески пламени на странице. Когда темно, читаю с листа темноту.
Страница догорела и рассыпалась розовым пеплом.
- Сейчас, в темноте, я читаю одну драму.
Старлаб посмотрел на Обезьяну. Речь животного вдруг выровнялась. Прикосновение к книгам исправляет сутулость речи, очищает кожу речи от волдырей и лишаев.
- Разве можно читать в темноте? - сказал Старлаб.
- Можно. Если читаешь про темноту или ночь. Я читаю про ночь. А еще там есть дневник одной самки.
Старлаб подвинулся к Обезьяне.
- Что такое "дневник"?
Пламя шевелилось в руке Обезьяны, отражаясь в коридоре разбитых линз.
- Не знаю, - сказал Обезьяна. - Что-то от слова "день". Днем люди накапливают солнечный свет, ночью превращают его в слова. И так - каждый день. Так она пишет.
- Кто она?
- Не знаю. Самка.
- Внизу собаки тоже спрашивали про дневник. Дай-ка, - Старлаб потянулся к книге.
- На! - Обезьяна сунул ему горящую страницу.
Старлаб отдернул ладонь:
- Животное!
- Человек! - ругнулся Обезьяна.
- Чтоб тебя усыпили!
- Чтоб тебя бессонницы сгрызли!
(Бессонницы. Стакан воды, не желающий соприкосновения с пальцами, ускользающий в темноту. Рассвет за окостеневшими за ночь шторами).
Обезьяна задул огонь. Вздохнул:
- Ладно, не потей. Какие вы, люди, обидчивые. Как кошки.
- А вы, обезьяны, - сволочи.
- Мы не сволочи, просто здесь климат такой. Снег, снег. Где пальмы, где условия труда? Думаешь, легко жить с замерзшим хвостом?
- У тебя нет хвоста.
- У меня мысленный хвост! А мысленный хвост мерзнет сильнее настоящего! Его нельзя ничем закутать!