Она думала лихорадочно. Не что тут придумаешь? О том, что влюбленность пройдет, может быть, даже через несколько дней, об этом никто ведь не думает. Все ведь думают, что это и есть то, что навеки, и не знают, что делать, когда жжет, когда горит в груди. И Валерия Демич, изнемогая от этого жжения, несносного, странного, словно жгут холодом, совершенно серьезно ломала голову, что же ей, несчастной, делать. Известно, что это проходит. Но не у всех? Как же можно думать заранее, что это пройдет (и только представьте, что будет, когда все будут думать именно так). Нет уж, скажем вслед за Валерией, это никуда не годится. Надо думать… Но что? И что же делать?
Прежде всего: еще раз увидеть.
Войдя в свое парадное, она поднялась на третий этаж, собралась с духом и отперла дверь.
Петр Онуфриевич, отец Валерии, уже спал. Мать вышла в переднюю, приподняла очки и, щурясь, пыталась, не задавая лишних вопросов, оценить все "на глаз". Наконец сказала:
- Ну как?
- Интересно, - сказала Лера.
- Ну слава богу. А что ж так поздно?
- А первый снег на дворе.
Анна Ивановна продолжала следить за движениями дочери. Та снимала с себя вещи, платье начала стаскивать по дороге в свою комнату, уходя, погасила в передней свет, спросила: "Ничего, что я погасила в передней свет?". - "Ничего", - терпеливо ответила мать, продолжая следить за ней из полутемной передней. Но, направляясь в ванную, Лера не выдержала и улыбнулась:
- Ну что ты смотришь?
- В чем была Вита Карпухина?
- Как я.
- Я считаю, что это неуважение. Это рабочее платье. Я считаю, не знаю, даже к артистам, которые трудятся. Можно подумать, что вам больше нечего надеть.
- А я считаю, что неуважение носить бриллианты. И артисты, мама, кстати, ни о чем не думают. - Тут она с силой захлопнула дверь в ванную, которая в последнее время стала плохо прикрываться. - А если и думают, то совсем о другом,
- Хорошо. Я тоже ложусь спать, не шуми. Чтобы в доме, пожалуйста, было тихо.
- Будет тихо.
Только душ шумел. Стоя под струями, не отстраняя лица от обильно льющейся горячей воды, Валерия слушала, что происходит с ее сердцем. Оно вздымалось высоко, перед глазами возникала сцена, музыканты, рояль, но картина была неустойчивой и растворялась, сердце падало.
Тихо прошла она в свою комнату и легла. Лежала на спине, положив под затылок руки. Оказалось, одна тема запомнилась, она звучала, и внутренний слух неустанно слушал ее.
"Вя-че-слав… - проплыли слоги под звуки оркестра, они были воздушны, прозрачны. И не мешали смотреть, как на сцене все по-прежнему в сборе, все музыканты неимоверно точны, и дирижер всеми очень доволен. - Я даже не знаю, как вас зовут… - медленно плыли слова. - Вячеслав Иванович? Вячеслав Семенович? Видите, как на афишах пишут. Как мне сказать вам несколько слов? Я была на музыкальном концерте впервые в жизни. Нет, я и раньше бывала! Но ничего не запомнилось. Почему? Сейчас даже трудно сказать. У меня нет музыкального образования. Меня никто не учил. И я в музыке, честно говоря, не нуждаюсь. Вам стыдно слушать меня? Я не буду о себе рассказывать. Но скажите: разве музыку кто-нибудь понимает? Ее невозможно понять. И я никому, никому не верю. Кроме вас. Когда я смотрела на вас… Что случилось со мной, когда вы стали играть! Если б вы знали, что со мной случилось! Я так жалела вас. Да, не удивляйтесь. И я подумала, что если вы так понимаете музыку, то вы должны жить отдельно. Потому что как же вы с людьми разговариваете? Ведь люди говорят совсем о другом. Так как же вы?.. Но тут уж не я должна говорить, а вы. А вы молчите…" Тут ее мысль, попав как бы в тупик, вдруг извернулась, сделав рывок к свободе, и Валерия, немного помедлив, удерживая себя в неподвижности, вскочила, нажала на кнопку настольной лампы и села к столу.
Так появилось письмо к Вячеславу Виннеру.
Нет, нужно сразу сказать: в него вошли другие слова! Оно было только продиктовано теми же чувствами, но текст письма ни в коей мере не совпадал с текстом ночного, интимного, вышеприведенного разговора. Оно начиналось словами "Уважаемый Вячеслав Виннер!". Иного выхода не было. Письмо было крайне сухим, сдержанным. Боже упаси, никакой развязности. В нем была мужественная фраза: "Мне шестнадцать лет". Правда, ближе к концу. В нем была выражена несколько раз самая искренняя, но, однако же, сдержанная благодарность. Короче, насколько письмо отличалось от первоначального, устного текста, можно судить хотя бы по такой приписке, помещенной в постскриптуме:
"Может быть, Вы захотите увидеть меня? Я могу после концерта прийти в артистическую. Если да, сыграйте "на бис" седьмой вальс Шопена. Но, может быть, он у Вас не готов? Тогда любой другой вальс Шопена. С уважением Валерия Демич".
Приписка в общем тоне письма звучала вполне непринужденно, даже небрежно. Но ради этого звучания было исчеркано несколько страниц. И вообще ради этой приписки и было, по всей видимости, все затеяно! Когда Валерия Демич начала об этом слабо догадываться, ей захотелось провалиться сквозь землю, и чем быстрее, тем лучше. Но, в основном, она не намерена была ни о чем догадываться. И говорила себе: "Ничего особенного".
Она переписала письмо начисто красивым твердым почерком. Оно ей понравилось. Она видела, как Вячеслав Виннер читает его. Кое-где намечалась его улыбка, приподнимались брови, она видела и другие предполагаемые гримасы. Но упорно твердила себе: "Что такое? Ничего особенного".
Но вот когда занялся торжественно новый день - он смел все, не оставив даже и следа от этой наивной игры. Она проснулась другим, особенным человеком. И дни потекли - особенные дни.
Она была влюблена.
Она взглянула на письменный стол. Стопка книг и общих тетрадей на столе заставила ее сурово поджать губы, взгляд ее выражал: мне не до вас. День намечался необычайно хмурый. Над двором, куда выходило ее окно, лежало низкое серое небо, стоял туман, а с крыш потихоньку капало. За окном на градуснике было плюс три. В большой комнате был настежь раскрыт балкон, отец счищал с балкона снег. На балконе стояли два ящика с яблоками, купленными по дешевке, сейчас же яблоки очень подорожали, и отец по какой-то хитрой системе собирался их уберечь, как он говорил, до весны. Они были укрыты старыми пиджаками и плащами. Холод это ничего, говорил отец, но вот сырость, она, действительно, может погубить всю затею. Быстро позавтракали. Быстро потому, что именно в этот воскресный день хотели снести в приемный пункт бутылки и банки, но уж пораньше, пока не скопился народ. Отец только что перенес грипп, помочь должна была ему Лера. Они спустились с грузом во двор. В сугробе лежала бутылка из-под вина. Отец подумал, поднял ее и засунул в сумку. Лера хмыкнула иронически, но беззлобно. "Логично, - сказал отец. - Она лежит, мы несем. Логично!" - "Я не смогу там стоять с тобой, - сказала Лера. - Мы только донесем с тобой, и я уйду. У меня дела".
Отовсюду лилась вода. Но, казалось, на количестве снега это не отражается. Высокие мокрые хребты тянулись вдоль мостовой, теснимые колесами троллейбусов, кто-то пытался их объезжать, машины буксовали. То здесь, то там попадался дворник с лопатой. Снегоочистительные агрегаты еще спали. В общем-то, не такая уж редкая картина для киевской зимы. Правда, туман был уж слишком плотен.
Лера и Петр Онуфриевич, помогая друг другу советами, кое-как добрались до угла. Здесь - в переулок. Но здесь Лера упала. "Это хорошо, что не ты", - сказала она. "И хорошо, что не вместе, - сказал Петр Онуфриевич. - Эх, как бы они сейчас покатились!" "Знал бы ты, куда я иду", - подумала Лера. "Слушай, а куда тебя несет сейчас?" - спросил Петр Онуфриевич. "Да хочу еще раз сходить на концерт". - "Это в такую рань?" - не поверил отец. "Нет. Билеты куплю".
Они посмотрели в глаза друг другу. Сумки были поставлены в снег. Они разогнулись и посмотрели друг другу в глаза. Близкие люди не часто смотрят друг другу в глаза. Живут, общаются, главным образом, так… На ощупь. Ни он, ни она не спросили: "Кто здесь последний, товарищи?". О чем они думали, глядя с улыбкой? Но вот улыбка на лицах потихоньку погасла. Эта минута оказалась столь затяжной и все поглотившей, что когда подошедший спросил: "Вы здесь будете крайними?", Петр Онуфриевич молчал. Но вскоре ответил: "Да, мы. То есть я, я".
Скользко было! Все шли с опаской. Но Лера шла, обгоняя семенивших прохожих, чувствуя все еще боль в бедре и уже не наступая на скользкие крышки канализационных люков. Троллейбус быстро примчал ее в центр. Так, с какой гостиницы будем начинать? Его определенно поместили где-нибудь здесь, в центре В одной из лучших. "Театральная", "Интурист". "Украина" или же поближе к филармонии: "Москва", "Днепр"… Лучше выйти вот здесь. Она начала с "Театральной".
Проходя через вестибюль, Валерия мельком глянула в зеркало, тут она пожалела себя острой жалостью, но, подумав, что все самое лучшее в жизни у нее еще впереди, заставила себя не раскисать, собраться, быстро подошла к окошку администратора и, страдая нещадно от звуков собственного голоса, спросила:
- Скажите, пожалуйста, в вашей гостинице остановился Вячеслав Виннер?
- Кто?
- Вячеслав Виннер, - подробно выговорила она, наклопившись, приблизив лицо к окошку.
Ей было страшно произносить такое громкое имя. Ей казалось, что все сейчас встанут из кресел, переглянувшись, все, кто сидели здесь в ожидании номера, или наоборот, в ожидании автобуса, отвозящего в аэропорт, или же просто так, неизвестно для чего, коротали время. Они встанут и направятся к ней: "Вы знаете Вячеслава Виннера? О! Вы его ищете? И он сейчас выйдет к вам? Ну, теперь мы на него посмотрим!.."
Она поэтому, цепенея от страха, погасила саму интонацию, занизила ее, уж как смогла. Она, повторяя имя, специально думала, что Вячеслав Виннер - это такой себе маленький человечек, стоматолог из Винницы, он должен приехать, она его поджидает, он должен быть здесь, он не слишком и нужен, но все-таки, знаете, гость, неудобно, человек обидится… И так далее, и все в секунду, как водится.
Но, отойдя от окошка, она увидела, что никто на нее не смотрит. Люди живут другим, подумала Лера. Другим… И сейчас, как будто впервые увидев обычных людей, подумала: не приведи господь так жить.
Выйдя на улицу, она поежилась. Низкая температура донимает тем сильней, чем выше влажность, это известно.
У парадного входа гостиницы "Интурист" стоял действительно мощный автобус, и к нему несли, пыхтя, чемоданы. Какая-то дама в шубе, но без головного убора, что-то кричала, жестикулируя, по-английски. Лера прошла со скучающим видом, удовлетворившись тем, что она все понимает, просто скука, что называется, тоска зеленая. Она углядела еще двух юнцов, стоящих у раскрытых дверей автобуса, тоже почему-то полураздетых, правда, в автобусе будет тепло, но… Но разве здесь может жить Вячеслав Виннер?! Его там и не оказалось. Ее спросили: "Он из Союза?" Что за дикая формулировка…
До "Украины" - длинный квартал, почти пустынный. Сумрачно было настолько, что, казалось, дело близится к вечеру. Тоска разливалась в душе. "Что-то вы сейчас поделываете, Вячеслав Виннер? И знаете ли вы, как горячо к вам стремится сейчас чье-то сердце… Как кто-то бродит по улицам, жаждет найти вас, думает только о вас, мечтает к вам подойти, заглянуть в глаза, ловит в своих воспоминаниях каждое ваше движение, видит вас снова и снова, а, даже найдя вас, должен будет уйти… Но - это пока. А там… Если вы догадаетесь, если вы прочитаете между строк, как бьется мое сердце, если ваше сердце подскажет, если оно вам подскажет, что нет человека ближе, чем я, мы с вами одной породы, да! И нет нужнее, чем я, вы посмотрите!.. Только впустите меня. Вы сами увидите, сами поймете это со временем… И если вы догадаетесь.." Тут ее мысль, разумеется, обрывалась. Вот в такой тоскливой мольбе, молитве, погружаясь в которую мы вообще перестаем воспринимать окружающий мир, и тумана не нужно, и так живем, как в тумане, она шла, плыла по туманной улице, зашла сначала туда, где неподвижный швейцар сказал ей, что нет, не то, тут ресторан, а потом туда, где снова сидел за стеклом администратор над раскрытыми книгами, да что там, обычная администраторша, и Лере было уже привычнее проговорить:
- Скажите, у вас остановился Вячеслав Виннер?
- Да.
Помолчав некоторое время, Лера холодно выразила свою просьбу:
- Скажите, я могу узнать, в каком он номере?
- Да, сейчас, - охотно сказала женщина. И стала водить, листая, по книге пальцем, нашла строку и сказала: "В триста втором", сняв трубку с тихо задребезжавшего телефонного аппарата.
Стараясь не бежать, Лера вышла на улицу.
Вот и не нужно больше никуда заходить.
Она спустилась по бульвару к Крещатику и направилась не спеша, можно даже сказать, что очень медленно, туда, где площадь, к филармонии, но поначалу все ближе и ближе приближаясь к зданию Главпочтамта.
Может, не делать? Ничего не делать! Может, уйти домой?
Нет, она была совсем не в восторге от того, что затеяла.
Она не знала, хватит ли у нее сил выдержать такое испытание. Тот ли она человек? Она представляла, какого страху она натерпится… Она полюбила - кого? Человека? Обычного? Как все это делают? Нет! Он был для всех - а для нее и подавно - недосягаем! Его слушали тысячи! Он был совершеннейшим мастером, он владел огромными силами и был так прекрасен, когда вступал в единоборство с ними. И был всегда победителем, мастерство все побеждает. Она понимала, что хочет пробить какую-то брешь. Чтобы он впустил ее. Вот какое она нашла словечко, и не было слов точнее. А что если все эти темные силы воспротивятся? Но она чувствовала, чуть не плача, как ее тянет туда и что вся ее несчастная душа захвачена жаждой видеть, видеть и обладать этим чудом, и ради этого, она поняла, она ничего и никого не пощадит.
Она зашла на Главпочтамт. Сняв сумку с плеча, нашла конверт с письмом, надписала "Киев, гостиница "Украина", номер триста второй" и опустила письмо в почтовый ящик.
После этого стало легче. Снег растоптали тут, образовались не то чтобы лужи, а громадные топкие участки, которые требовалось своевременно обнаруживать и обходить. Люди шли зигзагообразно. Теперь - опять по Крещатику.
В подземный переход, нырнуть, пробежать под площадью…
Она быстро поднялась на крыльцо.
Дверь не открылась. Лера дернула посильнее, двумя руками. Нет, открылась. Еще было рано. Она и сама хорошо знала, что рано, часы на руке. Но она подождет. Во всяком случае, она будет первой.
Вошел молодой человек в длинном черном пальто.
- Еще закрыто? - подумал он вслух, не глядя на Леру.
- Да, но еще рано, - сказала Лера.
- Что вы хотели? - стукнув, открылось окошко кассы.
Это была неожиданность.
- Будьте любезны, мне билет на концерт Вячеслава Виннера, на восемнадцатое число, - сказала Лера, раскрывая сумку и поспешно шаря по дну.
- На восемнадцатое нет ничего, - сказала женщина с крупным лицом и низким, весьма деловитым голосом.
- Совсем ничего?
- Совсем. Поищите в кассах города… Да нет. Сомневаюсь.
- Но, позвольте, сегодня только пятнадцатое число!
- У нас есть любители музыки, - вдруг появился в окошке мужчина, видимо, гость кассирши, - которые ждут пианиста по полгода, по году!
- Так что, за год покупать билет?!
- Абонемент, - поправил мужчина. У него было тоже большое лицо, эти две физиономии в рамке окошка не помещались и потому то так, то этак перекрывали друг друга.
- Абонемент, - повторила подавленным голосом Лера
- Простите, у вас все? - поинтересовался молодой человек в длинном пальто.
- Нет, - ответила Лера. Но отодвинулась.
- Так заканчивайте! Я вам не мешаю.
- Что мне заканчивать?
- Что она будет заканчивать? - засмеялся и тот, за окошком.
- Не знаю, - подыграл ему тип в длинном пальто. - Курсы, техникум… Что-то надо заканчивать, девушка, - и он попросил два билета (которые тут же и получил) на что-то бессмысленное. На что-то бесцветное, то есть такое, что к накаленной, к общей судьбе Валерии Демич и Вячеслава Виннера не имело никакого касательства.
Она не заметила, как он ушел.
- Послушайте, но мне нужно. Мне нужно быть на концерте! - твердо сказала Лера.
- Вы из консерватории?
- Нет.
- Афиши висят с восьмого числа! - снова вмешался веселый приятель кассирши. - С восьмого!
- Все может быть, но…
- Вы пианистка?
- Нет.
- Какая она пианистка? - тихо сказала кассирша.
- Девушка! Вы очень хороший человек, и я это вижу, - снова завелся этот болтун. - Вы замечательная девушка, я это вижу. И вы мне очень симпатичны, поверьте, и я бы в другой ситуации, честное слово, я бы для вас, я бы сделал для вас все что угодно, - но у нас аншлаг.
- Аншлаг, - повторила Лера.
- Да. Вы знаете, что это такое?
- А входной билет? А нельзя ли прийти мне в антракте?! А?
Болтун заливисто расхохотался.
Пришлось отойти от окошка.
Куда: домой? Кому здесь можно кинуться в ноги? Это нужно уметь. Что же придумать? Ничего. Так, считать, что это судьба? Можно попробовать так считать. Спокойно. Спокойно выйти на улицу, достигнуть дома, добраться до своего жилья. Сейчас мы посмотрим, как это можно проделать, подумала Лера.
- Идите сюда, - крикнули сзади.
В дверях, которые вели в фойе филармонии и в которых обычно в вечерней кутерьме стоит контролерша, уже немолодая, но с ярко набеленным лицом и с ярко-алой помадой на тонких губах, а сейчас было тихо и темно, стоял белобрысый человек с небольшим, совершенно обычным лицом и, чем-то размахивая, поджидал ее.
- Вот. Берите. Знайте мою добрость, как у нас в Киеве говорят. Первый сорт, - Он вдруг, сощурившись, стал наступать на нее. - Но что такое, а? Что вам так нужно? А? Вы мне понравились. Вы хотите его подстеречь? Вы хотите посмотреть, с кем он придет. Слушайте, плюньте на него! Он вас не стоит. Слушайте, пойдемте ко мне в кабинет. У вас есть время? Пойдемте, поговорим по душам… - он простодушно, он искренне звал ее, он не завлекал ее!
Лера слабо улыбалась. И никуда не шла.
В руке у нее был билет. Она была счастлива. Она была благодарна.
Это была судьба. Вот это и впрямь было очень похоже на ее поступь. Кто б мог подумать иначе?
Первый снег поджидала в городе неудача. Поверженный, растоптанный, он источал пахучую сырость, и пахло, как никогда, пахло весной. Тонкие запахи, дробясь, множась, неслись отовсюду. Можно было, закрыв глаза, безошибочно говорить: это кафе, пахло слегка подгорелым кофе и тортом; магазин "Крым", удушающе пахли яблоки, но это всегда, в любую погоду; ломбард - нафталин, сундуки, печально пахло ненужностью; гастроном; парикмахерская. И где-то еще была подворотня, пахли ворота: железо, ржавчина. Но над всем поднимался волнующий запах, он вынуждал отставить игру и открыть глаза, это запах будущего! Он увлекал, он вынуждал устремиться за ним, и взгляд устремлялся так далеко, вперед и наверх, что ломило в глазах - от больших расстояний, от яркого света за тучами?
Все! Замечательно! Все самое трудное позади.